Я видел в вересковых зарослях множество ястребов, погибших оттого, что не смогли выпустить схваченного. Когда пришла война, ты явился ко мне и предложил мне свою мощь, и до сих пор твои ведьмы летают над полями битв в далеких землях, губя солдат противника и наши собственные души. Ты уверял, будто пришел на помощь лишь потому, что наше дело правое, но теперь я начинаю думать, что ты – не благородный орел, каким объявляешь себя, а ворон, падальщик, готовый завалить трупами весь мир, чтоб только прокормиться.
– О, добрый герцог, – вклинился в разговор Хуан, – не думайте, что брат мой сдержит хоть одно из данных вам обещаний. Освободите его – и он перережет горло вашему родственнику, едва ступив на арагонскую землю. Коль вы готовы вступить в переговоры с противником, вот перед вами я, сын Арагона, чье содействие может решить дело миром, если только мой брат не получит свободу и не испортит все, чтоб насолить мне.
Холодный взгляд Орсино обратился на него.
– Не стану препятствовать сэру Тоби, взявшему вас себе в собутыльники – этой казни с вас будет довольно, но не думайте, будто я не слышу змеиного коварства ваших слов, дон Хуан. Теперь пусть мне приготовят комнаты – удобные и прибранные, в коих пристало остановиться если не герцогу, то хотя бы доброму христианину. Я должен написать письмо, которое отправлю в Арагон с доном Педро.
Стоило Орсино удалиться, дон Хуан почувствовал, что больше не способен даже делать вид, будто наслаждается пьяной компанией сэра Тоби. Один раз, один-единственный раз он оказался так близок к тому, чтобы избавить мир от братца и открыть себе путь к арагонскому трону – к мечте, которую фортуна постоянно держала у него перед носом, да так и не уронила ему на колени…
Протиснувшись мимо выдающегося брюха сэра Тоби, он вышел из-за стола и углубился в крепость, чтобы остаться наедине со своими мрачными мыслями.
Иметь такого брата, как дон Педро, означало неминуемо загубленную жизнь. Какие шансы, какие надежды могли быть у него, с рождения росшего в тени человека, приводящего в восхищение всех и вся и битком набитого различными достоинствами? Как мог несчастный Хуан претендовать на честь, благородство и доброту, когда все это было монополией старшего брата? Что осталось Хуану, кроме общества негодяев и умения говорить им то, что они хотят слышать.
Очевидно, Орсино не поддался его лицемерию. Молва называла его ширмой, тряпкой под каблуком мужеподобной женушки, человеком, не способным ни к чему, кроме мечтаний и поэзии. Увы, дон Хуан только что видел перед собой совсем иного человека. Пожалуй, Иллирия находилась в лучших руках, чем он думал, и это оставляло Хуану куда меньше возможностей преуспеть в своих интригах.
Отыскав комнату подальше от шума пирушки, он прокрался внутрь и привалился к стене, прислонив голову к холодному, грубо отесанному камню. Он вовсе не хотел плыть на этом обреченном корабле на переговоры с Просперо, волшебником и герцогом Миланским. Куда охотнее он остался бы дома, снедаемый тревогой о судьбе этого предприятия, предоставив братцу рисковать жизнью перед лицом стихии и старого колдуна. Дон Педро настоял на том, чтобы возглавить посольство к Просперо лично – в знак особой важности дела. Конечно, духи, феи и эльфы Оберона воздержались от вмешательства в войну, но вставшие против Арагона и его союзников армии – включая иллирийскую – выставили в поле впечатляющие количества магов, астрологов и еще худшей чертовщины, не говоря уж о скотте и его проклятых ведьмах. Если бы Просперо вступил в войну на стороне Арагона, хотя бы только обеспечив защиту от вражеских проклятий и чар, это изменило бы весь ход войны. Всей Европе было известно, что в волшбе ему нет равных.
Поэтому в дело и было пущено все, что могло бы привлечь старого волшебника на нужную сторону – страстные просьбы принца, мудрые речи философа, снадобья и чары целительницы… И Хуан, так как Педро не доверял ему настолько, чтобы оставить брата дома.
«Если бы ты, братец, когда-нибудь доверился мне, – подумалось дону Хуану, – возможно, я и не стал бы тебе врагом». Однако дон Хуан был достаточно честен с самим собой, и прекрасно понимал, что это чувство – не более, чем отговорка: он не из тех, кто удовольствуется жизнью в тени другого.
Он сгорбился под гнетом невеселых мыслей, но тут услышал еле различимое бормотание, скорее отдававшееся в камне стены, чем звучавшее в воздухе. В поисках одиночества Хуан забрался в самую глубь крепости, а все слуги были заняты утолением жажды хозяина и его собутыльников. Так кто же мог бормотать себе под нос здесь, в самом сердце здания?
Осторожно выступив в коридор, дон Хуан двинулся на звук, собирая отдельные слова воедино, и вскоре узнал голос скотта. Это заставило его остановиться. Сей мрачный реликт прошлого был не из тех, кто внушает доверие, однако Хуану стало любопытно, о чем кровавый древний монстр может беседовать с самим собой в тиши темной кладовой. Подкравшись поближе, он навострил уши.
– Он не мужчина, – скрежетал замогильный голос. – Орсино – сущее дитя и тряпка. Но ничего. Найдутся другие армии, которым нужна помощь, и другие правители, у кого хватит духу продолжать войну.
В ответ ему зазвучал еще один голос, женский, от которого веяло неприступным величием и холодной, как лед, яростью. Хуан не мог слышать этот голос без дрожи, но в то же время почувствовал в нем ужасную притягательность и понял: зло в этом голосе перекликается со злом в его собственной душе. В тот же миг все иллюзии насчет того, как жестоко обошлась с ним жизнь, рассеялись. Он осознал, что он – всего лишь подлый негодяй и раб этого голоса.
– Разве вечная жизнь и неуязвимость для всех клинков и стрел мужей, рожденных женщинами, дарована тебе затем, чтобы ты отвечал мне: «Не могу»? – требовательно спрашивала невидимая женщина. – Разве власть над моими ведьмами дана тебе затем, чтобы ты пожимал передо мною плечами, разводил руками и лепетал оправдания?
– Орсино не питает любви к войне. Я не могу сделать воина из поэта, – вздохнул скотт с удивительным в нем, почти человеческим разочарованием. – А если поднажать, выйдет то же, что в Датском королевстве – сплошные смерти без всякой цели.
– Порой смерть и есть основная цель, – мрачно заметила женщина.
– И еще… – голос скотта дрогнул. – Я не вижу, что сталось с твоей прислужницей. Она скрылась от моего взора.
На миг сделалось тихо, и Хуан затаил дух. Затем женский голос вновь заговорил – куда медленнее прежнего:
– И от моего, а это дело нешуточное. Но это моя забота. Твои заботы
– огонь и меч, и в этом ты оплошал передо мной. Если Педро вернется в Арагон, ты познаешь всю глубину моего недовольства. Если Иллирия прекратит войну – тоже. Сделай свое дело, бывший король Шотландский, и я увижу всю Европу в огне. Я сокрушу их троны, спалю их церкви и утоплю их хваленый свет разума в крови. Мы вернем нашу эпоху, Макбет, эпоху крови и ярости, страха и смерти. Вот цель, ради коей я сберегла тебя, вот моя воля, которую ты должен исполнить. Иначе познаешь крайнюю степень моего недовольства.
С этими словами говорившая исчезла – Хуан не мог этого видеть, но безошибочно почувствовал ее отсутствие, словно нечто вроде разочарования. Каждое слово ее повергало в ужас, но и внушало невольное восхищение. Конечно, в мире было полным-полно дурных людей наподобие Пароля или сэра Тоби, всю жизнь напролет сеющих вокруг себя обиды и оскорбления, угрозы и обман. Но изредка встречались и другие – те, кто искал наслаждения не просто в богатстве, силе и власти, но в злодействе. Именно таков был он сам, именно таких считала своими повелительница скотта, Геката.
Поэтому, вместо того, чтобы убраться прочь и вернуться к скучному веселью обеденного зала, дон Хуан пошел вперед и вскоре оказался в комнате, где было так темно, что он едва смог различить внутри фигуру в доспехах. Однако скотт был здесь. Повесив голову, он размышлял над выговором, полученным от своей хозяйки.
Дон Хуан полагал, что двигается беззвучно, но голова в островерхом шлеме тут же вскинулась, скотт быстро шагнул к нему и ухватил за ворот, заставив подняться на носки. К горлу прижалось холодное лезвие кинжала, и Хуан отчетливо почувствовал, что металл пульсирует, точно живой. Ошибки быть не могло: ритм этого пульса совсем не совпадал с биением его собственного сердца.
– Ты подслушал нашу тайную беседу, – медленно проговорил скотт. – Значит, сегодня мне достанется толика арагонской крови, пусть и не из жил принца.
– Постойте, разве вы не знаете меня? – торопливо заговорил Хуан.
– Знаю. Ты – самый лицемерный и глупый младший брат на свете.
– Так знайте же и то, что я меньше всех на свете заинтересован в возвращении дона Педро на арагонский трон. Знайте: я не из ваших врагов и не из безмозглых пьянчуг сэра Тоби, но из тех, кто вместе с вами восхищается вашей блистательной повелительницей.
Рука скотта чуть опустилась – по крайней мере, воротник перестал сдавливать горло.
– Говори, – велел скотт.
– Вы – муж небывалого могущества, вас защищают столь сильные чары, – зашептал дон Хуан, – так зачем вам повиноваться вздорным приказам Орсино?
– Он здесь хозяин, – пророкотал скотт. – Я здесь – по его приглашению, как ни жалеет он о нем теперь.
– Но что вам подобные мелочи? – воскликнул Хуан.
В ответ скотт вдруг резко толкнул его к стене. Хуан выпучил глаза; кровь застыла в его жилах.
– Я встал на этот путь, убив своего гостя, – сказал древний король. – Да, он был моим королем и моим другом и весьма благоволил мне, но наихудший из моих грехов – в том, что он был моим гостем, а я – хозяином дома. С тех пор мне доводилось убивать детей, стирать с лица земли королевства, ввергая их в войны, не оставлявшие за собой ничего, кроме голода и руин. Я с ног до головы в крови… но никогда не доводилось мне быть гостем, ополчившимся на хозяина дома, – в голосе древнего полководца послышалась едва заметная дрожь, отголосок страха простого смертного. – Быть может, дьявол не сумеет окончательно наложить на меня лапы, пока на мне нет хотя бы этого греха.
Глядя в сумрачное серое лицо под шлемом, Хуан внезапно почувствовал жалость, смешанную с толикой презрения. Неужто даже это чудовищное создание вынуждено так лгать самому себе?
– Но Орсино все еще корпит над своими приказаниями, – заметил он вслух. – Как всякий поэт, он будет писать и переписывать их семь дней и семь ночей. Или, по крайней мере, до завтрашнего утра. Что, если вы тем временем проберетесь в темницы и прикончите Педро своей властью?
Скотт мрачно, задумчиво вздохнул и покачал головой.
– Это лишь половина плана, – решил он. – Орсино прекрасно поймет, что произошло, и тем скорее запросит мира, ибо в нем нет истинной любви к войне, подобающей правителю. А меня и мою повелительницу прогонит прочь за урон, нанесенный чести его дома. Но есть другой путь, о, будущий повелитель Арагона.
Дон Хуан слегка дрогнул под немигающим взглядом призрака, но глаз не отвел.
– Так продолжайте же! В какой стороне лежит этот путь?
– Нет, дона Педро не найдут в клетке мертвым, – провозгласил скотт. – Пусть лучше все увидят, что твои предостережения истинны: пусть ускользнет он из клетки и окажется на свободе. И что же ему делать на свободе, как не поквитаться с самым главным из тех, кто пленил его?
– Но я думал, вы отказываетесь причинять вред хозяину дома.
– Я? Я еще ни слова не сказал о том, что сделаю я. Я унесу твоего брата из темницы, подыщу безлюдную вересковую пустошь и прикончу его там. Я не подниму руки на Орсино. Но ты…
Дон Хуан почувствовал в ладони что-то твердое – тот самый кинжал, что лишь несколько минут назад щекотал его горло. Сквозь кожу, оплетавшую рукоять, слабо пробивался все тот же ужасный пульс.
– Этот кинжал дала мне моя темная повелительница, – благоговейно выдохнул скотт. – Один удар этого клинка принес смерть моему королю, а мне – вечную жизнь в обмен на порицанья и награды смертных. Да, времена подобных мрачных сделок канули в прошлое, однако ты еще успеешь заполучить арагонский трон. Возьми кинжал и им убей Орсино. Стань убийцей хозяина, как я стал убийцей гостя. Оставь у его тела такую улику, чтоб, обнаружив исчезновение Педро, никто не смог усомниться, что это – дело рук твоего брата. Так подстегнем мы к продолжению войны измотанных владетелей Иллирии и Арагона. Так ты получишь корону. Так я верну благосклонность моей госпожи.
Улица в Аполлонии Иллирийской.
Окрестный вид мрачен и скуден: стена гарнизонной крепости, у ее подножья кучами громоздятся пустые бочки и разбитые ящики. Земля под ногами усыпана осколками бутылок – вместилищ основной провизии сэра Тоби. В воздухе – вонь гниющих отбросов: сюда волны жизни выносят все, что осталось от канувших в Лету дней и ночей пропойцы.
Крепостная стена высока и глуха – ни оконца, ни выступа. Все вокруг – в ее тени.
Входят БЕНЕДИКТ, ПАРОЛЬ и ГАНИМЕД.
После столкновения со скоттом они вели разведку куда осторожнее, однако за несколько ночных часов, миновавших с той поры, услышали более, чем достаточно, чтобы освоиться в городе и оказаться здесь, прямо у вражьего порога.
– Верно, львиную долю