– Постой, – Анфиса удержала ее, – ты спешишь, да? А сейчас Мохов подойдет. Он опять вчера вечером звонил мне. Снова никакой. Сказал – ресторан открылся… Я ему раньше говорила, что ты в милиции работаешь. Делом этим занимаешься. И что ты моя подруга, наш, в общем, человек… Он просил устроить ему встречу с тобой, поэтому я тебе и позвонила. Где же его только носит? Ведь сам вчера с ножом к горлу приставал!
Они прождали Мохова полчаса на уголке у телеграфа. Обеденный перерыв Кати кончался. Анфиса несколько раз пыталась дозвониться до Мохова, но «абонент был недоступен».
– Он репортер, – сказала Катя, – ему наверняка нужна какая-то информация по этому делу для статьи. Вот он и закинул тебе удочку.
Анфиса покачала головой:
– Нет, вряд ли. Я Петьку знаю, он, конечно, за сенсацией, как гриф, охотится. Но… он все же кулинарный критик, а это специфика. И потом, мне показалось вчера, что он тебе что-то хотел сказать. Что-то важное.
– Ну так где же он тогда?
Анфиса снова начала звонить, но безрезультатно.
– Никогда с ним такого не было, – ворчала она, – сам настаивал, сам напрашивался… Странно. Он вообще какой-то чудной стал. Я же говорила тебе. Ладно, я ему покажу. Мы с ним все равно завтра днем пересечемся, я его научу хорошим манерам.
– А где вы пересечетесь? – спросила Катя.
– Японский ресторан «Расемон» открывается, будет презентация для прессы. Ты же знаешь, Петька меня часто на такие тусовки берет. Ему статью готовить надо, а его от суши тошнит. – Анфиса фыркнула насмешливо. – А еще там будут представлять рыбу фугу, настоящую. Ну уж ее-то пусть он сам пробует, я боюсь. Ладно, не буду больше тебя задерживать. Мохова завтра увижу – позвоню.
– Хороший снимок, Анфиса, – сказала Катя на прощание. Из всех пришедших на ум по поводу фото Студнева фраз она выбрала самую нейтральную.
К вечеру наконец-то за много дней и недель на горизонте синими горами заклубились тучи. А ночью разразилась гроза – первая за это дымное лето.
Марья Захаровна Потехина приехала домой поздно, но все же до грозы успела. На улице полыхали молнии, громыхал гром, порывы ветра срывали с иссушенных жарой тополей ветки и мертвую листву, а в спальне в большом девятиэтажном доме в начале Ленинского проспекта было спокойно, как в надежной крепости. Спальня была очень просторной, переделанной из двух обычных комнат, с разобранной перегородкой. Все перепланировки были сделаны давно, более десяти лет назад. Квартиру на Ленинском в то время приобретал и отделывал бывший муж Потехиной. Купил две смежные коммуналки на этаже, расселил жильцов в спальные районы за свой счет и устроил собственное родовое гнездо по своему вкусу. А после развода, не став мелочиться, великодушно оставил его Марье Захаровне и подрастающим сыновьям.
В спальне стоял белый итальянский гарнитур: двуспальная кровать разобрана, кремовые шторы плотно задернуты. Горел лишь напольный хрустальный светильник и ароматические свечи на столике. Потехина в белом шелковом коротеньком халатике, поджав под себя ноги, сидела на постели. Рядом стоял включенный ноутбук, а на коленях Потехиной покоилась пухлая папка – финансовый отчет ресторана. Потехина проверяла его лично, как и всегда, прежде чем подавать сведения в налоговую инспекцию.
На белом китайском ковре у кровати, прислонившись спиной к бархатному креслу, сидел Серафим Симонов – хмельной и полураздетый по случаю духоты. На его коленях лежала старая, местами поцарапанная гитара. Он лениво перебирал струны, словно аккомпанируя дождю за окном. Взял аккорд погромче, хрипло завел под Высоцкого: «Ты уймись, уймись, грусть-тоска моя, тоска…»
– Уймись, не мучай инструмент, – раздраженно сказала Потехина.
– «Мне зажигают свечи каждый вечер»… – Симонов словно и не слышал.
– Прекрати, Высоцкого из тебя все равно не вышло, – Потехина что-то сосредоточенно набирала на ноутбуке, – и не получится уже… ничего из тебя не получится, детка…
– Зато у тебя все получилось, – Симонов усмехнулся. – Ресторатор ты мой черноглазый… «Ах эти очи. Очи огневые…»
– Замолчи. Ты мне мешаешь. – Потехина сосредоточенно считала. – Опять пил сегодня весь вечер? В ресторане чуть скандал не устроил – это при иностранцах-то, клиентах! До сих пор на ногах вон не стоишь.
– Спорим, стою? – Симонов вскинул голову. – Очень даже стою. Хочешь докажу?
Потехина оторвалась от финансового отчета.
– И что мне с тобой делать? – спросила она. – Ну что?
– Да брось меня, и все, – Симонов усмехнулся, – вот проблема-то великая. Брось.
– Ведь пропадешь, если брошу. Под забором жизнь кончишь, – Потехина покачала головой, – и в кого ты только уродился такой беспутный?
– «Я при жизни был рослым и стройным. Не боялся ни слова, ни пули», – снова под Высоцкого спел Симонов.
– Помощи мне от тебя никакой, – Потехина вздохнула, – сам видишь, я одна. Об лед как рыба бьюсь. Все сама, сама. Думала: дети вырастут, передохну хоть немного. Куда там… только хуже. Денег прорва куда-то уходит, в ресторане не пойми что творится. Не финансовый отчет, а бардак какой-то. От милиции не знаешь куда деться с этими убийствами. И все на мои плечи, все я одна. Никто ведь, Сима, не помогает мне. А ты… Понимать ничего ты не желаешь. И не жалеешь меня совсем. Я ведь даже помощи у тебя не прошу. Только сердце мое не рви, такие вещи на людях творишь, клиентов распугиваешь…
– Вещи творю? – Симонов хмыкнул. – И буду творить. Скучно мне, Марьяша, жить. Сам я уже вещь давным-давно. Поиграете вы мной, изломаете и бросите…
– Не паясничай ты, ради бога! Не в театре ведь. Актера из тебя – и того не вышло, а ты все шута горохового строишь! Я о серьезных вещах с тобой говорю.
– И я о серьезных, – Симонов отложил гитару. Потянулся к постели, взял Потехину за руку: – Ну же, Марьяша… Я хоть и вещь, но цену себе знаю. Вон сколько бабок твоих транжирю. Такими дорогими вещами не бросаются в сорок-то пять лет…
– Наглец ты, – тихо сказала Потехина, – наглец и мерзавец.
– Наверное, – согласился Симонов, нежно целуя ее руку, – я такой.
– Пусти!
Но он не отпустил. Крепко сжал кисть – поцеловал сначала пальцы, затем ладонь, потом запястье. Приподнялся, пружинистым броском перекинул свое сильное тело на постель, обнял Потехину. Она пыталась его оттолкнуть от себя, но трепыхалась все слабее, слабее… Потом папка с финансовым отчетом с трагическим грохотом шлепнулась на ковер, одна из свечей погасла, испуская сладкий аромат жасмина и нильской лилии…
За окном на улице барабанил по крышам ливень. Тугие струи смывали пыль, гарь, сажу, грязь, сухую листву, душный гнилой мусор. Марья Захаровна Потехина уже без шелкового халатика лежала на смятой постели. Голова ее покоилась на груди Симонова. Он обнимал ее, словно боялся отпустить после всего…
– Вот всегда у нас так, – прошептала Потехина, – какой же ты все-таки мерзавец, детка… Не жалеешь ты меня, ох, не жалеешь…
Симонов перебирал ее волосы, гладил черные густые жесткие пряди.
– Не жалею… не зову, не плачу, – он чуть отодвинулся и заглянул ей в глаза, – так у нас всегда было и так у нас всегда будет, Марьяша. Потому что одного поля мы с тобой ягодки. А насчет трудов и одиночества ты мне в жилетку не плачь. Вранье все это. А если посильнее прижмут – выкрутишься. Ты же у меня баба умная.
Потехина только вздохнула, прижалась горячей щекой к его груди.
– А где твой медальон, – спросила она вдруг, – тот, с пулей вделанной?
– Нет медальона, – ответил Симонов, – потерял.
– Так и все растеряешь. – Потехина приподнялась на локтях. – Он же золотой! Как же так? Ты его хранил, говорил, это боевой талисман. И пуля там та самая, твоя.
– Там гильза. Нету там никакой пули. Нету пули – шрам остался…
Потехина провела ладонью по его коже: на левом боку под ребрами – глубокий шрам.
– Как подумаю, что они ее из твоего тела вырезали, так мне страшно становится, – прошептала она, – как ты живым-то остался после такого ранения? Какие врачи там в этой Абхазии-Лимонии? И зачем ты туда ездил?
– Дурак был.
– А сейчас поумнел? За десять лет ума много прибавилось, да? Все-таки не годится это, слышишь ты, не годится такие обереги терять. К большому несчастью это, – Потехина заглянула в лицо Симонова, – и так у меня на сердце тяжело, страшно, неспокойно, а тут еще…
– А чего ты боишься? – спросил Симонов. – Ресторан открыли.
Потехина снова легла. Немного отодвинулась к краю кровати. Натянула на себя шелковое кремовое покрывало.
– Давай спать, что ли, поздно уже, – сказала она, – мне завтра рано вставать.
Глава 26
Подвох
От допроса Симонова Никита Колосов не ждал никакого подвоха. Беседа грезилась ему в самых мирных, традиционных протокольных рамках: видел? Не видел. Знаешь? Не знаю. Катись. К тому же мысли Колосова были заняты совсем другой новостью: с утра стало известно, что Юрий Воробьев задержан прокуратурой, возбудившей совместно с ФСБ уголовное дело по факту хищения таллиума сульфата из НПО «Сатурн». Оставалось лишь гадать, какими будут последствия этого шага. Колосов, как всегда, ничего хорошего не ждал. А Лесоповалов, взвешивая все шансы за и против задержания главного свидетеля, делал следующий вывод: «Мы, Никита, свои обещания перед парнем сдержали? Сдержали. На воле его оставили погулять. За нары пусть на чекистов обижается. А они, в свою очередь, тоже правы. Вор должен где сидеть? В тюрьме».
Насчет методики допроса свидетеля Симонова Серафима Николаевича и беспроигрышного способа быстрейшего знакомства с ним в неформальной обстановке у Лесоповалова тоже уже имелось готовое решение:
– А что с ним резину тянуть, Никита? Он у нас под наружкой второй день. Ночевал сегодня у Потехина на квартире. Сейчас отчалит куда-нибудь на «Ровере» своем – передадим сигнал по трассе. На первом же посту его тормознут, проверят документы. К тачке придерутся – мол, в розыске у нас она. И пожалуйста, наш он, беседуй тут с ним хоть до утра. Эх, первый раз, что ли?
Для Лесоповалова подобные комбинации были действительно весьма привычны. Колосов был в курсе и поэтому поручил всю организационную сторону этой авантюры другу. Самому же ему пришлось терпеливо ждать, пока Симонова проведет по трассе наружка, пока его остановят гаишники и затем уже с поста ДПС доставят для допроса в управление розыска.
Короче, времени было потрачено впустую достаточно, а тут, как на грех, после обеденного перерыва к нему заглянула Катя. Рассказала о вчерашней так и не состоявшейся встрече с Моховым – интересно, чего все-таки он хотел? Отчего не приехал и не надо ли его в связи с этим допросить повторно?
– Ладно, Мохова я на днях вызываю, – пообещал Никита и потом, словно кто за язык его тянул, признался: – Сейчас Симонова привезут. На него данные любопытные Лесоповалов получил. Если хочешь – можешь поприсутствовать. Он, кажется, на кладбище произвел на тебя сильное впечатление.
– Обязательно поприсутствую, – сразу оживилась Катя. – Только вот переоденусь. А насчет сильного впечатления ты прав, Никита. А что, там, на кладбище, это так заметно было?
Она ушла и долго где-то пропадала. Вернулась, когда уже Симонов сидел в кабинете розыска. Вид Кати заставил всех присутствующих в кабинете мужчин (Лесоповалов, естественно, тоже был тут) на время прервать беседу. Дело в том, что Катя появилась в форме. Мундирчик свой она примеряла редко – не то что по великим общенациональным праздникам, а еще гораздо реже. Колосов сразу заподозрил, что сделала она это намеренно, причем исключительно ради Симонова. Милицейский мундир Кате шел.
– Извините, я на совещании в министерстве задержалась, – с ходу бодренько соврала Катя. – Никита Михайлович, я не помешала?
Колосов буркнул: «Нет». Лесоповалов уставился на Катю с интересом, точно видел ее впервые в жизни, а Симонов…
Он тоже оценивающе оглядел Катю с ног до головы и небрежно бросил:
– Я что-то не врубился, господа, вы меня все трое хором будете допрашивать? Девушка – капитан, а вы что – из ГАИ? Так возьмите меня под свою защиту – мне тут какую-то лапшу на уши вешают, что машина моя – краденая.
– Никто не утверждает, что ваша машина краденая, – возразил Колосов. – У вас просто в документах путаница. А номер вашей машины вроде по нашему банку данных «автопоиск» проходит.
– Да не может такого быть, – сказал Симонов.
– Мы все проверим – и доверенность, и техпаспорт, не волнуйтесь, – заверил его Колосов, – а пока проверка идет, у нас к вам, Серафим Николаевич, со своей стороны есть вопросы.
– С чьей стороны-то? – уточнил Симонов у Кати.
– Со стороны уголовного розыска, – ответила она. И не могла удержаться, чтобы украдкой не рассматривать его, изучать, мысленно сравнивая и с Колосовым, и с Лесоповаловым, и даже – что греха таить – с мужем, «драгоценным В.А.». Всем им было ой как далеко до Симонова, и не только в плане внешности, но и в умении владеть собой. Симонов вел себя спокойно. Даже насчет машины препирался как-то лениво, словно ему абсолютно все равно было, где он, кто с ним и о чем его будут спрашивать. Катя наблюдала за ним, и ей действительно хотелось узнать – правда ли ему все равно или это только его поза, маска?
– С уголовным розыском еще дел не имел ни разу, – сказал Симонов, с вялым любопытством оглядывая тесный душный кабинет с решетками на окнах. – Судьба миновала.
– А с другими службами общались? – внезапно спросил молчавший доселе Лесоповалов. – Со спецслужбами, например?
Симонов перевел на него спокойный ленивый взор: о чем ты, дорогой?
– Вы ведь ранее не судимы, Серафим Николаевич, – продолжил Лесоповалов. – Очень мне это даже удивительно. Как вы при вашей-то бурной жизни сумели уклониться от зоркого ока закона? Мы тут с некоторыми фактами вашей биографии ознакомились. Я прямо не знаю, что и сказать вам…
Катя посмотрела на Колосова: о чем это Костик Лесоповалов так грозно и так многозначительно? Какие такие данные пришли на Симонова? Откуда? О чем?
– Серафим Николаевич, вы ведь актер по профессии? – спросил Никита. – А в каком театре вы играли до переезда в Москву?
– В Ростовском драматическом. А до этого в Симферополе два сезона.
– Но ведь это не основная ваша профессия, правда?
Симонов посмотрел на Катю и улыбнулся ей. И Катя неожиданно почувствовала, что щеки ее предательски заливаются румянцем, а жесткий воротничок форменной рубашки душит, как петля.
– Скажите, вы участвовали в боевых действиях в Абхазии в начале девяностых? – самым зловещим голосом осведомился Лесоповалов. – Вы были ранены во время этих боевых действий?
– У вас же наверняка полное досье на меня. Чего же меня-то спрашивать? – усмехнулся Симонов.
– А за кого вы там воевали? – с искренним любопытством спросила Катя. – На чьей стороне?
Симонов улыбнулся ей еще приветливее. Покачал головой: ну, братцы, вы и даете. Вспомнили, называется.
– А в девяносто втором вы приезжали в Тирасполь, в Приднестровье? – не унимался Лесоповалов. – Вы ведь там, кажется, непосредственно со Смирновым встречи имели. В Приднестровье ваши симпатии были более явно обозначены, чем на Кавказе?
– Я не понимаю. О чем вы? – сказал Симонов.
– О том, что слухи о вас разные ходят, Серафим Николаевич, в столице в связи с событиями десятилетней давности. Я вот что, например, слышал из весьма компетентного источника – воевали вы в Абхазии в начале девяностых сначала на стороне Сухуми против Гомсахурдиа. Затем в национально-освободительной идее вроде бы разочаровались, и даже больше. Слыхал я – был некий бой в ущелье, где попал в засаду абхазский штурмовой отряд. Почти весь он был уничтожен, и только вы – замкомандира штурмовиков – остались живы. И более того, через какое-то время снова возглавили штурмовой отряд горных стрелков, только уже с грузинской стороны. Потом и этот отряд полег в неравном бою. Поговаривали, что кто-то выдал неприятелю – пардон, абхазской национальной гвардии – карту проходов через минное поле. Отряд был уничтожен. А вы снова остались целы-невредимы, даже потом снова в Сухуми приезжали.