– Я о тебе часто думаю, Анфиса.
– Ладно, – Берг вздохнула, – тогда до завтра. Смотри не проспи.
И Катя решила больше ни о чем не думать. Пусть все идет как идет. Самое лучшее в этот летний субботний одинокий вечер смотреть киноклассику до самого конца: кони, знамена, кивера, эполеты, ядра, пули, лафеты орудий, свечи, карты на зеленом сукне, собольи шубы, персидский ковер, дуэльный пистолет на мавританском столике на волчьей шкуре у русской печки…
Звонок будильника. Сон кончился. Это был только сон…
Кате крупно повезло: прямо у дома на сонной набережной в пятом часу утра в воскресенье ей попалась патрульная милицейская машина. Катя остановила коллег, показала свое служебное удостоверение, наврала с три короба, и патрульные, поверив, великодушно подвезли ее. Они как раз объезжали свой участок Садового кольца.
Анфису Катя увидела… Нет, глазам своим даже не поверила сначала – в кабине грузовой «аварийки»: желтого рыдвана с выдвижной корзиной-лестницей и надписью на борту «Мосгорэнерго».
– И ты с мигалкой, и я с мигалкой, – объяснила Анфиса. – Блеск! Умничка, что не опоздала. Вон, гляди, уже почти все готово, смотри, какие декорации.
Катя задрала голову: прямо над ними высился серый дом. Такие дома, похожие на вздыбленные огромные утюги, строились в Москве в начале тридцатых. Глухую стену дома, обращенную к Добрынинской площади, закрывал гигантский рекламный плакат мюзикла «42-я улица».
Анфиса схватила Катю за руку и потащила к «аварийке». На груди ее на ремнях болтались две фотокамеры с длинными объективами, из карманов жилета торчали зарядные устройства, дополнительные кассеты, лампы, какие-то коробки, провода.
– Сейчас солнце взойдет, – воскликнула Анфиса, – и начнем! Смотри, эти уже начали.
К дому со стороны Полянки подъехала еще одна грузовая машина: бело-желтая и тоже с выдвижной корзиной-лестницей. Двое рабочих запрыгнули в корзину и точно на лифте медленно поехали вверх. Где-то на уровне шестого этажа корзина остановилась, и они неторопливо и осторожно начали разбирать рекламное панно фрагмент за фрагментом.
Анфиса жадно следила за ними, одновременно лихорадочно проверяя и настраивая свою аппаратуру. И вот из-за «42-й улицы» показался кусок бурой облезлой стены, затем что-то белое – чья-то гигантская рука, буквы.
– Вот уже лучше, – Анфиса нырнула в кабину, что-то с жаром начала объяснять шоферу. Рыдван-»аварийка» тронулся с места и вырулил на пустое Садовое кольцо, остановился в самом центре площади.
Катя видела, как Анфиса выскочила из кабины, вскарабкалась при помощи шофера сначала в кузов, затем перелезла через железный бортик корзины. Несмотря на всю свою полноту, двигалась она быстро. Что-то заскрипело, засвистело, и вот допотопная корзина с Анфисой на борту поплыла вверх, навстречу лучам восходящего над воскресными крышами солнца.
Катя прислонилась к фонарному столбу – у нее не было слов!
Старый дом-утюг тем временем словно нехотя менялся прямо на глазах: золотисто-черные фрагменты плаката «42-й улицы» спускались рабочими на канатах вниз, в кузов машины, открывая под собой темно-бордовую, местами сильно облупившуюся краску девственной стены. Из-под бродвейской рекламы, точно вековая наскальная роспись, вылезла, проявилась пролетарская агитка: «Мы… строим… коммуни…»
Катя увидела магниевые вспышки: Анфиса со своей верхотуры лихорадочно фотографировала. Через пустынную площадь (ни одной машины – только зеленые светофоры) Катя побежала к «аварийке». Анфиса совсем перевесилась через бортик, ловя нужный ракурс, снимая освещенный пурпурной зарей вновь возникший на старой стене причудливый плакат: вскинутые в итнернациональном приветствии мускулистые рабочие длани над взвихренными в бешеном танце стройными ножками бродвейского канкана и новый, слитный слоган, в котором слова «коммунизм» и «42-я улица» трогательно стояли рядом.
– Анфиса, осторожнее, не упади, держись за что-нибудь! – смеясь кричала Катя.
– Да я держу-у-усь! – кричала в ответ Анфиса. – Ну что, Катя, круто?
– Огонь-девка, – сказал Кате шофер «аварийки» – пожилой мужик в комбинезоне «Мосгорэнерго», – я с ней третий раз вот так уж по Москве катаюсь. Ловка… Высоты совсем не боится, ничего не боится. Моему бы сыну такую бойкую жену! А то нашел себе – а она только знай аборты, курва, делает. Да по телефону трепется по три часа.
– А сын-то у вас кто? – полюбопытствовала Катя.
– Да военный он у меня. Моряк, – шофер вздохнул. – Ну девка, такая девка… За такой на край свете можно. И фигура ничего – богатая, литая.
Корзина с Анфисой поехала вниз.
– Ну ты даешь, – сказала Катя, когда приятельница оказалась снова на земле.
– Я давно этот момент стерегла, когда они плакат начнут на доме менять. Забавно получилось, правда? – Анфиса тяжело дышала. Глаза ее блестели. – Ну, Николай Фомич, – сказала она шоферу, – спасибо, что и на этот раз не уронили меня.
Шофер улыбнулся и показал ей большой палец.
– Прямо влюбился в тебя дед-то, – шепотом сказала ей Катя, – на край свете, говорит, пойду. И сына своего чуть ли не сватал. А сын – моряк военный. Может, даже адмирал.
Анфиса мурлыкала что-то себе под нос, собирая, укладывая камеры в чехлы. У нее, видно, было отличное настроение. «Аварийка» укатила прочь, оставив их на пустой тихой Добрынинской площади.
– Есть хочу – умираю, – пожаловалась Анфиса, – я сегодня всю ночь не спала, снимки проявляла. Пошли перекусим, – она кивнула на «Макдоналдс», – он круглосуточный. А что ты улыбаешься?
– Ничего, так, – Катя мечтательно вздохнула. – Какое утро, а? Молодец, что вытащила меня. Как тихо. Все спят. Вот дураки! А давай крикнем и всех перебудим, а?
– Я часто по утрам снимаю, особенно летом. В сущности, ведь, Катя, обе мы с тобой занимаемся не своим, а чисто мужским делом. Я с камерой болтаюсь, ты убийц разыскиваешь. Не женская это работа, нет, не женская. Тебе муж-то ничего такого не говорит насчет этого?
– А что?
– Так. Вообще. Тут поесть толком некогда, не то чтобы что-то другое… Ой, как же я есть хочу! Возьмем кофе, чизбургеры, соус и картошки…
– Я никогда не ем картошку с утра.
– Не будь занудой, – Анфиса обняла Катю за плечи, увлекая в сторону никогда не спящего «Макдоналдса». – Ну, а что же вчера было на похоронах?
– Да ничего особенного. Грусть, печаль, – ответила Катя, – Мохов твой был, между прочим, и повар Сайко тоже. И этот, про которого ты рассказывала – Симонов Серафим. Такой странный тип. Вел себя как-то чудно. Слушай, а это действительно правда, что он и Воробьева… Ну, что он тогда на нее спорил?
– Ну что я тебе врать, что ли, буду? – Анфиса надула губы. – Я же тебе все рассказала, как было. Надо же, Симочка… Приехал проститься, видно, совесть все же есть. Она, Воробьева, ведь ребенка ждала. Наверняка это его ребенок. Точно его.
– Ты думаешь? – спросила Катя. – А я вот слышала, что она и Сайко нравилась.
– Не знаю, никогда не замечала, – хмыкнула Анфиса, – вряд ли… Говоришь, и Петька Мохов вчера тоже там был?
– Да. А почему это тебя удивляет? Он же знал ее брата, их семью.
– Меня он сам что-то в последнее время сильно удивляет, – сказала Анфиса. – Он очень изменился. Странный тоже стал какой-то. Вчера вечером, между прочим, звонил мне. На себя не похож – пьяный. А он редко напивается, здоровье бережет. А тут вдруг. Я ничего и не поняла из того, что он молол. А это он, оказывается, на похоронах так напился.
– Он что-то хотел от тебя?
– Да нет, ничего не хотел. Просто плакал в жилетку, жаловался: как жестока, подла и несправедлива жизнь.
– К кому несправедлива? К нему? – спросила Катя.
– Да я не поняла. Вроде ко всем, вообще. Петька всегда в глобальных масштабах мыслит.
– Удивительно, что он стал кулинарным критиком. У него ведь родители ученые. Отец профессор.
– Вижу, навели вы уже о Петюнечке справки, – хмыкнула Анфиса.
– Навели, – подтвердила Катя.
– А обо мне?
– Ты сама все о себе говоришь.
– А если я не все говорю? Если вру?
– Ну, это дело твое, – Катя вздохнула, – каждый сам выбирает, Анфиса.
– Мерзко, когда убивают знакомых тебе людей.
– Мерзко, – согласилась Катя.
– А помнишь, я тебя все спрашивала: и как вы там ищете этих убийц? Вот дура-то была, – Анфиса рассмеялась, – что называется, не буди лихо… – Они с Катей входили в стеклянные двери «Макдоналдса». – Ну что, возьмешь картошку?
– Не буду занудой, заказывай, – ответила Катя. – А скажи… Мохов бывает у своего отца в лаборатории, ты не в курсе?
– Бывает, и очень часто. И я была пару раз. Обсерватория помещения сдает. Там как раз часть офисов редакции «Отдыхай с нами» размещается и других изданий. Потом, еще фотостудия.
– И что же, там в этой обсерватории все перемещаются свободно, нет никакой охраны, пропускного режима?
– Пропуска есть. А что? А почему ты спрашиваешь?
– Просто интересно.
Анфиса усмехнулась и повлекла ее к стойке, где сияла всеми цветами радуги реклама комплексного обеда.
К половине десятого вся дневная смена ресторана «Аль-Магриб» вышла на работу. Все были на своих рабочих местах, от судомойки до шеф-повара. Однако двери свои для посетителей ресторан в это воскресенье так и не открыл. Снаружи по-прежнему висела аккуратная белая табличка «Простите, у нас закрыто».
На кухне царило торжественное безмолвие. Но оба повара – Иван Григорьевич Поляков и Лев Сайко – занимались каждый своим делом. Поляков открыл стенной шкаф – хранилище пряностей, извлек несколько герметично закупоренных стеклянных емкостей: шафран, кумин, паприка, молотый имбирь, душистый перец.
На разделочном столе стояла бутылка оливкового масла высшей категории. Поляков посмотрел масло на свет, понюхал, затем взял в руки нож и начал мелко рубить чеснок. Налил столовую ложку масла в фаянсовую мисочку, добавил чеснок, затем включил мощный кухонный комбайн, сложив в емкость для смесей нарезанный и замаринованный со вчерашнего дня перец.
Сайко в это же самое время, повернувшись к Полякову спиной и насвистывая мелодию «Битлз», энергично сбивал что-то мешалкой в поставленном на слабый огонь сотейнике.
Шеф-повар Поляков был занят приготовлением ариссы – знаменитой приправы Востока. Повар Сайко готовил кунжутно-медовый сироп для фирменного блюда ресторана – блинчиков ргаиф.
– Интересно, – Сайко первый прервал тягостное молчание, – и долго все это продлится?
– На той неделе ресторан откроется, – коротко обронил Поляков. Он теперь тоже энергично и быстро взбивал перечную смесь в миксере, затем добавил еще две столовые ложки оливкового масла с чесноком и снова включил комбайн.
– Надо будет мастера вызывать, – заметил Сайко, – у вашего агрегата, Иван Григорьевич, мотор ревет. А у меня с утра голова от шума раскалывается.
– С мотором все в порядке, – бросил Поляков, – на кухонных комбайнах, милейший мой, шумоизоляторов не ставят. А если у вас так болит голова, Лева, вы могли бы сегодня просто не приходить.
– Благодарю за заботу о моем здоровье, – откликнулся Сайко.
Обмен фразами был чопорный и вежливый. Но интонация их была просто непередаваемой. В тихой просторной кухне ресторана, где пахло чесноком, оливковым маслом и медом, сгущались грозовые тучи.
– Между прочим, откуда такие сведения, что нам разрешат работать? – снова Сайко первый нарушил паузу. – От Марьи Захаровны?
Поляков молчал. Он аккуратно вылил взбитую смесь в фаянсовую миску, добавил соли, паприки, кориандра. Затем открыл емкость с тмином. Приправа арисса всегда готовилась им впрок. Как старое вино, она должна была быть выдержанной и крепкой.
– Так это Марья Захаровна сказала насчет открытия? – повторил Сайко. Он все колдовал над своим сиропом, упорно не поворачиваясь к шеф-повару лицом. – Что, уже уладили проблему? Взятку сунула, чтобы отстали?
– Лева, вы хоть изредка думаете, прежде чем говорите? – спросил Поляков.
– А что я такого крамольного сказал? У нас проблемы. А без денег сейчас проблем не решишь. Отсюда вывод – раз проблема улажена, то, значит… – Сайко элегантным жестом снял сотейник с огня. – М-да, попали мы в переплет… А, Иван Григорьевич?
– Что? – Поляков осторожно добавлял в свою смесь тмин.
– Попали мы в переплет. Никак я такого не ожидал. Два убийства! – Сайко медленно повернулся. Голубые глаза его пристально, не мигая, смотрели на Полякова. – Надолго нам всем запомнится тот пятничный банкет… Ягненок на углях тогда вам особенно удался, Иван Григорьевич. Да… А этого Студнева, приятеля Авроры… Вы ведь, кажется, его тоже знали?
– А вас это не касается, Лева. Ни с какой стороны не касается. Вы лучше занимайтесь своим делом, – сухо откликнулся Поляков.
– Делом? Как раз насчет нашего дела… История одна у меня вышла – просто смех, – Сайко продолжал пристально смотреть на Полякова, – с девицей я тут познакомился в клубе. Где конкретно? Да в «Чемпионе». Такая красотка. Работает там. Ну, то-се, потанцевали мы, расплатился я и повез ее в «Бега» – там в гостинице, если на ночь номер брать – скидки. По пути она меня спрашивает: чем занимаешься, где работаешь, в банке? А я ей от чистого сердца: повар я, в ресторане блины пеку. Так она… Представляете, Иван Григорич, она сначала не поверила, а потом разозлилась. Я, говорит, думала – ты крутой. С тобой перспектива есть, а ты повар. Бабьим делом занимаешься, на кухне. А ты случайно не педик? Так мне и брякнул, представляете? А я вот когда-то одного повара знал – так от него жена сбежала, – Сайко усмехнулся, смотря прямо в глаза Полякову, – не вынесла высокой кулинарной атмосферы в доме.
Поляков, низко склонившись к разделочной доске, молча шинковал зелень.
– А этого Студнева я как-то тоже с одной девицей видел, – продолжил Сайко вроде бы без всякой связи со своей предыдущей историей, – рыженькая такая, как лисичка. Но красотка! Любые бабки можно отдать, чтобы с такой на выходные куда-нибудь в «Бор» или в «Гелиопарк» прокатиться… Губа не дура у этого Студнева была. Умел с девчонками красивыми ладить. Может, за это и поплатился? А, Иван Григорьевич?
– Вы меня спрашиваете? За сиропом лучше следите. Загустеет. Сахар пережжете, кунжут к стенкам прилипнет, – тихо откликнулся Поляков.
– Не прилипнет. Я работу свою знаю. И готовлю не хуже вас. Я вот только одного не понимаю, – Сайко выпрямился. Голубые глаза его недобро блеснули, – ну ладно, он, может, и поплатился за то, что в постели с чужими содержанками прыгать любил. Но Ленку-то за что? Ленку? Она-то кому дорогу перешла? Какой такой суке мстительной?
– Вы у меня это спрашиваете, Лева? – Поляков отложил в сторону нож.
– У вас.
– А почему же у меня?
– А вы же весь такой у нас осведомленный.
– Я не знаю, что вам ответить, Лева. – Поляков снова открыл шкаф с пряностями и достал мавританский перец – кумбу. Он всегда добавлял щепотку кумбы в ариссу. Это был его кулинарный секрет. Ведь недаром говорят, что у каждого настоящего повара в Марокко свой фирменный рецепт этой приправы, – но если хотите, я вам тоже расскажу одну историю. Я тоже знал одного повара, Лева. Он стажировался на Ближнем Востоке у одного очень известного мастера. А затем работал сезон в отеле на побережье. Так вот, в ресторане отеля произошел один неприятный инцидент, как я слышал. И повара этого с большим скандалом уволили оттуда. Он едва не лишился диплома «ориентальной школы кулинарии» и лицензии на профессиональную деятельность. А все потому, что после одного торжественного обеда в том ресторане скоропостижно скончался клиент. И причиной его смерти стало отравление. У местной полиции имелись подозрения, что тот повар…
– Вы все лжете! – бешено рявкнул Сайко. – Я знаю, какие сплетни тут обо мне гуляют! Только все это бред сивой кобылы…
– А однажды я слышал случайно, как вы рассказывали вот здесь, на кухне, Лене Воробьевой, смерть которой вас так сильно вроде бы огорчает, историю о двадцати девяти принцах Мараккеша, отравленных каким-то негодяем. Вы ведь привезли из Марокко немало историй, Лева, – Поляков усмехнулся, – и рассказчик вы отменный. А тогда у вас было такое лицо. Такая экспрессия в глазах. Воробьева, девочка, даже смутилась. Или не по себе ей стало. Вы рассказывали ей про отравленные миндальные пирожные с таким вдохновением… А потом заметили невзначай, что лучше всего, безопаснее… Я это слово, Лева, запомнил… безопаснее добавить яд не в миндальное тесто, а в острый пряный соус. И тогда уж точно сдохнут не только бедные принцы, но и…