– Юрочка, это ты пришел? – услышал Колосов голос матери Воробьева. – Что так поздно? Мы с бабушкой волнуемся. Опять с электричками перебои, да?
Воробьев что-то невнятно промямлил в ответ. Хлопнула дверь. Щенок залился радостным лаем. А Колосову вдруг вспомнились слова Кати о том, почему это после смерти настоятеля Пироговского храма приход не перешел к его старшему сыну, окончившему семинарию, а был передан другому молодому священнику. «Значит, дело не в возрасте, – сказала Катя, – а в чем-то другом. Церковь поступает мудро».
А может, в этом самом и скрывалась главная причина – в детях священника? В младшем сыне, готовом за триста баксов кому угодно сбыть дозу смертельного яда, в старшей дочери, которая взяла этот яд, да и…
Смешанные чувства обуревали Никиту после этого допроса. Версия, которую он, Колосов, вынашивал почти с самого начала, вроде бы полностью подтверждалась. Но чувства удовлетворения и особой радости от этого Никита не испытывал.
– Что, можно первые итоги подвести? – спросил Лесоповалов. – Ясно как день: Воробьева через брата достала этот таллиум, и не кто иной, как она пустила его в ход на том ужине. Ты прав был, Никита, – ей, как официантке, сделать это было проще всего. Возможно, Студнев был ей действительно кем-то заказан. Ведь у самой у нее убедительных мотивов для его убийства не было. А потом, когда она выполнила заказ, кто-то и ее устранил, чтобы разом обрубить все концы. Никита, это классический расклад оплаченного заказа! Все отличие здесь только в том, что киллеру, точнее, киллерше наемной не пушку в руки сунули, а ядовитое снадобье. Что ж, теперь остается сущий пустяк, – Лесоповалов невесело усмехнулся. – Установить заказчика. Ну, этим пусть Петровка занимается. Это их прямая обязанность. По крайней мере, второе убийство целиком их. А они нас запрягли, умники. А мы ведь этого Юрку Воробьева им прямо на блюдечке поднесли. Между прочим, я его наблюдал все время: размазня он полная. Но не хитрит – это точно. Не оборзел еще, не научился. Да, как подумаешь… вот деток воспитал пастырь духовный: сын – вор, дочь – отравительница…
– Ну, это пока только наши предположения, – сказал Никита, хотя в душе в этом тоже почти не сомневался, – слушай, Костя, надо Гусарова вызывать на допрос. Кажется, время самое подходящее.
– Сам знаю, что подходящее, но, увы, подождать придется. Я как раз справки наводил сегодня: бывший муж нашей Авроры в настоящее время в Финляндии находится, вернется только через несколько дней. А в день убийства Студнева его, кстати, тоже в Москве не было. С Петровки установка пришла: Гусаров в Сочи летал, там вроде какие-то торжества были по случаю закрытия «Кинотавра».
– А в день убийства Воробьевой он тоже находился в Сочи?
– Как раз накануне вернулся. Если быть точным до конца, вечером в понедельник уже был в Москве. В пятницу же снова улетел рейсом Москва – Хельсинки. – Лесоповалов усмехнулся. – Что-то до боли знакомое, правда, Никита? Со всеми этими полетами туда-сюда… Как у нас заказуха натуральная бывает, так кому-то самому главному ну прямо на месте не сидится. И еще одна деталь, Никита, интересная вырисовывается.
– Какая?
– Воробьенок про внедорожник нам плел, на котором его сестра к ресторану приезжала, а выходить у ресторана не захотела? Так вот. У господина Гусарова как раз подходящее авто – «Мерседес» 320-й, цвета металлик.
Никита кивнул – принято к сведению.
– Между прочим, и у Симонова тоже серебристый «Ровер». Он на нем на похороны приезжал, я его сам видел. И вроде сведения есть, что у него с Воробьевой любовь была.
– «Ровер» не его, – ответил Лесоповалов, – я уже проверил. Он его по доверенности водит, а владелица Потехина Мария Захаровна. Приобрела машину через салон «Автолюкс» семь месяцев назад. Ну что ж, ладно, мысль твоя ясна. Пока Гусарова в Москве нет, можно и Симоновым заняться. Тем более мне на него установочные данные прийти должны, что-то задерживаются, надо подтолкнуть. Но лично мне кажется, это не та фигура, Никита. Не тот масштаб. Если у него с Воробьевой что-то и было, то… На кой черт Студнева-то ему было ей заказывать? Логики нет.
– Надо все же проверить, – сказал Колосов, – получи на него данные, какие сможешь, а там поглядим.
Глава 24
На чужом пиру
«Аль-Магриб» открылся в среду с великой помпой: ресторан арендовала свадьба. Причем не простая свадьба, а дипломатическая: четвертый секретарь алжирского посольства женился на балерине из кордебалета Большого театра. Уже с самого раннего утра ресторан гудел, как растревоженный пчелиный улей. Дни вынужденного безделья сменились лихорадочными приготовлениями. Когда на набережную Москвы-реки, точно черные лебеди, приплыли вороные «Мерседесы» с дипломатическими номерами, из дверей «Аль-Магриба» навстречу им грянули музыканты. Ансамбль национальной восточной музыки пришлось спешно приглашать из загородного казино «Али-бей».
Оба зала были заняты свадебными столами. Среди гостей было великое множество жгучих стройных брюнетов, облаченных в черные смокинги и строгие костюмы от «Гуччи», и целый выводок московских балетных красавиц. Невеста пригласила на свою свадьбу добрую половину кордебалета театра, ту самую половину, которая из-за интриг соперниц не попала на выгодные гастроли за океан.
За этим веселым, шумным, в меру раскованным полувосточным-полуевропейским праздником, щедро оплаченным из кармана жениха – выходца из очень богатой алжирской семьи, наблюдали со стороны Петр Мохов и Серафим Симонов – единственные «не гости» ресторана.
Сидели они не в зале – там для них места не нашлось, а в маленьком уютном кабинете Потехиной. Наблюдали, что происходит за свадебным столом через систему наблюдения – обычную видеокамеру и монитор. В кабинетике было сильно накурено, на столе Потехиной и на журнальном столике у дивана выстроилась целая батарея бутылок из закрытого в этот вечер по настоятельному требованию восточных дипломатов бара.
Мохов приехал в «Аль-Магриб» по просьбе Потехиной: по ее словам, небольшая статейка в журнале о национальной алжирской свадьбе, сыгранной в стенах московского ресторана, не только не помешала бы, но и значительно подняла несколько потускневший имидж заведения. А Симонова вообще никто не приглашал. В «Аль-Магриб» он приезжал в любое время суток по велению сердца и зову желудка: в баре у него был открытый счет. Потехина, хотя и бешено ругала его за пьянство, однако счета этого не закрывала.
– «Девочки любили иностранцев», – изрек Симонов, косясь на экран монитора, где была невеста в белом платье от «Живанши», на котором весьма хиппово смотрелся замшевый пояс «Роберто Кавальи», отделанный персидской бирюзой. – Помнишь, Высоцкий писал? «Девочки всегда любили только иностранцев»… А мы, русские, как всегда, в круглой ж… Нет, ты только глянь, – он толкнул Мохова, – как этот бедуин на нее смотрит. Вместо свадебного торта готов съесть невесту. Глаза как угли горят. Да, достанется балерине в первую брачную ночь. Слушай, Петя, ты все у нас знаешь – а эти магрибцы жену-европейку продать в чужой гарем могут? Обычай им этого не запрещает?
Мохов и ухом не повел. Смотрел на монитор. И подливал себе коньяку. Обычно он не злоупотреблял алкоголем, но с некоторых пор, как начали примечать в «Аль-Магрибе», дня не проходило, чтобы он не вливал в себя за барной стойкой несколько рюмок.
– Развязал, что ли, Петя, в натуре? Что-то не пойму я, – хмыкнул Симонов, – развязал, да? Так-то лучше, братишка. Скоро меня догонишь. Так оно лучше, проще, правда?
Мохов и на это смолчал. Камера теперь показывала панораму зала – накрытые столы, улыбающихся гостей, румяного приветливого повара Сайко, готовящего прямо на глазах клиентов свадебный тажин в огромном глиняном блюде с конусообразной крышкой. Мохов отметил, что свадьба хоть и справлялась дипломатом в Москве, но не лишена была обычаев, вполне традиционных для Востока: сестра жениха поднесла невесте в начале застолья ритуальное кушанье – пресные мучные шарики на топленом масле смен. И худенькая невеста-балерина проглотила это жирное тесто стоически, не моргнув глазом.
– Левка Сайко рассказывал, что в Марокко невест перед свадьбой, как индюшек, откармливают, – сказал Симонов, – чтобы жир толще наращивали. Больше веса – больше кайфа жениху ночью. Да, хлебнет наша балетка там… Неужели туда с ним уедет? Нет, вряд ли, сейчас таких дур нет, уговорит мужа в Париж перебраться или в Америку… Петя, Петруха… ты ведь у нас был в Америке? Хорошо там – только честно? Жить хорошо?
– Хорошо, – ответил Мохов, чтобы отвязаться.
– Чего ж ты там не остался?
Мохов посмотрел на Симонова.
– А чего ты не женишься, Сима? – спросил он. – Было бы это все твое.
– Это? – Симонов оглядел кабинет Потехиной, монитор, пепельницу, полную окурков, бутылки. – На хрен мне все это, Петя? Я сам с Ростова, я вообще подкидыш, – продекламировал он Высоцкого, – нет, как ни женись, свадьбы такой у меня уже не будет. Ускакали мои вороные… Да и вообще с некоторых пор я такие праздники веселые не уважаю. Дуба еще дашь по ошибке за столом. – Он посмотрел на Мохова и вдруг с вызовом спросил: – Ну? Что?
– Ну что? Что тебе надо? Что ты от меня-то хочешь? – Мохов отвел глаза.
– Тебя менты допрашивали? – грубо спросил Симонов. – Ну?
– Со мной говорили. И ты это отлично знаешь.
– О Ленке им трепался? Только честно? Смотри, узнаю, что ты на нее грязь лил… – Симонов неожиданно сгреб Мохова за куртку, чуть не порвал стильные мексиканские бусы, с которыми критик не расставался.
– Обалдел, что ли, пусти! – Мохов покраснел от гнева. – Про Ленку вспомнил, надо же! Поздно, Сима, вспомнил. Отпусти меня, – он наконец вырвался, – киборг чертов… руки еще распускает, зараза…
– Об ужине том тебя менты спрашивали?
– Да пошел ты… Отчет я ему должен давать, – Мохов зло посмотрел на монитор: свадьба пела и плясала, – тебя тоже спросят – не волнуйся. Очередь дойдет.
Симонов откинулся на спинку дивана, потом потянулся к бутылке и налил себе и Мохову коньяка – полные рюмки.
– Левка Сайко наш как старается, – сказал он, словно без всякой связи с предыдущей темой, кивая на монитор, где Сайко нервно и вдохновенно командовал стаей официантов, – прямо наизнанку выворачивается от усердия. Спит и видит парнишка, как бы Полякова из шефов выпереть и самому на кухне главным по горшкам сесть. Марьяша все время жалуется – замучил кляузами. Первым очень хочется быть, лидировать. Пусть на кухне, но… А по виду не скажешь, правда? А вот интересно – в мечеть-то он ходит, нет?
– Понятия не имею, – огрызнулся Мохов.
– Врет он все, по-моему. Какой из него мусульманин? – Симонов вздохнул. – А вот повар он недурной. С фантазией. Особенно национальная неадаптированная кухня ему удается – магрибская, кондовая. Например, рыбный тажин.
Мохов быстро посмотрел на Симонова.
– Ты о чем? – спросил он. – О чем ты, черт тебя дери?!
– О чем? Да я все об одном и том же, – Симонов налил себе еще и одним духом осушил рюмку. – Значит, Петруха, менты тебя про тот ужин спрашивали?
– Спрашивали, – эхом откликнулся Мохов, – но… но про ЭТО я им пока ничего не сказал.
– Правда? – Симонов словно бы удивился чему-то. – А ты это зря, братишка. Надо было сказать, надо… – Он потрепал Мохова по плечу, поднялся с дивана и, пошатываясь, вышел к коридор. В дверях зала его остановили официанты. Не пропустили дальше.
– Нельзя, Серафим Николаевич, в таком виде туда никак нельзя, – умоляюще шептали они хором, – дипломатический скандал может выйти. В таком виде, а? Ну что это такое? Марья Захаровна снова сердиться будет. Ехали бы вы лучше домой.
В зале гремела восточная музыка. Мигали фотовспышки. Шеф-повар Поляков через весь зал торжественно вез на сервировочном столе еще одно ритуальное свадебное магрибское блюдо – томленную на углях баранью голову. Муж-дипломат принял ее из рук Полякова с церемонным поклоном, передал жене-балерине. Капли бараньего жира упали на платье от «Живанши». Музыканты грянули во всю силу, приглашая молодых и гостей к свадебному танцу. Перед тем как вывести жену из-за стола, дипломат передал ей свой подарок – черный сафьяновый футляр, а в нем бриллиантовое колье.
Юная балерина проглотила жирный кусочек отрезанной бараньей губы, получила колье, подала мужу-иностранцу руку. Гости зааплодировали. А тут Серафим Симонов, еле сдерживаемый в дверях тремя официантами, хриплым от коньяка голосом рявкнул на весь зал: «Горько!» —так, что зазвенели жалобно хрустальные бокалы на свадебных столах, а одна из канареек в клетке над фонтаном скончалась, бедняжка, от разрыва сердца.
Глава 25
На солнце и при свечах
О том, что таллиум сульфат достал Юрий Вробьев и затем передал его своей сестре, Катя узнала на следующее утро. Колосов сам сообщил ей об этом. Однако позже, когда Кате неожиданно снова позвонила Анфиса Берг и спросила, есть ли новости, Катя слукавила: новостей нет.
– Я тут в центре сегодня, – сказала Анфиса, помолчав, – если хочешь, давай встретимся в обеденный перерыв?
– Хорошо, давай, – согласилась Катя. Повесила трубку, погрузилась в работу: в последнее время для «Криминального вестника Подмосковья» все шло прямо с колес – от банальных бытовых убийств на почве пьянства до изъятия микроскопических доз героина во время облавы на сельской дискотеке. О новостях Колосова и неожиданном, если не сказать подозрительном, звонке Анфисы Катя пока запретила себе строить какие-то догадки. Над делом об отравлении, которое представлялось Колосову, судя по его бодрому тону, почти решенным, точно над затхлым болотом – Катя отчего-то представляла себе именно болото, затянутое жирной тиной, – сгущался невидимый ядовитый туман. Катя почти физически ощущала его. И суть была даже не в том, что теперь они точно знали, кто достал яд и по какой причине могла быть отравлена официантка Воробьева, а в том, что, несмотря на все факты и версии, догадки и предположения, в этом темном деле до сих пор напрочь отсутствовали какие-либо ориентиры.
Лично для Кати в этом ядовитом тумане не горело пока ни единого маяка. И это ее особенно тревожило и угнетало, потому что чувствам своим Катя привыкла доверять. Нет, дело было даже не в Анфисе, не в ее столь участившихся, настойчивых звонках. А может, и в ней. Только Катя не желала самой себе признаваться в этом. Признаваться было как-то страшновато.
И самое печальное – поделиться своими сомнениями, посоветоваться тоже было не с кем! Муж – «драгоценный В.А.» – был далеко и опять не звонил. И закадычный друг детства Мещерский тоже словно забыл про существование Кати. Они отдыхали на море, загорали на пляжах, ходили под парусом, знакомились с девицами в баре. Катя просто пропадала в своем одиночестве, сомнениях и тревогах.
С Анфисой они встретились возле здания телеграфа на Тверской ровно в час дня. Было душно, немилосердно пекло солнце. Катя подумала: не дай бог Анфиса снова потянет ее в какую-нибудь пиццерию – это в такую-то жарищу!
– Вот, хотела тебе показать. Тебе первой похвастаться, – Анфиса (она была в розовой майке, необъятной, как римская туника, в летних бриджах клюквенного цвета и соломенной шляпке с кокетливо опущенными полями) вручила удивленной Кате какой-то журнал – не слишком толстый, зато очень красочный и стильный, с отменными фотоснимками, посвященными новинкам мужской моды, светским новостям и рекламе крема для бритья. Катя посмотрела на снимок, открытый Анфисой: парень на фоне кирпичной стены, исчерченной граффити – загорелый обнаженный торс культуриста, потертые джинсы явно из дорогого мужского бутика. На твердом красивом лице – то ли улыбка, то ли издевка. А рядом у ног – смешная и нелепая лохматая дворняжка. В собачьих глазах – преданность и обожание.
Катя посмотрела на фото, на Анфису…
– Вот, – сказала та, – хоть что-то осталось от него этому свету…
Только тут Катя узнала Максима Студнева. Он все еще продолжал улыбаться с глянцевого разворота. Катя молча вернула журнал Анфисе. Что надо было сказать? «Отличный снимок», или «Выброси его из головы, забудь!», или: «Ты все-таки фотографировала его?»