Агата подняла глаза и в углу мастерской увидела сидящую на табурете голую женщину, которой до сих пор не замечала; при этом зрелище она в ужасе удалилась.
— Эй, вы, больше не пускайте сюда маленького Бридо, — крикнул Шодэ своим ученикам. — Это не нравится его мамаше.
— Улюлю! — крикнули ученики, когда Агата закрыла за собой дверь.
«И сюда ходил Жозеф!» — подумала бедная мать, испуганная всем, что она видела и слышала.
С тех пор как ученики класса скульптуры и живописи узнали, что г-жа Бридо не желает, чтобы ее сын стал художником, у них не было большего удовольствия, как заманить к себе Жозефа. Впоследствии, несмотря на обещание, данное матери, не ходить в Институт, мальчик часто ускользал в мастерскую Реньо, где его поощряли пачкать холсты. Когда вдова хотела жаловаться, ученики Шодэ говорили ей, что ведь Реньо — не Шодэ и что, кроме того, она не поручала им оберегать ее сына, и отпускали множество других шуток. Эти жестокие ребята сложили о г-же Бридо песенку в сто тридцать семь куплетов и постоянно распевали ее.
В тот печальный день, вечером, Агата не хотела играть в карты и сидела в кресле, охваченная столь глубокой грустью, что порой слезы навертывались на ее глаза.
— Что с вами, сударыня? — спросил ее старый Клапарон.
— Она думает, что ее сын будет нищенствовать, потому что у него есть способности к живописи, — ответила г-жа Декуэн. — Я же нисколько не тревожусь о будущем своего внука, маленького Бисиу, а ведь он тоже одержим страстью рисовать. Мужчины созданы для того, чтобы пробивать себе дорогу.
— Госпожа Декуэн права, — сказал сухой и жесткий Дерош, который никак не мог, несмотря на свои способности, стать помощником начальника отделения. — У меня, к счастью, только один сын; иначе что бы я стал делать, получая тысячу восемьсот франков жалованья? Ведь моя жена едва зарабатывает тысячу двести франков в своей лавочке, торгуя гербовой бумагой. Я устроил сына младшим писцом к стряпчему, где он получает двадцать пять франков в месяц и завтрак, я даю ему столько же; он обедает и спит дома — вот и все; пусть продвигается и пробивает себе дорожку! Я заставляю своего мальчика работать больше, чем если бы он был в коллеже, зато придет время — и он сам будет стряпчим. Когда я ему даю деньги на театр, он счастлив, как король, и целует меня. О, я его держу в руках, он отдает мне отчет в израсходованных деньгах. Вы слишком нежничаете со своими детьми. Если ваш сын хочет горе мыкать, пусть его; чем-нибудь он в конце концов станет.
— Что до моего сына, — сказал дю Брюэль, старый начальник отделения, недавно ушедший в отставку, — то ему только шестнадцать лет, мать обожает его; но я бы не обращал внимания на склонности, проявившиеся столь рано. В таком возрасте это чистая фантазия, блажь, которая должна пройти! По-моему, мальчики всегда нуждаются в руководстве.
— Вы, сударь, богаты, вы мужчина, и у вас только один сын, — указала Агата.
— Честное слово, — подхватил Клапарон, — дети подтачивают наши силы. (
«Государь, я сын Вашего Бридо; мне восемнадцать лет, росту я пяти футов шести дюймов; у меня крепкие ноги, хорошее сложение, и я хочу стать Вашим солдатом. Прошу Вашего покровительства для вступления в армию» и т. д.
Император в двадцать четыре часа отправил Филиппа из императорского лицея в Сен-Сир, и через шесть месяцев, в ноябре 1813 года, он был выпущен младшим лейтенантом в кавалерийский полк. Часть зимы Филипп провел в запасном батальоне; но лишь только он обучился верховой езде, как, преисполненный пыла, выступил в поход. Во время кампании во Франции он получил чин лейтенанта за одно авангардное дело, где его стремительность спасла жизнь полковнику. Император произвел Филиппа в капитаны за участие в сражении при Фер-Шампенуазе, где Филипп состоял при Наполеоне в качестве ординарца. Поощренный таким выдвижением, Филипп заслужил крест при Монтеро. Свидетель прощания Наполеона в Фонтенбло[8], капитан Филипп, воспламененный этим зрелищем, отказался служить Бурбонам. Вернувшись к матери в июле 1814 года, он застал ее разоренной. Жозефа во время каникул лишили стипендии, а г-жа Бридо, до тех пор получавшая пенсию из средств императора, тщетно просила отнести эту пенсию за счет Министерства внутренних дел.
Жозеф, преданный живописи еще больше, чем раньше, был в восторге от всех событий и просил у матери разрешения посещать мастерскую Реньо, обещая ей зарабатывать себе на жизнь. Он считал себя достаточно сильным учеником второго класса, чтобы обойтись без класса риторики.
То, что Филипп всего лишь девятнадцати лет от роду был уже в капитанском чине, был награжден орденом, побывал ординарцем императора в двух сражениях, бесконечно льстило самолюбию матери. Таким образом, хотя он и был грубиян, задира и, по существу, не имел других достоинств, кроме вульгарной храбрости рубаки, для нее это был все же исключительный человек, в то время как Жозеф, маленький, худой, болезненный дичок, любивший тишину, спокойствие, мечтавший о славе художника, сулил ей, как она думала, только одни страдания и беспокойство.
Зима 1814/15 годов была удачной для Жозефа, который, благодаря тайному покровительству г-жи Декуэн и Бисиу, ученика Гро[9], ходил работать в знаменитую мастерскую, откуда вышло столько разнообразных талантов и где он тесно связался с Шиннером. Наступило двадцатое марта[10], и капитан Бридо, присоединившийся к императору в Лионе и сопровождавший его в Тюильри, был назначен командиром эскадрона гвардейских драгун. После битвы при Ватерлоо, где он был ранен — правда, легко — и где заслужил офицерский крест Почетного легиона, он остался при особе маршала Даву в Сен-Дени и не был зачислен в Луарскую армию[11]; благодаря покровительству маршала Даву, его не лишили офицерского креста и чина, но перевели на половинное жалованье.
Жозеф, беспокоясь за будущее, занимался в тот период с таким жаром, что несколько раз во время урагана событий сваливался больным.
— Это от запаха красок, — говорила Агата г-же Декуэн, — он непременно должен бросить свои занятия, они вредны для его здоровья.
В ту пору она беспокоилась только за своего старшего сына, подполковника; в 1816 году она снова увиделась с ним, когда его перевели с девяти тысяч франков жалованья, которые он получал в качестве командира драгун императорской гвардии, на уменьшенный оклад в триста франков в месяц. Для него она привела в порядок мансарду над кухней, истратив часть своих сбережений. Филипп стал одним из бонапартистов — завсегдатаев «Кофейни Ламблен», настоящей конституционалистской Беотии[12]; он усвоил привычки, манеры, стиль и образ жизни офицеров на половинном жалованье, а так как он был совсем еще молодым человеком — двадцати одного года, — то и превзошел их, серьезно поклявшись в смертельной ненависти к Бурбонам, не признавая их, даже отказываясь от представлявшихся случаев поступить на службу в армию в том же чине подполковника.
По мнению матери, Филипп обнаруживал большой характер.
— Отец не мог бы вести себя лучше, — говаривала она.
Половинного жалованья Филиппу хватало, он не вызывал лишних затрат, в то время как Жозеф целиком находился на содержании обеих вдов. С этого времени уже вполне проявилось предпочтение, оказываемое матерью Филиппу. До сих пор оно было тайным, но преследования, которым подвергся верный солдат императора, воспоминание о ране, полученной любимым сыном, его мужество в несчастье, которое, хотя и постигло Филиппа по его доброй воле, казалось ей несчастьем благородным, — все это переполняло нежностью сердце Агаты. Восклицание «он несчастен!» оправдывало все. Жозеф, отличавшийся простодушием, свойственным художникам, особенно в начале их поприща, да к тому же приученный восхищаться своим великим братом, нисколько не был уязвлен предпочтением матери, он оправдывал ее, разделяя тот же культ но отношению к храбрецу, передававшему в двух сражениях приказы императора и раненному при Ватерлоо! Как сомневаться в превосходстве этого великого брата, которого он видел в прекрасном, зеленом с золотом, мундире гвардейских драгун, командующим своим эскадроном на Майском собрании[13]!
Впрочем, Агата, несмотря на неодинаковое отношение к детям, была прекрасной матерью: она любила и Жозефа, но не слепо, она не понимала его, вот и все. Жозеф обожал мать, тогда как Филипп позволял ей обожать себя. Все же драгун смягчал для нее свою солдатскую грубость, но не скрывал презрения к Жозефу, выражая его, впрочем, в дружеской форме. Глядя на своего брата, наделенного такой нелепой огромной головой, похудевшего от неустанной работы, в семнадцать лет хилого и болезненного, он называл его «малыш». Его всегда покровительственное обращение показалось бы оскорбительным, если бы не беззаботность художника, который, сверх того, верил в доброту, скрывающуюся у солдат под их грубой манерой. Жозеф, неопытный ребенок, еще не знал, что военные, если они действительно талантливы, всегда учтивы и мягки, как и прочие выдающиеся люди. Гений везде одинаков.
— Бедный мальчик, — говорил Филипп матери, — не надо к нему приставать, пусть его забавляется!
Это презрение сходило в глазах матери за братскую нежность.
«Филипп всегда будет любить брата и покровительствовать ему», — думала она.
В 1816 году Жозеф добился от матери разрешения превратить в мастерскую чердак, прилегавший к его мансарде, а г-жа Декуэн дала ему немного денег на приобретение принадлежностей, необходимых для ремесла живописца — в семействе этих двух вдов живопись была всего лишь ремеслом. С умом и пылкостью, свойственными его дарованию, Жозеф сам все оборудовал в своей бедной мастерской. Хозяин по просьбе г-жи Декуэн заменил часть крыши стеклянною рамой. Чердак превратился в большую залу, выкрашенную Жозефом в шоколадный цвет, на стенах он повесил несколько эскизов. Агата, не без сожаления, поставила там маленькую чугунную печку, и Жозеф мог работать у себя, не оставляя, однако, занятий в мастерской Гро и Шиннера.
В то время конституционная партия, особенно поддерживаемая отставными офицерами и бонапартистами, произвела ряд выступлений у палаты депутатов во имя хартии, которой никто не хотел, и подготовила несколько заговоров. Филипп впутался в эти дела, был арестован, потом освобожден за недостатком улик; но военный министр лишил его половинного жалованья, переведя в разряд, который был, так сказать, штрафным. Во Франции Филиппу опасно было оставаться, он кончил бы тем, что попался бы в какую-нибудь ловушку, расставленную провокаторами. Тогда много говорили о провокаторах. Пока Филипп околачивался в подозрительных кофейнях, играя на бильярде и приучаясь прикладываться к стаканчикам с разными настойками — Агата пребывала в смертельном страхе за судьбу великого человека своей семьи. Трое греческих мудрецов слишком привыкли каждый вечер ходить по одной и той же дорожке, подниматься по одной и той же лестнице, зная, что обе вдовы их ждут и сразу же начнут выспрашивать у них новости дня, — поэтому в маленькой зеленой гостиной неизменно появлялись друзья, чтобы сыграть партию в карты.
Министерство внутренних дел, при пересмотре личного состава в 1816 году, оставило на должности Клапарона, одного их тех трусов, которые шепотом передают новости из «Монитера», прибавляя при этом: «Смотрите, не выдавайте меня!» Дерош, выйдя в отставку вскоре после старика дю Брюэля, все еще препирался из-за своей пенсии. Эти трое друзей, видя отчаяние Агаты, посоветовали ей отправить подполковника в чужие края.
— Поговаривают о заговорах, и ваш сын, при своем характере, пострадает в каком-нибудь деле, потому что всегда найдутся предатели.
— Черт побери, он той породы, из которой император делал своих маршалов, — шепотом сказал дю Брюэль, оглядываясь вокруг, — и он не должен отказываться от своей профессии. Пусть он отправляется на Восток, в Индию...
— А его здоровье? — сказала Агата.
— Почему он не поступает на службу? — спросил старый Дерош. — Сейчас открывается столько частных предприятий. Я сам, как только разрешится вопрос о моей пенсии, поступлю начальником отделения в Страховое общество.
— Филипп — солдат, он любит только войну, — сказала воинственная Агата.
— В таком случае он должен быть благоразумным и попроситься на службу...
— К этим? — вскричала вдова. — О, такого я никогда ему не посоветую.
— Вы не правы, — заметил дю Брюэль. — Мой сын недавно получил место через герцога де Наваррена. Бурбоны прекрасно относятся к тем, кто чистосердечно присоединяется к ним. Ваш сын будет назначен полковником в какой-нибудь полк.
— В кавалерии стремятся держать только дворян, и ему никогда не быть полковником! — воскликнула г-жа Декуэн.
Испуганная Агата умоляла Филиппа отправиться за границу и поступить на службу к какому-нибудь правительству, — ординарца императора примут с радостью.