— Ну, а вы, молодой человек, — обратился он к Оскару, — опрокиньте уж и тот стаканчик, что я налил нашему лавочнику. Усы лучше расти будут.
Оскару хотелось показать, что он мужчина; он выпил второй стаканчик и съел еще три пирожка.
— Славное винцо, — сказал дядюшка Леже и прищелкнул языком.
— Оно потому такое хорошее, что из Берси![27] — ответил Жорж. — Я бывал в Аликанте, и надо вам сказать, что тамошнее вино так же похоже на это, как я на ветряную мельницу. Наши искусственные вина куда лучше натуральных. Ну-ка, Пьеротен, прошу, стаканчик… Эх, жалко, что у вас лошадки непьющие, а то бы они нас мигом домчали.
— Что их поить, у меня одна лошадь и без сивухи сивая, — ответил Пьеротен.
Оскару эта незамысловатая шутка показалась верхом остроумия.
— Трогай!
Этот возглас Пьеротена, сопровождавшийся щелканьем бича, раздался, когда все пассажиры втиснулись на свои места.
Было одиннадцать часов. Погода, с утра немного пасмурная, прояснилась, ветер разогнал тучи, местами уже проглядывало голубое небо; и когда карета Пьеротена покатила по дороге, узенькой ленточкой соединяющей Сен-Дени с Пьерфитом, последние обрывки тумана, прозрачной дымкой обволакивавшие это знаменитое своими видами местечко, растаяли на солнце.
— Ну, а почему же вы разлучились с вашим другом пашой? — спросил Жоржа дядюшка Леже.
— Он был большой чудак, — ответил Жорж с очень таинственным видом. — Можете себе представить, он сделал меня начальником кавалерии. Отлично!..
— Ага, вот почему он при шпорах! — решил простоватый Оскар.
— В ту пору, когда я был там, Али-паше пришлось расправляться с Хозревам-пашой,[28] тоже скажу я вам — фрукт! Вы его здесь называете Шореф, а по-турецки его имя произносится Косере. Вы, верно, в свое время читали в газетах, что старик Али разбил Хозрева, и разбил наголову. Ну так вот, не будь меня, Али-паша погиб бы несколько раньше. Я был на правом фланге, вдруг вижу, что старый хитрец Хозрев прорвал наш центр… Да еще как, неожиданным прекрасным маневром в духе Мюрата. Отлично! Я выждал минуту и стремительным натиском разрезал пополам колонну Хозрева, которая прорвалась вперед и осталась без прикрытия. Вы понимаете… Ну, после этого дела Али меня расцеловал.
— А это на Востоке принято? — насмешливо спросил граф де Серизи.
— Это, сударь, повсюду принято, — вставил художник.
— Мы гнали Хозрева тридцать лье в глубь страны… Как на охоте, право! — продолжал Жорж. — Турки лихие наездники Али задарил меня-ятаганы, ружья, сабли!.. Бери — не хочу! По возвращении в столицу этот чертов чудак сделал мне предложение, которое пришлось мне совсем не по вкусу. Когда этим восточным людям что на ум взбредет, с ними не сговоришься… Али хотел сделать меня своим любимцем, своим наследником; я был по горло сыт этой жизнью; Али-паша Тепеленский восстал против Порты, а я счел благоразумным не портить своих отношений с Портой и удалиться. Но надо отдать справедливость Али-паше, он осыпал меня подарками. Он дал мне бриллианты, десять тысяч таларов, тысячу червонцев, очаровательную гречанку в подруги, мальчика арнаута в грумы и арабского скакуна. Что там ни говорите, Али, Янинский паша, натура загадочная, он ждет своего историка. Только на Востоке встретишь еще таких твердых, как кремень, людей, которые могут двадцать лет жизни потратить на то, чтобы в одно прекрасное утро отомстить за давнишнюю обиду. Я никогда не видел такой красивой белой бороды, как у него, лицо у него было суровое, жестокое…
— А куда вы ваши сокровища дели? — спросил дядюшка Леже.
— Видите ли, у них там нет ни государственной ренты, ни государственного банка, поэтому пришлось держать денежки при себе на греческом паруснике, который был захвачен самим капудан-пашой! Меня в Смирне чуть не посадили живьем на кол. Ей-богу, если бы не господин де Ривьер — наш посланник, который находился там, меня бы приняли за сообщника Али-паши. Говоря по совести, я спас только свою голову, а десять тысяч таларов, тысяча червонцев, оружие — все пошло в прожорливую пасть капудан-паши. Положение мое было тем труднее, что этот капудан-паша оказался не кто иной, как сам Хозрев. Его, подлеца, после полученной им взбучки, назначили на эту должность, которая во Франции соответствует адмиралу.
— Так ведь он же как будто был в кавалерии? — заметил дядюшка Леже, внимательно следивший за рассказом.
— Из ваших слов видно, как мало знают Восток в департаменте Сены-и-Уазы! — воскликнул Жорж. — Турки, сударь, таковы: вы фермер, падишах назначает вас маршалом; если ему не понравится, как вы справляетесь со своими обязанностями, пеняйте на себя, вам не сносить головы. Это их способ сменять чиновников. Садовник делается префектом, а премьер-министр простым чаушем.[29] В Оттоманской империи не знают, что такое продвижение по службе и иерархия! Из кавалериста Хозрев превратился в моряка. Султан Махмуд приказал ему захватить Али на море, и он действительно покончил с ним, но с помощью англичан. Они, канальи, на этом хорошо заработали! Они наложили свою лапу на его сокровища. Хозрев узнал меня, он еще не позабыл уроков верховой езды, которые я ему преподал. Сами понимаете, песенка моя была спета; хорошо еще, что мне пришло в голову заявить, что я француз и состою при господине де Ривьере в трубадурах. Посланник был рад случаю показать свою власть и потребовал моего освобождения. У турок есть одна хорошая черта, им так же просто отпустить вас на волю, как и отсечь вам голову; что то, что другое — им все равно Французский консул, очаровательный человек, друг Хозрева, приказал вернуть мне две тысячи таларов; и, должен сказать, имя его навсегда сохранится у меня в сердце…
— А как его звали? — поинтересовался г-н де Серизи.
На лице г-на де Серизи отразилось удивление, когда Жорж назвал фамилию одного из самых наших известных генеральных консулов, действительно находившегося в то время в Смирне.
— Между прочим, я присутствовал при казни смирнского градоправителя, которого падишах приказал Хозреву обезглавить. В жизнь свою не видел ничего любопытнее, а я видал всякие виды. Я вам расскажу потом, за завтраком. Из Смирны я поехал в Испанию, узнав, что там революция. Я отправился прямо к Мине, который взял меня к себе в адъютанты и дал чин полковника. Я дрался за дело конституции, но оно обречено на гибель, так как на этих днях наши войска вступят в Испанию.
— И вы французский офицер? — строго сказал граф де Серизи. — Не слишком ли вы полагаетесь на молчание своих слушателей?
— Но здесь же нет доносчиков, — возразил Жорж.
— Вы, видно, позабыли, полковник Жорж, — сказал граф, — что как раз сейчас в суде пэров разбирается дело о заговоре, и поэтому правительство особенно строго к военным, которые поднимают оружие против родины и завязывают сношения с иностранцами с целью свергнуть наших законных государей…
При этой суровой отповеди художник покраснел До ушей и посмотрел на Мистигри, который тоже как будто смутился.
— Ну, а дальше что? — спросил дядюшка Леже.
— Если бы я, например, был чиновником, — ответил граф, — мой долг был бы вызвать в Пьерфите полицейских и арестовать адъютанта генерала Мины,[30] а всех пассажиров, что были в карете, привлечь в качестве свидетелей.
Жорж сразу приумолк от этих слов, тем более что «кукушка» как раз подъезжала к полицейскому посту, над которым белый флаг, по классическому выражению, развевался по воле зефира.
— У вас слишком много орденов, вы не позволите себе такую подлость, — сказал Оскар.
— Мы его сейчас опять разыграем, — шепнул Жорж Оскару.
— Полковник! — воскликнул дядюшка Леже, встревоженный резкими словами графа де Серизи и желавший переменить разговор. — Как обрабатывают землю жители тех краев, где вы побывали? Какое у них хозяйство — многополье?
— Прежде всего, почтеннейший, понимаете, с сельским хозяйством у них дело табак, слишком уж много табаку они курят, все хозяйство прокурили. Им уж не до того, чтобы почву удобрить, им только бы чиновников задобрить.
Граф не мог не улыбнуться. Эта улыбка успокоила рассказчика.
— Их способ обработки почвы покажется вам очень странным. Они ее вовсе не обрабатывают, это и есть их способ обработки. Что турки, что греки — все питаются луком да рисом… Они добывают опиум из мака, что очень выгодно; кроме того, у них есть табак, который растет сам по себе, знаменитый табак! А потом финики! Куча всяких сластей, растущих в диком виде. В этой стране масса всевозможных источников торговли. В Смирне ткут ковры, и недорогие.
— Но, ведь ковры-то из шерсти, — заметил Леже, — а где шерсть, там и овцы, а для овец нужны пастбища, фермы, полевые культуры.
— Верно, там что-нибудь в этом роде и есть, — ответил Жорж. — Но, во-первых, рис растет в воде; а затем я все время был на побережье и видел только край, разоренный войной. Кроме того, я питаю глубочайшее отвращение к статистике.
— А как там с налогами? — поинтересовался дядюшка Леже.
— О, налоги там тяжелые. У них отбирают все до последней нитки, но что останется — то оставляют им. Египетский паша был до того поражен преимуществами этой системы, что уже собирался перестроить все свое налоговое управление на этот лад, когда я с ним расстался.
— Как же это так? — удивился дядюшка Леже, окончательно сбитый с толку.
— Как? — отозвался Жорж. — Да очень просто. Особые чиновники отбирают урожай, а феллахам оставляют только на прожиток. При такой системе нет ни бюрократии, ни бумажной волокиты, этого бича Франции. Так вот и делается!..
— Но с какой же стати? — недоумевал фермер.
— Это страна деспотизма, вот вам и весь сказ! Разве вы не знаете прекрасное определение деспотизма, данное Монтескье: «Как дикарь, он подрубает дерево у корня, чтобы сорвать плоды…»
— И нас хотят вернуть к тому же! — воскликнул Мистигри. —
— Однако, — заметил граф, — вы тоже не носите ордена Почетного легиона, которым были награждены в 1819 году; это что — мода такая пошла?
Мистигри и мнимый Шиннер покраснели до корней волос.
— Ну, я… другое дело, — продолжал Шиннер. — Я хочу сохранить инкогнито. И вы, пожалуйста, не выдавайте меня, сударь. Пусть люди думают, будто перед ними неизвестный, скромный художник, просто живописец-декоратор. Я еду в замок, где не должен вызывать ни малейших подозрений.
— Ах, вот как, — отозвался граф, — значит, тут роман, любовная интрижка?.. Да! Ведь вы имеете счастье быть молодым…
Оскар буквально лопался от досады, сознавая, что сам он ничтожество, что даже ничем похвастаться не умеет, и, посматривая то на полковника Кара-Георгиевича, то на прославленного мастера Шиннера, тщетно силился придумать, за кого бы ему все-таки выдать себя. Но кем мог быть девятнадцатилетний юноша, которого отправили на две недели погостить в деревню, к прэльскому управляющему? Аликанте уже туманило ему голову, самолюбие его было уязвлено, и кровь закипала в жилах; поэтому, когда знаменитый Шиннер намекнул на некое романтическое приключение, сулившее ему столько же счастья, сколько и опасностей, Оскар так и впился в него взглядом, сверкавшим бешенством и завистью.
— Ах, — простодушным и завистливым тоном сказал граф, — как же нужно любить женщину, чтобы приносить ей подобные жертвы!
— Какие жертвы? — спросил Мистигри.
— Разве вы не знаете, дружок, что плафон, расписанный столь великим мастером, оплачивается на вес золота? Уж если город уплатил вам за те два зала в Лувре тридцать тысяч франков, — продолжал граф, оборотясь к Шиннеру, — то за роспись плафона в доме какого-нибудь буржуа, как вы называете нас в своих мастерских, вы возьмете добрых двадцать тысяч; а безвестному живосписцу — хорошо, коли дадут две.
— Дело не в деньгах, — вставил Мистигри. — Но ведь это наверняка будет шедевр, а подписать его нельзя, иначе скомпрометируешь ее.
— Ах! Я охотно бы вернул европейским государям все свои ордена, только бы мне быть любимым, как этот молодой человек, которому страсть внушает столь великую преданность! — воскликнул г-н де Серизи.
— Что поделаешь! — промолвил Мистигри. — На то и молодость, чтобы тебя любили, чтобы куролесить… как говорится, — пыл молодцу не укор!
— А какого мнения на этот счет госпожа Шиннер? — спросил граф. — Ведь вы, как известно, женились по любви на красавице Аделаиде де Рувиль, протеже старика адмирала де Кергаруэта, который и устроил вам заказ на роспись плафонов в Лувре через своего племянника, графа де Фонтэна.
— Да разве в путешествии великий художник бывает женатым? — заметил Мистигри.
— Вот она, мораль мастерских! — воскликнул граф де Серизи с простодушным негодованием.
— А чем лучше мораль европейских дворов, где вы получили ваши ордена? — отозвался Шиннер, который, узнав, насколько граф осведомлен относительно полученных художником заказов, вначале растерялся, но быстро овладел собой и заговорил с прежним апломбом.
— Ни об одном из них я не просил, — ответил граф, — и кажется, все они получены мной по заслугам.
— А что вам в них? Как собаке пятая нога! — заметил Мистигри.
Чтобы не выдать себя, г-н де Серизи придал своему лицу добродушное выражение и стал любоваться долиной Гроле, которая открывается взору путешественника, когда повертываешь от Пат-д'Уа на Сен-Брис, оставив справа дорогу на Шантильи.
— Хитрит, — пробурчал Оскар.
— А что — Рим действительно так хорош, как об этом трубят? — спросил Жорж великого художника.
— Рим прекрасен только для влюбленных; чтобы он понравился, нужно пылать страстью, и я все-таки предпочитаю Венецию, хотя меня там чуть было не зарезали.
— Если бы не я, вас и пристукнули бы, как пить дать, — заявил Мистигри. — Да, натянули вы нос этому проклятому шуту, лорду Байрону! Вот взбесился английский чудак!
— Молчи, — остановил его Шиннер, — я не хочу, чтобы знали о моей стычке с лордом Байроном.
— А все-таки, признайтесь, — продолжал Мистигри, — хорошо, что я владею некоторыми приемами французского бокса?
Время от времени Пьеротен и граф обменивались красноречивыми взглядами, которые, наверно, смутили бы людей хоть немного более искушенных, чем остальные пять пассажиров.
— Однако, — воскликнул возница — Только и слышишь, что про лордов, да пашей, да про потолки по тридцать тысяч франков! Видно, я везу нынче знатных господ! Воображаю, сколько я получу на чай.
— Не говоря о том, что места уже оплачены, — лукаво заметил Мистигри.
— А мне это как раз на руку, — продолжал Пьеротен, — ведь вы, дядюшка Леже, знаете мою прекрасную новую карету, за которую я дал задаток две тысячи франков. Так вот, этим канальям каретникам нужно завтра отвалить еще две с половиной тысячи; они не желают брать полторы тысячи наличными и вексель на тысячу, сроком на два месяца! Разбойники требуют, чтобы я сразу выложил им все чистоганом! Разве не бессовестно так драть с человека, который ездит вот уже восемь лет, с отца семейства! Ведь они меня по миру пустят! Я могу потерять все — и деньги и экипаж, если не раздобуду какую-то несчастную тысячу. Но-о! Козочка! Уверяю вас, они не посмели бы проделать такую штуку с владельцем большого заведения.
— Что ж, — отозвался ученик, — без монет, так без карет!
— Вам осталось раздобыть всего восемьсот франков, — сказал граф, усматривая в этих жалобах, обращенных к дядюшке Леже, переводный вексель на себя.