— Нет, не пропустим, — кричали они. — Выходите сперва и отведайте наших пик. Тогда, может быть, мы и выпустим женщин.
— Трусы! — закричал опять маркиз.
Но они только со смехом кричали, размахивая оружием:
— Долой изменников! Долой попов! Выходите! Держитесь теперь! Мы поможем вам оторваться от бабьих юбок!
Потом с их стороны выступил какой-то человек, который движением руки водворил тишину.
— Слушайте, — начал другой, стоявший с ним рядом, гигант с черными волосами, почти скрывавшими его узкое лицо. — Даем вам три минуты, по истечении которых вы должны выйти из переулка. В этом случае женщины будут свободны. Если же вы будете прятаться за ними, то мы будем стрелять по всем, и смерть женщин будет на вашей совести.
Молчавший Сент-Алэ при этих словах загремел страшным голосом:
— Негодяи! Неужели вы будете убивать нас на их глазах?!
— Решайтесь, решайтесь! — продолжал гигант, потрясая пикой. — Три минуты по здешним часам. Выходите, или мы стреляем! Славная будет окрошка!
Сент-Алэ повернулся ко мне. Лицо его было бледно, глаза блуждали. Он хотел сказать что-то, но голос изменил ему. Нас было всего человек двадцать мужчин и около пятидесяти женщин, сбившихся в кучу на пространстве в несколько сажен. Женщины кричали, мужчины, прислонившись к стене, старались успокоить их и как-нибудь оторвать от себя. Одни проклинали негодяев, собравшихся совершить злодейство, и грозили им кулаками, другие покрывали поцелуями дорогие для них бледные лица. Многие женщины, к своему счастью, впали в обморочное состояние. Другие, вроде маркизы де Сент-Алэ, стиснув молитвенно руки, с благоговением подняли глаза к чистому, безоблачному небу.
Помню горячее, нестерпимое солнце, освещавшее эту картину, и пение птиц, вероятно, в садах за стенами. Все это происходило часа за два до полудня, горячего южного полудня. В долине блистала Рона, вся природа ликовала, и только мы одни, как загнанные звери, ожидали неминуемой смерти, которая навеки скроет все это от наших взоров.
Чья-то рука дотронулась до меня. То был Сент-Алэ. Я думал, что он хочет примириться со мной. Но когда я повернулся к нему, его лицо носило другое выражение (быть может, на него подействовала безмолвная мольба его сестры).
— Прошла минута! — закричал черноволосый гигант.
Сент-Алэ отдернул от меня руку.
— Стойте! — закричал он прежним повелительным тоном. — Среди нас есть человек, не принадлежащий к нашей партии. Пропустите его! Клянусь, он не принадлежит к нам!
И он указал на меня.
Ответом был взрыв смеха.
— Кто не за нас, тот против нас! — безжалостно ответил гигант.
С этого момента я бы не принял ответственности за все то, что я делал. В подобных обстоятельствах люди не отвечают за себя. Я знал, что враги все равно будут беспощадны, и что я не навлеку на себя излишней опасности. Поэтому я с яростью бросил им обратно их же слова.
— Да, я против вас! — закричал я. — Я предпочитаю умереть здесь, среди равных, чем жить с вами! Вы оскверняете и землю, и воздух! Негодяи!
Едва я успел произнести это, как стоявший возле меня молодой малый ринулся с безумным смехом прямо на лес вражеских копий.
С полдюжины их вонзилось в него на наших глазах. Он с криком выпустил свое оружие и, залитый кровью из зияющих ран, упал мертвый около стены.
Я инстинктивно закрыл лицо Денизы, чтобы она не могла видеть этого ужасного зрелища. И хорошо сделал: опьяненные запахом крови, эти звери бросились на нас. Я видел, как Сент-Алэ старался прикрыть собой мать и почти так же кинулся на пики. Оттолкнув Денизу за выступ стены, я застрелил из Фроманова пистолета первого нападавшего, а из второго ствола свалил другого. Я не чувствовал в этой свалке страха, а лишь одну ярость. Но третий ударил меня пикой в плечо. Я упал. Передо мной на фоне неба мелькнуло чумазое, искаженное злобой лицо. Я закрыл глаза в ожидании второго удара.
Но удара не последовало. Несмотря на навалившуюся на меня тяжесть, я продолжал сопротивление, но вся битва прошла как бы надо мной, в этом переулке ужасов, где мужчин, вырывая из объятий женщин, убивали тут же, на их глазах.
XIII. СВЕТ И ТЕНЬ
Благодарю Бога за то, что мне пришлось видеть так мало. Я только чувствовал, как в общей свалке на меня не раз наступали чьи-то ноги, покрывая меня чужой кровью. Я слышал хрип врагов, схватившихся не на жизнь, а на смерть, пронзительные крики женщин, от которых кровь стыла в жилах, безумный смех и умоляющие стенания. Подняться с земли значило обречь себя на верную смерть, и, хотя у меня и так не оставалось надежды, я продолжал лежать без движения. Сопротивляться было уже бесполезно.
Был момент, когда я подумал, что настал мой конец. Кто-то оттащил тело, лежавшее на мне и скрывавшее меня. Свет ударил мне прямо в глаза, и я слышал, как кто-то крикнул:
— Тут еще один! Он жив!
Шатаясь, я поднялся на ноги с единственным желанием — умереть достойно. Кричавший был мне незнаком, но подле него я увидел Бютона, а позади виднелся барон де Жеоль. Кругом было еще несколько человек, которые с любопытством смотрели мне прямо в лицо.
Я не верил своему спасению.
— Если хотите делать свое дело, то кончайте скорее, — проговорил я, раскидывая руки.
— Боже сохрани! — поспешно вскрикнул Бютон. — Довольно уж перебили народу, даже слишком много. Господин виконт, обопритесь на меня, и пойдемте отсюда. Слава Богу, что я поспел вовремя. Если б они убили вас…
— Это уже пятый, — заметил барон де Жеоль.
Бютон ничего не сказал, но взял меня под руку и тихонько повел вперед. Де Жеоль взял меня с другой стороны, и я шел, поддерживаемый ими, сквозь живую изгородь народа, смотревшего на меня с интересом. Лица у всех, несмотря на жару, были удивительно бледные. Шляпы на мне не было, и солнце немилосердно пекло голову. Но, повинуясь поторапливаниям Бютона, я двигался вперед, пока мы не добрались до двери, открывшейся перед нами. Войдя в нее, я уронил платок, который мне дал кто-то, чтобы перевязать раненое плечо. Человек, стоявший у двери, быстро поднял его и с вежливой поспешностью подал мне. Он держал пику, а руки его были обагрены кровью! Не было сомнения, что это один из убийц!
Два человека внесли в противоположный от нас дом чье-то безжизненное тело со свесившейся головой. При виде этого я быстро припомнил все обстоятельства пережитой трагедии. Схватив Бютона за шиворот, я исступленно закричал:
— Где мадемуазель де Сент-Алэ? Что вы сделали с нею?
— Тише, тише, сударь, — с упреком отвечал он. — Постарайтесь овладеть собой. Она здесь и в полной безопасности, ручаюсь вам за это. Ее вынесли одной из первых.
Кажется, я, совсем не по-мужски, разразился слезами. То были, впрочем, слезы благодарности. Я испытал слишком много, к тому же, хотя рана в плече и не представляла никакой опасности, я потерял достаточно крови. Поэтому можно и простить мне эти слезы. Впрочем, не один я плакал в тот день. Позднее я узнал, что даже один из убийц, отличавшийся особой свирепостью, разрыдался, когда увидел, что они наделали.
В этот и следующий день в Ниме было убито около трехсот человек, главным образом возле монастыря капуцинов, превращенного Фроманом в типографию и центр пропаганды «красных», около «красной» «Таверны» и в доме Фромана, державшемся до тех пор, пока против него не выставили пушки. Едва ли половина всех погибших полегла в схватке, большей частью их преследовали и убивали в переулках, домах и разного рода тайниках. Иногда они сдавались на милость победителя. В этом случае их отводили к стене ближайшего дома и там расстреливали.
Затем начались такие же ужасы и в Париже, под тем предлогом, что необходимо предупредить распространение мятежа по всей Франции. Оглядываясь теперь назад, я нахожу, что причина этому была другая — презрение к жизни, которое столь ярко проявилось в позднейший период революции, и та, ничем необъяснимая, жестокость, что через три года совершенно парализовала общество и удивила весь мир.
Из восемнадцати мужчин, вместе со мной переживших ужасы бойни в переулке у капуцинского монастыря, осталось в живых лишь четверо. Жизнью мы были обязаны своевременному прибытию Бютона и некоторых представителей других приходов, не разделявших фанатизма севеннолов, и, отчасти, запоздавшему раскаянию самих убийц.
В числе этих четверых были отец Бенедикт и Луи де Сент-Алэ. Странной была наша встреча, когда мы, чудом спасенные от смерти, оборванные и перепачканные, сошлись вместе в гостиной мадам Катино. Шторы, за исключением одного большого окна в углу, были еще спущены. В потухшем камине, который так весело пылал в день моего приезда в Ним, теперь лежал серовато-белый пепел. В комнате было мрачно и холодно, мебель отбрасывала длинные тени, и слышен был шум толпы, собравшейся в переулке, не в силах наглядеться на жестокое зрелище.
Мы, трое, несомненно любивших друг друга, людей, разбросанных обстоятельствами в разные стороны, теперь опять были вместе. Жалкие, бледные, с трясущимися руками и лихорадочно блестевшими глазами — каждый из нас прошел очищение по-своему.
Из соседней комнаты доносились женские голоса, плач и поспешные шаги. Я знал, что там лежала маркиза, сильно пострадавшая во время схватки: ее сбили с ног и затоптали. За ней ухаживали доктор, Дениза и мадам Катино.
Своей мрачностью гостиная походила на комнату покойника, и мы разговаривали между собой шепотом. Время от времени одного из нас охватывал ужас пережитого: мы вставали и, тяжело дыша, начинали ходить по комнате. Внезапно послышавшиеся пушечные выстрелы заставили нас на время забыть самих себя, и мы заговорили о Фромане, обсуждая его шансы на спасение. Но заговорили, как люди посторонние, как люди, которых смерть пока освободила от общей повинности.
Луи позвали в соседнюю комнату к матери. Через несколько минут туда попросили пройти отца Бенедикта. Я остался в гостиной один.
Тишина после такого волнения, уединение, когда всего час назад я смотрел в глаза смерти, безопасность после кошмара — все это переворачивало мою душу. Когда же, к довершению всего, я вспомнил о гибели маркиза, унесшего с собой в могилу столь много обещавший ум, слезы опять подступили у меня к глазам.
Не имея сил сдерживать душевное беспокойство, я быстрыми шагами заходил по комнате. Теперь ее мрак был мне только приятен. Во мне оживало прежнее, в памяти воскресали прежние, дорогие мне, сцены, прежняя дружба, мое детство. Я вспоминал, что мы когда-то играли вместе, и забывал, что с того времени утекло немало воды, и мы шли по жизни разными дорогами.
Уже к вечеру ко мне вышел Луи.
— Войдите, — кратко сказал он.
— К маркизе?
— Да, она желает вас видеть, — отвечал он унылым тоном человека, который ничего не скрывает от себя.
После таких событий, какие мы пережили, моя реакция была более, чем обычной. Я был совершенно измучен, и пошел за Луи машинально, думая больше о прошлом, чем о настоящем.
Но едва я переступил порог комнаты, в противоположность гостиной ярко освещенной свечами, словно от какого-то толчка, разом, пришел в себя. Против двери, на кровати, вся обложенная подушками, полусидела маркиза. Наши взгляды встретились, и я остановился. Ее лицо было бледно, как полотно, но на щеках горели два ярко-красных пятна. Лицо носило какое-то особенное выражение, совершенно не подходившее к обстоятельствам и наполнившее меня тревогой.
Заметив мое смущение, она веселым и притворным тоном, только увеличивавшим жуткость обстановки, не преминула упрекнуть меня за прошлое.
— Очень рада вас видеть, виконт. Приятно убедиться, что у вас есть скромность. Впрочем, мы на вас не сердимся. Лучше поздно раскаяться, чем никогда. Где мой веер, Дениза? Дитя мое, дай мне мой веер!
Каким-то надорванным движением Дениза поднялась со своего стула подле кровати. Мы, впрочем, все были надорваны до последнего нерва.
Положение спасла мадам Катино. Она быстро достала со стола веер, положила руку на плечо Денизы и заставила ее снова опуститься на свое место.
— Благодарю вас, — проговорила мадам де Сент-Алэ, обмахиваясь веером и улыбаясь на обе стороны, как это, бывало, она делала в своем салоне. — А теперь, господин виконт, — продолжала она с прежней насмешливостью, — может быть, вы соблаговолите сознаться, что я была пророком?
Я пробормотал сам не знаю что: эта сцена с улыбающейся маркизой и нахмуренными лицами других присутствовавших, старавшихся не смотреть друг на друга, произвела на меня ужасное впечатление.