– Но я для Них не существовал, – продолжал Гарофани в наступившей гробовой тишине, – слишком беден и незначителен… И вдруг теперь Им понадобились как раз те, на кого никто не обращает внимания… Нужно отвезти одну вещь… точнее, доставить в Геную брильянты стоимостью пятьдесят миллионов.
– Пятьдесят миллионов лир, – простонала Джельсомина.
– И мы получим два процента! Миллион лир! Дино, теперь-то ты видишь, что это не сказки, а? Миллион лир!… Синьори сочли в этом деле вокзалы и дороги опасными, поэтому они решили, что два парня, нанявшиеся на грузовое судно, идущее в Геную, где им якобы обещано место каменщиков, не вызовут ни у кого подозрений. Они возьмут с собой не только брильянты, но и письмо генуэзской фирмы, подтверждающее, что их готовы принять на работу. Так что даже полиция не подкопается… Ах, эти Синьори – настоящие ловкачи! Вот это люди! В Генуе посланцев должны встретить в условленном месте двое мужчин. У них надо спросить: «Вы любите пиццу?», а те ответят: «Только ту, что подают у Мафальда на Капо ди Монте», тогда останется лишь отдать им камни, получить взамен какую-то вещь и привезти ее сюда. Я еще не знаю, что это. На том дело закончится, и мы получим миллион… Это Костантино Гарацци, сапожник с виколо Канале, замолвил за нас словечко… Вот что значит истинный друг! Ну что скажете?
Но никто ничего не говорил. Ослепленные цифрами, эти люди, никогда не видевшие больше нескольких тысяч лир одновременно, пытались представить себе, как же выглядит миллион.
А кто поедет в Геную? – спросил наконец Рокко.
– Я подумал, что вы с Дино вполне справитесь.
Рокко не колебался ни секунды.
– Согласен. А ты, Дино?
Рыбак поднялся. Всем вдруг почудилось, что он стал еще выше и худее, чем обычно.
– Нет, это дело не по мне. Я честно продаю честно пойманную рыбу. Брильянты меня не интересуют, Синьори – тоже. Спокойной ночи…
Дино вышел, и все услышали, как он карабкается в свою каморку на чердаке. Звук каждого шага над головой отзывался тревогой в сердцах оставшихся. Смущенный, Марио попробовал рассмеяться, но смех его звучал довольно фальшиво.
– Ох, уж этот Дино, вечно у него не все как у людей…
Но Джельсомина не разделяла его мнения.
– Дино – хороший человек, – сказала она. – Идет своей дорогой и не желает ни от кого зависеть. И по-моему, он совершенно прав. Брильянты не для нас… это нечестно.
Рокко не на шутку рассердился.
– Что значит: честно-нечестно, дура? А подыхать с голоду – это честно? Но стоит этому ишаку Дино что-то сказать – и ты тут же соглашаешься.
Марио стукнул кулаком по столу.
– Довольно, Рокко! Ты что, бредишь! Я знаю Дино дольше, чем ты. Он всегда был упрямцем. Обойдемся без него… но оскорблять моего брата ты не имеешь права, да и Джельсоми-ну тоже, особенно при всех. Кто заменит Дино?
Джованни и Альдо немедленно предложили свои услуги. Марио выбрал сына.
– Ты слишком недавно вошел в семью, Джованни, понимаешь?
И в тот вечер все, кроме Дино и детей, заснули, мечтая о грядущем богатстве.
Просыпаясь утром, Альдо всегда благодарил Всевышнего за то, что не умер ночью. Потом в рассветной тишине прислушивался к мерному дыханию младших братьев – Джузеппе, Альфредо и Бенедетто. Убедившись, что все спят, Альдо осторожно перелезал через туфячки малышей, проскальзывал в комнату, где мирно почивали родители с тремя девочками – Памелой, Тоской и Бруной, и, стараясь не скрипеть дверью, выбирался в просторную кухню. На столе стояла пицца, приготовленная накануне матерью и тетушкой Джельсоминой. Зачерпнув воды из ведра, Альдо быстро умывался, продолжая прислушиваться к домашним шорохам и звукам. Из-за двери напротив кухни доносился мощный храп дядюшки Рокко. Перед уходом Альдо оставлял Джованни, жившему вместе с Лауреттой в самой дальней комнате, записку со своими координатами.
Одетый в полотняные штаны и майку с короткими рукавами, Альдо выходил на крыльцо дома на виколо Сан-Маттео, потягивался, глубоко вдыхал»воздух и радостно смеялся, счастливый, что ему всего двадцать пять лет и что живет он в чудесном городе Неаполе, подаренном Богом в минуту особого благодушия своим любимым детям – неаполитанцам. Этот счастливый смех Альдо был еще одной утренней благодарственной молитвой Предвечному.
Хотя на дворе стоял июль, утренние часы были еще прохладными. Пересекая вико делла Трофа, Альдо поздоровался с тощим желтоглазым Итало Сакетти. Больная печень давно не давала Сакетти почти ни минуты покоя, и каждый день становился все невыносимее. Работа в кафе доканывала беднягу, но, слишком ленивый, чтобы сменить профессию, Итало смирился с мыслью о гибели от алкогольного цирроза в больнице Иисуса и Марии. В предвидении этого грустного дня, он не оставлял больницу щедротами. Сакетти немного приходил в себя лишь после первого утреннего возлияния. Сейчас он подметал тротуар возле своего кафе и время от времени с отвращением сплевывал, а потом на несколько секунд замирал в раздумье, как бы подводя некие зловещие итоги.
– Привет, Итало! Как дела?
Кабатчик поднял голову.
– А, это ты… хуже некуда – плюю одной желчью… – и с раздражением добавил: – Но тебе-то на это начхать, разве нет? Кого волнует чужое горе?…
Сакетти встал сегодня явно не с той ноги, и Альдо понял, что его лучше не беспокоить.
– Если Мадонна будет добра ко мне сегодня, за вечернюю выпивку плачу я.
– Мадонна…
В том, как Итало произнес имя Божьей Матери, звучали сомнение, жалость, презрение и полная безнадега. Да и какое доверие мог он питать к Непорочной, если она отказывала ему в самом что ни на есть пустяковом чуде – привести его печенку в хорошее состояние?
– Ну, скажи на милость, неужто ей трудно устроить, чтобы каждый выпитый стаканчик не разъедал мне потроха? А между тем уж я ли не жег свечек! Но, надо думать, у Них там свои заботы…
– Ну-ну, Сакетти, ты сам не знаешь, что говоришь…
– Конечно, это так, для разговора… Пойду сейчас поставлю Ей свечку на тридцать лир… Может, в конце концов Она меня услышит? Ведь не прошу же я от Нее чего-то невозможного, а?
Альдо не особенно любил встречать спозаранку Сакетти, ибо несчастный кабатчик был из тех, кто невольно заставляет вас усомниться в бесконечной прелести существования. Погруженный в раздумья, Гарофани заметил Фьореллу слишком поздно и не успел улизнуть. Красивая брюнетка с высокой грудью (такие фигуры ввели в моду римские киновезды) несла домой корзину цветов, собираясь сделать букеты и весь день продавать их на Ривьере иностранцам и влюбленным.
– Альдо! Уж не меня ли ты, случайно, ищешь?
– Счастлив видеть тебя, Фьорелла!
– Ладно, не ври… Ты меня больше не любишь, я знаю…
– Понимаешь, моя голубка, я…
– Замолчи, Альдо, не то опять соврешь. И зачем я тебе поверила? Так мне и надо.
Что за отрава на душе, когда видишь эту девчонку, словно побитую собаку! Альдо предпочел бы крики и ругань!
– Разве я что-нибудь обещал тебе, Фьорелла?
– Зачем мне твои обещания, если я любила тебя и думала, будто ты тоже меня любишь? Может, мне надо было взять с тебя письменное обязательство?
– Будь умницей, Фьорелла, давай останемся добрыми друзьями. Любовь ведь не может длиться вечно…
– Добрыми друзьями? Ну нет, я очень надеюсь, что кто-нибудь заставит и тебя так же помучиться!
Альдо посмотрел ей вслед. Милая девочка эта Фьорелла, но что с того? Не накидывать же себе на шею петлю в двадцать пять лет? И сильно помрачневший, Альдо двинулся дальше. Сначала Итало, потом Фьорелла… можно подумать, они сговорились испортить ему настроение!
На вико Сан-Маттиа Альдо поздоровался с синьорой Спаньера, которая вместе со своей дочерью Катериной сортировала помидоры. Потом женщины разложат их на ручной тележке ровными пирамидками и повезут продавать. Синьора Спаньера потеряла мужа во время войны и теперь занималась делами сама. Впрочем, при ее сильном характере трудно было бы не управиться, торговля шла бойко, и отсутствие мужчины не чувствовалось. Синьора Спаньера знала Альдо с рождения и подтрунивала над ним, но парень не обижался.
– Что это вы в такую рань вышли на улицу, синьор Гарофани? Не иначе как свалились с постели?
– Мне бы не пришлось падать с большой высоты – кровать без ножек!
– И ты предпочитаешь жить как свинья, лишь бы не работать!
– Это я-то не работаю! – скалил зубы Альдо.
– Ох, был бы ты моим сыном!
– Глядя на вас, никто бы не поверил, что я ваш сын – скорее, любовник!
– Замолчи, разбойник! Я слишком стара, чтоб слушать твои комплименты. Поторопись, Катерина, нечего тебе глазеть на этого бездельника! Да ты что, заснула что ли? Так я мигом разбужу!
Девушка и вправду словно не могла оторвать взгляда от Альдо, и молодому повесе излишним было бы объяснять, что таилось в ее глазах. Чертовски хороша собой эта Катерина! Альдо улыбнулся, и девушка улыбнулась в ответ. Мать это тут же заметила.
– А ну-ка, Альдо, живо проваливай отсюда! И не вздумай кружить возле Катерины, если не хочешь, чтоб я тебе все кости переломала! Ясно?
– А я-то всю жизнь мечтал о такой теще!
Парень быстро нагнулся, и перезрелый помидор, брошенный мощной, рукой синьоры Спаньеры, просвистел мимо, шмякнулся на тротуар и растекся пурпурной лужей. Альдо пошел дальше, хохоча во все горло, а вслед ему неслись самые изысканные неаполитанские ругательства. Спускаясь к порту, молодой человек со свойственной ему самоуверенностью думал, что, как бы там ни старалась Спаньера, это не помешает Катерине рано или поздно упасть в его объятия. Но сейчас Альдо было не до того: его сердце занимала Орсола.
В последнее время каждое утро она ждала его у Санта Анна ди Палаццо. Орсола не отличалась особой красотой, и Альдо часто спрашивал себя, что же его в ней так притягивает. Может быть, целомудрие, которое никак не удается победить? Сначала Альдо отталкивала мания Орсолы тащить его в церковь и ставить на колени перед образом святой Анны, которую она считала покровительницей своей любви. Молодой человек не знал поражений, ему и в голову не могло прийти, что с Орсолой его может постигнуть неудача. Если девушка вообразила, будто Альдо женится на ней, то тот, как всегда, нисколько не старался рассеять ее иллюзии. Он добивался Орсолы, но только никак не с целью жениться, а всего лишь потому, что она сумела задеть его самолюбие. Альдо не понимал, что кто-то может придавать любви несколько иное значение, чем он сам. Каждое утро при виде хрупкой фигурки Орсолы сердце его переполняла нежность.
– Orsola mia… amor mia… – начал он как обычно.
Девушка пристально посмотрела на Альдо.
– Ты думал обо мне сегодня ночью?
– Конечно, милая!
Одной ложью больше – одной меньше… Орсола взяла его за руку.
– Пошли…
И снова парню пришлось встать на колени перед святой Анной. Краем глаза он наблюдал за своей спутницей, погруженной в страстную молитву, и испытывал некоторое беспокойство – святая заступница не могла не знать, что творится у него в голове, и вряд ли ее это радовало. Религиозность Альдо была замешана на суевериях, рождавших у него сильные опасения – как бы святая не явила какое-нибудь чудо, дабы просветить Орсолу на его счет.
Снова оказавшись на улице, молодые люди в очередной раз обменялись клятвами и обещаниями, но когда Альдо хотел поцеловать Орсолу, девушка воспротивилась.
– Только после того, как ты попросишь у папы моей руки…
Отец Орсолы работал на таможне. Человек твердых принципов, настоящий чиновник. Даже если допустить, что Альдо вздумалось бы вести себя по-честному, таможенник наверняка сказал бы дочери, что никогда не отдаст ее замуж за лентяя, целыми днями болтающегося по улицам и не способного заняться порядочной работой. Бедная Орсола, витающая в облаках, что ее ждет?…
Назначив новое свидание, Альдо распрощался с Орсолой и отправился в порт. Там его острый взор мгновенно ухватил трех совершенно растерянных ранних пташек. Сначала молодой человек решил, что это англичане, но вскоре передумал – нет, это или немцы, или голландцы. Он подошел, прислушался к особенностям иностранной речи и, решившись, с ослепительной улыбкой предложил свои услуги:
– Wollen Sie die Stadt besuchen?[1]
Таская по городу иностранцев, Альдо научился немного лопотать по-английски, по-французски и по-немецки. Голландцы (а это оказались именно они) в восторге от того, что нашли человека, говорящего на понятном им языке, сразу согласились. Они быстро сговорились о цене, и Альдо, довольный, что дневной заработок обеспечен, поволок батавов открывать красоты Неаполя.
Очень далеко от него, в светлой комнате Соммервиль колледжа проснулась Одри Фаррингтон. Не то что бы она очень любила подниматься так рано, как сегодня, но нынешний день совершенно особый. Сидя на постели, Одри с легкой тоской в сердце осматривала убранство комнаты и вещи, окружавшие ее более трех лет. Она знала, что всю жизнь будет вспоминать потом это время, словно потерянный рай. Девушка улыбнулась суровому лику Данте и более доброжелательному – Савонаролы. Оба этих портрета, равно как и цветная репродукция панорамы Фьезоле, придавали комнате несколько итальянский колорит. С самого детства Одри страстно увлекалась Италией. Первыми героями ее грез были Лоренцо Великолепный, Сфорца, Рафаэль. Достигнув того возраста, когда молодые люди получают право самостоятельно выбирать дальнейшую судьбу, девушка сразу предупредила отца – достопочтенного Дугласа Фаррингтона, что совершенно не намерена идти по его стопам и заниматься юриспруденцией. Одри хотелось как можно лучше изучить итальянский язык, а потом преподавать его в Челтенхемском дамском колледже или же в Реденской школе для девочек – оба этих частных заведения издавна пользовались прекрасной репутацией и очень ей нравились. Дугласу Фаррингтону пришлось склониться перед непоколебимой волей дочери. Гораздо труднее было уговорить мать Одри, Люси Фаррингтон, убежденную в том, что Италия населена исключительно жуликами и лодырями, целыми днями тренькающими на мандолине, – короче, субъектами, весьма опасными для здоровья и добродетели юной мисс, воспитанной в хороших традициях. Преодолев все препятствия и поступив, наконец, в Соммервиль колледж Оксфорда, Одри принялась за работу с таким воодушевлением, что совершенно очаровала своего преподавателя итальянского Эрика Обсона. Даже каникулы мисс Фаррингтон проводила три года подряд в Риме, Флоренции и Милане и говорила по-итальянски так хорошо, словно родилась в каком-нибудь палаццо.
Сидя на краешке кровати в ночной рубашке, привезенной из Флоренции, Одри напоминала одну из тех юных, пышущих здоровьем англичанок, что красуются на этикетках парфюмерной продукции фирмы «Ярдли». У нее был красиво очерченный рот, ослепительной белизны лицо, пепельно-белокурые волосы и чудесные глаза, опушенные длинными черными ресницами. Таким образом, мисс Фаррингтон служила живым подтверждением общеизвестной истины, что если уж англичанка рождается красивой, то в мире мало найдется женщин, способных соперничать с нею. Безусловно, все студенты Оксфорда, дай им волю, влюбились бы в Одри без памяти, но дочь Дугласа и Люси Фаррингтон на сверстников не обращала ни малейшего внимания. Девушка слишком глубоко погрузилась в занятия, чтобы терять время на флирт, и почти не думала о любви. Точнее сказать, любовь для нее существовала как некий феномен, давно, правда, исчезнувший с поверхности земли, – например, страсть Данте к Беатриче или Петрарки к Лауре. А что касается будущего социального положения мисс Фаррингтон, для этого существовал Алан. По правде говоря, Одри воспринимала свой будущий брак с младшим компаньоном отца без восторга, но… раз уж нельзя выйти замуж за кондотьера или средневекового итальянского поэта, считала она, то в сущности не все ли равно. К тому же Фаррингтоны и Рестоны так давно договорились поженить детей, что восстать против их матримониальных планов было бы просто скандально. К счастью, со свадьбой никто не торопил. После окончания колледжа Одри собиралась пяток лет посвятить преподаванию, а уж потом выйти замуж за Алана и создать прочную семью, основанную на взаимном уважении.