Глава 22
ПОВЕЛИТЕЛЬ МУХ
Кого-кого, а Сорокина в гости Катя совсем не ожидала. Он медленно шел по дорожке от калитки между кустами сирени, и прозрачные вечерние сумерки вступали в пределы сада и дома вместе с ним. Он был истинным Сумеречным Гостем, этот бывший друг детства, в дорогом черном траурном костюме, измятом после долгой поездки в машине. Потому что вместе с ним на порог дачи Картвели вступила Печаль.
Сорокин остановился у крыльца, видимо, не решаясь без приглашения зайти в дом. В прошлый раз он действовал куда решительнее, а сейчас молча ждал. Катя наблюдала за ним с террасы: Сумеречный Гость вернулся с похорон.
Нина вышла на крыльцо. После того, что произошло между ними, она явно не знала, как себя вести.
– Нина, я пришел извиниться перед тобой. – Он взялся за перила. – Я не мог себе простить, не спал всю ночь. Я сам не знаю, какая муха меня укусила, что я тебе наговорил…
Нина быстро сбежала по ступенькам. Смуглая узкая ладонь ее накрыла его руку на перилах. И ах! – как писали в сентиментальных романах – их взгляды встретились. Сорокин вздохнул и уткнулся лицом ей в плечо. Видимо, это был их особый, памятный обоим жест – губы Нины тронула улыбка. Пальцы ее перебирали темные жесткие завитки на его затылке, разрушая модную, стильную прическу.
Катя подумала в который уж раз: да, этот друг детства с солидным стажем, не в пример простаку Кузнецову, до сих пор может одним лишь словечком «прости» вить из мягкосердечной Нины веревки. Видимо, что бы она ни говорила, как бы ни подсмеивалась сейчас над прошлым, этот давний дачный роман с приемным сыном дипломата был одним из самых сильных переживаний в ее жизни. Самым ярким эпизодом до тех пор, пока она не встретила красавчика и обаяшу Борьку Берга.
– Очень устал? – спросила Нина тихо.
Сорокин не отпускал ее от себя.
– Как все прошло? – она попыталась сбоку заглянуть в его лицо.
– Нормально. Могильщики только пьяные были в дупель. Нам с Шуркой самим пришлось помогать. Там на соседней могиле ограду поставили, не развернешься теперь.
– Панихиду отслужили? – спросила Нина мягко.
Он покачал головой.
– Почему? Неужели священник отказался?
– Нет. Я просто сам не стал. Мы торопились – отсюда пока доедешь, а могильщикам на пол-одиннадцатого было назначено. Я боялся опоздать, на церковь времени не хватило. – Сорокин отстранился. – Мне парень в морге, когда тело выдавал, советовал не открывать гроб. Лерка изменилась сильно, жутко изменилась. Представляешь, я ее так больше и не увидел, сестренку свою…
– Костя, пожалуйста, Костенька, милый… – Нина уже готова была заплакать от жалости к печальному Сумеречному Гостю. – Мне так жаль ее. Я ее весь день сегодня вспоминала. Нас всех вспоминала. Наши родители еще с нами тут были, как мы жили все тут вместе… А Лера, кто же знал из нас тогда, что ее ждет вот такой ужас.
Слушая весь этот лепет, это воркование двух голубей на крыльце, Катя думала вот о чем: Сорокин отбыл на похороны сестры вместе с Кузнецовым ранним утром. А беднягу Колоброда прирезали, судя по состоянию тела на момент осмотра, где-то после полуночи. Если абстрагироваться от всех ностальгических эмоций и рассматривать лишь одни голые факты, то получается, что двое потенциальных подозреваемых по первому убийству и в момент совершения второго убийства тоже находились здесь, в поселке, и по логике вещей вполне могли…
– Шура с тобой вернулся? – спросила Нина.
– Нет, мы расстались с ним на кладбище. У него дела в Москве были. Он задерживается. Но приедет обязательно.
– Это он все по смирновским делам хлопочет, мирит режиссера с молодой женой? – улыбнулась Нина.
– Да нет, вроде по своим крутится, – Сорокин в ответ тоже ей улыбнулся. – Он какие-то бумаги для Александры должен был в нотариате заверить. Сейчас ведь к нотариусу очередь по записи, как к вашему брату дантисту.
– Ну а что же это мы на пороге все стоим? – Нина взяла его за руку. – Пойдем к нам.
– Да я, собственно, за вами и пришел. Хотел вот к себе тебя с Катериной позвать. Там, в Москве, с поминками как-то не вышло ничего. Так я по пути все купил, и вина хорошего, думал, с вами сестру помяну. – Сорокин поднялся на крыльцо и заглянул в дверь. – Катя, вы не против, если я вас приглашу?
– Конечно, нет, спасибо. Мы идем. – Катя тут же как бдительный страж выглянула с террасы.
– Только мы одни? – Нина удивленно пожала плечами. – А Александру Модестовну, остальных разве не позовешь? Даже не зайдешь к ним?
Сорокин молчал. В лице его что-то изменилось. Из сентиментально-печального оно стало замкнутым.
«Что ж тут удивительного, Ниночка, – решила Катя, – что в день похорон он не желает переступать порог дома, где, быть может, и убили его сестру».
Сборы были недолги: только дачу запереть да перейти через улицу на соседний участок. Импровизированный поминальный стол был уже накрыт на первом этаже жилища Сорокина. Фрукты в глиняной вазе, конфеты, готовая закуска на блюде, две бутылки красного дорогого испанского вина и бутылка водки. Рюмки были разнокалиберные. Кате, например, достался хрупкий вместительный колокол из дешевого стекла на тонюсенькой ножке. Сорокин разлил вино, а себе плеснул солидную порцию водки.
– Ну, пусть ей будет спокойней там. – Он смотрел в рюмку, точно сестра его была в том крохотном горьком озерце, а не в сырой земле. – Пусть Лерке моей будет там лучше, чем здесь было… – Он залпом выпил, а потом посмотрел на Нину, которая лишь пригубила вино. – А я ведь желал ее смерти. И часто. Даже говорил иногда ей в глаза: когда ты только сдохнешь, полоумная дура…
– Не надо. Брось, Костя, не вспоминай. – Нина, как и на крыльце, хотела взять его за руку, успокоить, но он резко дернулся, снова потянулся к бутылкам. – Ты же ни в чем не виноват перед Лерой. И это не ты так говорил, это твое отчаяние, усталость, нервы. У каждого бывают срывы. Ты ведь в душе не хотел, чтобы она умирала.
– Я хотел. Дело-то все в том, что я хотел. – Сорокин смял в пальцах виноградину, оказавшуюся с гнилинкой, вытер пальцы салфеткой. – Ну, вот теперь один и остался.
Повисла гнетущая пауза. Сорокин молча долил им вина. Катя молча выпила. А что толку было отвечать ему?
Она рассматривала обстановку дачи. Видимо, в своем банке до его краха Сорокин получал неплохое жалованье, если мог позволить себе такую вот мебель, такие стильные шторы, японскую видеотехнику. Внимание ее привлекли красивые кружевные салфетки на спинках кресел. Они были связаны причудливым ажурным узором.
– Как уютно у вас тут, – сказала Катя, чтобы хоть как-то разрядить эту замогильную тишину. – Какие кружева славные. Это не Лера случайно вязала?
– Это Александра Модестовна подарок мне сделала. Она на даче всегда вяжет. А потом друзьям дарит – скатерти, салфетки, коврики. – Сорокин подвинул девушкам вазу с фруктами. – Угощайтесь, не стесняйтесь, пожалуйста.
– Это называется немецкий узел, – Нина потрогала попурышки узелков на кружевах. – У меня на работе девчонка одна по моделям «Бурды» вяжет. Показывала мне вот такой узор для летнего топа.
– Красивый, – согласилась Катя. – Очень даже… – Она поднялась из-за стола, сделала несколько шагов по комнате. Какое коварное вино, выдержанное и крепкое… – Костя, помните наш с вами вчерашний разговор? Я отважилась вам дружеский совет дать: подумать, что же такое произошло с вашей сестрой. У меня такое ощущение, что вы думали и даже сейчас эти мысли вас не оставляют в покое. Но все дело-то в том, что со смертью Леры ничего тут не закончилось. Сегодня утром эта история получила новое продолжение.
– Какое продолжение? – Сорокин смотрел на рюмку, которую вертел в пальцах.
– В поселке ночью произошло новое убийство. Жуткое и небывалое. Вчера вы дядьку одного косить нанимали – помните его? Так вот его и зарезали его же собственной косой. А кровью его залили чуть ли не всю Май-гору, – выпалила Катя.
Сорокин вскинул голову: в темных глазах его было недоверие, сомнение, удивление.
– Убийство? – переспросил он охрипшим голосом. – А что милиция говорит?
– К нам снова следователь приходил, – сообщила Нина. – К вашим, кстати, тоже. Придет теперь и к тебе непременно. А в поселке на всех углах шепчутся. Я в магазин ходила: там все всё уже знают. И слухи такие мрачные, такие странные.
– Какие еще слухи? – Сорокин резко встал, принес с подоконника стоявшую за шторой пепельницу, достал сигареты, но, глянув на Нину, отложил их.
Нина хотела было что-то ему ответить, но Катя быстро ее перебила:
– Костя, извините, я слышала, вы специалист в теологических вопросах, древними языками увлекаетесь, это что, хобби у вас такое?
Сорокин хмуро и удивленно хмыкнул: он явно думал об услышанной новости:
– Да нет, так просто, баловство. Дилетантство сплошное. Но я давно этим занимаюсь, – сказал он нехотя. – Сейчас просто время свободное есть, пока с работой не утряслось. Вот я и корплю понемножку.
– Если не секрет, над чем же?
– Собираю материалы по истории Александрийской и Антиохийской церквей. Перевожу кое-что. У меня библиография по той теме неплохая. Часть на компьютере дома. Хотел сюда «ноут» взять, да тут вечно с перепадами напряжения проблема, боюсь запороть. – Сорокин вздохнул. – Для книги хочу материал поднабрать, ну хоть, на худой конец, для комментария к Сократу Схоластику.
– А у вас тут, наверное, библиотека. Вот классно, как у настоящего ученого-филолога. Не позволите на книги полюбоваться? – Катя улыбалась ему почти нежно.
– Пожалуйста, идемте наверх. Девочки, я только, чур, бутылки с собой заберу, идет? – Он пытался шутить, но это получалось неуклюже.
Наверху, в его комнате, где недавно побывал и Колосов, Катя тут же прилипла к стеллажам.
– Да тут у вас и правда целая библиотека! Ой, Нин, ты только посмотри: Геродиан, Авсоний, и все литпамятники, мечта букиниста!
– Серию «литпамятников» еще дед начал собирать, правда, он в латинских авторах не больно и сек. Большую часть книг, – Сорокин указал на английские книги, – за границей покупал… муж моей матери.
– Ваш отчим? – переспросила Катя. – А на эту красоту можно взглянуть? – Она указала на роскошный альбом репродукций.
– Конечно. Это я в позапрошлом году из Флоренции привез. Пришлось разориться на пятьдесят баксов.
– Нина, ты только посмотри, что за чудо! – Катя восхищенно листала альбом и увидела вдруг в середине вязаную кружевную закладку. Открыла.
Это была репродукция средневековой фрески: Христос – Добрый Пастырь и перед ним стадо. А рядом по бокам два крылатых создания. Справа огненное, словно сотканное из бликов пламени. Слева – темное, с черными траурными крыльями.
– Это мозаика из церкви Сан Аполлинаре Нуово в Равенне, шестой век, – сказал Сорокин, заглянув в альбом. – Знаменитая вещица.
– Художник знаменитый? – спросила с любопытством Нина.
– Как раз мастер неизвестен. Мозаика знаменита скорее своим содержанием, чем своим создателем. Предположительно, это самое первое, самое раннее изображение Чужого, которое дошло до наших дней, – сказал Сорокин.
– Чужого? – Нина удивленно посмотрела на него.
– Ну да, Чужого, или Демона, Дьявола, Сатаны. Повелителя Мух, Князя Мира, Владыки преисподней, Утренней Падающей Звезды, – Сорокин усмехнулся. – Черный ангел вместе с Пастырем Добрым и Ангелом Света заняты весьма благородным дельцем, отделением овец от козлищ в стаде покорной паствы. Шестой век представлял даже этого Повелителя Мух этаким вот кудрявым женоподобным красавцем, схожим скорее с античным богом, которые в то время еще не покинули окончательно руины своих языческих храмов во всей огромной Римской империи. Великое христианское искусство первых веков во всем сияло ясностью и миром. Все – свет, как видите. И даже вокруг самого Князя Тьмы. Нет даже и намека на надвигающиеся мрачные времена, когда за такую вот еретическую картину мастера могли, как полено, сжечь на костре. – Сорокин, склонив голову, задумчиво рассматривал фреску. – Мастер из Сан Аполлинаре Нуово так и остался неизвестным. Хотя это был великий художник, новатор. Но это и лучше, наверное.
– Отчего же? – спросила Катя.
– Ну, по крайней мере, таким образом он для нас остался полнейшей загадкой. А потом, есть такое поверье, что все, кто осмеливался изобразить Чужого привлекательным, прекрасным существом, кончали очень даже плохо. Мне Георгий рассказывал давно еще (Сорокин тут впервые упомянул имя покойного мужа Александры Модестовны) о Михаиле Врубеле. Он мемуары очевидца читал, посещавшего художника в доме умалишенных под Киевом. Прямо мороз по коже. Он сидел в карцере, обитом войлоком. Бросался на стены, потому что ему постоянно казалось, что по комнате ползают тысячи гигантских мокриц. Страшный конец для создателя «Демона» и «Принцессы Грезы», не так ли?