— Недурно, куманек! — воскликнул трактирщик.
— Ловко подстроено? — спросил фермер.
— В конце концов для графа ферма стоит этих денег.
— Теперь Мулино приносит шесть тысяч чистыми, я возобновлю договор по семи с половиной тысяч франков еще на восемнадцать лет. Таким образом капитал будет помещен больше чем из двух с половиной процентов. Граф окажется не в накладе. А чтобы не было обидно господину Моро, он сам предложит меня графу в качестве арендатора и сделает вид, будто только защищает интересы своего господина, поместив его деньги почти из трех процентов и найдя человека, который хорошо заплатит за аренду.
— А сколько Моро получит всего?
— Ну, если де Серизи ему даст десять тысяч франков, — так он заработает на этом пятьдесят тысяч. Но он их заслужил.
— А в конце концов наплевать графу на Прэль! Он и без того богат! — сказал трактирщик. — Я лично его никогда в глаза не видал.
— И я тоже, — отозвался дядюшка Леже, — но должен же он когда-нибудь поселиться здесь, иначе он не выбросил бы двухсот тысяч франков на внутреннюю отделку. В доме — прямо как у короля.
— Что же, Моро давно пора подумать и о своей выгоде, — заметил трактирщик.
— Разумеется; ведь когда тут поселятся господа, они во все начнут нос совать.
Граф не пропустил ни словечка из этого разговора, хоть он и велся вполголоса.
«Итак, я уже получил здесь все доказательства, за которыми еду туда, — подумал он, глядя на толстяка фермера, возвращавшегося в кухню. Может быть, это пока только одни проекты? Может быть, Моро еще не дал согласия?» — утешал себя граф, настолько претила ему мысль об участии его управляющего в этих махинациях.
Пьеротен пошел поить лошадей. Де Серизи решил, что возница намеревается позавтракать с фермером и трактирщиком. После того, что граф услышал, он боялся, как бы владелец «кукушки» не выдал его.
«Все эти люди в заговоре против нас, — подумал он, — и расстроить их планы — святое дело».
— Пьеротен, — сказал он вполголоса, обращаясь к вознице, — я обещал тебе десять золотых за то, что ты сохранишь мой секрет; но если ты и впредь согласен скрывать кто я (а я сейчас же узнаю, как только ты проговоришься или сделаешь малейший намек кому бы то ни было и где бы то ни было в течение этого дня — даже в Лиль-Адане), ты получишь от меня завтра утром, когда будешь ехать обратно, тысячу франков, чтобы расплатиться за новую карету. Поэтому, для большей верности, — продолжал граф, хлопнув по плечу побледневшего от радости Пьеротена, — не ходи-ка ты завтракать, а оставайся при лошадях.
— Понял, ваше сиятельство, не сомневайтесь! Это вы насчет дядюшки Леже?
— Насчет всех, — отозвался граф.
— Будьте покойны… Поторапливайтесь, — сказал Пьеротен, распахивая дверь кухни, — мы опаздываем. Слушайте, дядюшка Леже, вы же знаете, что нам придется подниматься в гору; мне есть не хочется, я потихоньку поеду вперед, а вы меня догоните, вам полезно поразмять ноги.
— Вот неугомонный! — заметил трактирщик. — И ты не хочешь позавтракать с нами? Полковник ставит бутылку вина в пятьдесят су и бутылку шампанского.
— Не могу. Я везу рыбу для званого обеда, ее нужно доставить в Стор к трем часам. С таким клиентом и с такой рыбой шутить не приходится.
— Ну что же, — сказал дядюшка Леже трактирщику, — запряги в кабриолет своего рысака, которого ты мне предлагаешь… Мы догоним Пьеротена, а покуда спокойно позавтракаем; кстати я увижу, какова лошадь. Втроем мы вполне поместимся в твоей трясучке.
К большому удовольствию графа, Пьеротен сам пошел закладывать. Шиннер и Мистигри отправились вперед. Едва Пьеротен, догнав художников на дороге из Сен-Бриса в Понсель, доехал до бугра, с которого виден Экуэн, менильская колокольня и леса, обрамляющие очаровательный пейзаж, как топот лошади, скакавшей галопом, и дребезжанье экипажа возвестили о приближении дядюшки Леже и адъютанта Мины, пересевших затем в дилижанс. Когда Пьеротен свернул, чтобы начать спуск к Муаселю, Жорж, без умолку болтавший с дядюшкой Леже о прелестях сенбрисской трактирщицы, воскликнул:
— Смотрите-ка, великий маэстро, а ведь пейзажик-то недурен!
— Ну, вас он не должен поражать, вы же видели Восток и Испанию.
— От них осталось еще две сигары! Если это никого не стеснит, давайте прикончим их, Шиннер. С этого молокососа хватило и нескольких затяжек, накурился!
Дядюшка Леже и граф промолчали. Это было принято за согласие, и болтуны умолкли.
Оскар, задетый тем, что его назвали молокососом, заявил, в то время как молодые люди раскуривали сигары:
— Если я и не был адъютантом Мины, сударь, и если я не бывал на Востоке, то я, может быть, еще поеду туда. Надеюсь, что когда я достигну вашего возраста, карьера, к которой я предназначаюсь родителями, освободит меня от необходимости путешествовать в «кукушках». Став важной особой и заняв высокое положение, я его уже не лишусь.
— Et caetera punctum,[35] — докончил Мистигри, передразнивая Оскара, голос которого напоминал хриплое пение молодого петушка и придавал его речам еще больший комизм, ибо бедный мальчик находился в том возрасте, когда пробиваются усы и ломается голос. — Что же, — добавил Мистигри, — никогда не знаешь, где займешь, где потеряешь.
— Ну, — заявил Шиннер, — лошади скоро уж будут не в силах тащить такой груз.
— А ваша семья к какой же карьере вас предназначает, молодой человек? — спросил Жорж с серьезным видом.
— К дипломатической, — ответил Оскар.
В ответ раздался дружный взрыв хохота, точно взвились три ракеты, — рассмеялись Мистигри, великий художник и дядюшка Леже. Граф тоже не мог сдержать улыбки. Жорж был невозмутим.
— Клянусь Аллахом, тут не над чем смеяться, — сказал полковник. — Одно только: мне кажется, молодой человек, — продолжал он, — что в настоящее время общественное положение вашей уважаемой матушки мало похоже на положение посольши… Провожая вас, она держала в руках самую мещанскую корзинку, а башмаки у нее подбиты гвоздями.
— У моей матери, сударь? — возразил Оскар, с негодованием пожав плечами. — Но это же экономка, она служит у нас!
— «Служит у нас»… конечно, звучит чрезвычайно аристократично, — воскликнул граф, прерывая Оскара.
— Король всегда говорит о себе мы, — горделиво ответил Оскар.
Все опять чуть не расхохотались и остановил их только взгляд Жоржа; он дал понять художнику и Мистигри, что с Оскаром нужно обходиться бережно, чтобы разрабатывать и дальше богатейшие залежи смешного, которые в нем таятся.
— Вы правы, сударь, — обратился к графу великий художник, указывая на Оскара, — люди из общества всегда говорят «мы», «у нас», и только мелкий люд говорит «я», «у меня». Эти людишки всегда стараются показать, что они располагают тем, чего на самом деле у них нет. Для человека с такой декорацией из орденов…
— Так вы, сударь, все-таки декоратор? — спросил графа Мистигри.
— Вы понятия не имеете о языке придворных. Прошу у вас покровительства, ваше сиятельство, — добавил Шиннер, обернувшись к Оскару.
— Я счастлив, — сказал граф, — что мне довелось путешествовать с тремя особами, которые уже знамениты или будут знамениты: с прославленным художником, с будущим генералом и с молодым дипломатом, который, я уверен, со временем возвратит Бельгию Франции.
Постыдно отрекшись от родной матери и чувствуя, до какой степени его спутники насмехаются над ним, взбешенный Оскар решил во что бы то ни стало преодолеть их недоверие.
— Не все то золото, что блестит, — изрек он, причем глаза его метали молнии.
— Не так! — воскликнул Мистигри. — Не все то золото, что смешит. Вы недалеко уйдете в дипломатии, раз так плохо знаете наши пословицы.
— Если я и не знаю пословиц, то я знаю свою дорогу.
— И вы далеко уедете, — сказал Жорж, — ведь ваша экономка сунула вам столько провизии, словно вы отправляетесь за тридевять земель: печенье, шоколад…
— Особый хлебец и шоколад, да, сударь, — продолжал Оскар, — у меня слишком нежный желудок, чтобы переваривать трактирную жратву.
— Это выражение так же деликатно, как ваш желудок, — заметил Жорж.
— Ах, люблю жратву! — воскликнул великий художник.
— Это слово принято в лучшем обществе, — пояснил Мистигри. — Я всегда его употребляю в кабачке под вывеской «Черная наседка».
— Вашим наставником был, вероятно, какой-нибудь знаменитый ученый вроде академика Андрие или господина Руайе-Коллара?[36] — осведомился Шиннер.
— Моего наставника зовут аббат Лоро, он теперь викарием в Сен-Сюльписе, — продолжал Оскар, вспомнив имя своего школьного законоучителя.
— Это хорошо, что вы получили домашнее образование, — сказал Мистигри, — ибо сказано: школа — мать всякой скуки. Но вы, конечно, вознаградите как следует вашего аббата?
— Разумеется; он будет со временем епископом, — сказал Оскар.
— Благодаря покровительству вашей семьи, — поддакнул Жорж не сморгнув.
— Может быть, мы посодействуем этому-у нас бывает запросто аббат Фрессинус.[37]
— Как? Вы знакомы с аббатом Фрессинусом? — спросил граф.
— Он многим обязан моему отцу, — отозвался Оскар.
— И вы, вероятно, направляетесь в свое поместье? — осведомился Жорж.
— Нет, сударь; но я-то могу открыть вам, куда я еду. Я еду в Прэльский замок к графу де Серизи.
— Ах, черт! Вы едете в Прэль? — воскликнул Шиннер и покраснел, словно рак.
— Вы знакомы с его сиятельством графом де Серизи? — удивился Жорж.
Папаша Леже обернулся, взглянул на Оскара и в изумлении спросил:
— Разве господин де Серизи в Прэле?
— Очевидно, раз я к нему еду, — ответил Оскар.
— И вы видели графа вблизи? — спросил Оскара господин де Серизи.
— Как вижу вас, — заявил Оскар. — Его сын мой товарищ и почти мне ровесник, ему девятнадцать лет; мы чуть не каждый день катаемся вместе верхом.
— Бывает, что и туз свинье товарищ, — изрек Мистигри.
Тут Пьеротен подмигнул фермеру, и тот вполне успокоился.
— Что ж, — обратился граф к Оскару, — я счастлив быть в обществе молодого человека, который может рассказать мне о его сиятельстве; я очень хотел бы воспользоваться покровительством графа в одном довольно важном для меня деле, и притом ему бы ничего не стоило оказать мне эту услугу: речь идет об иске к американскому правительству. Я бы желал узнать что-нибудь относительно характера господина де Серизи.
— О! Если хотите добиться успеха, — с лукавой улыбкой ответил Оскар, — обращайтесь не к нему, а к его супруге; он влюблен в нее до безумия, никто лучше меня этого не знает; а жена терпеть его не может.
— Почему? — спросил Жорж.
— У графа отвратительная накожная болезнь, и доктор Алибер,[38] как ни старается, не может его вылечить. Поэтому господин де Серизи охотно отдал бы половину своего громадного состояния, чтобы только иметь мою грудь, — и Оскар распахнул рубашку, обнажая по-детски розовое тело. — Он живет в своем особняке настоящим отшельником. Видеть его можно только по большой протекции. Встает он до света и от трех до восьми занимается, а с восьми начинается лечение — он принимает серные или паровые ванны. Его парят в особых железных котлах, и он все еще не теряет надежды выздороветь.
— Если он так близок с королем, почему он не попросит, чтобы король к нему прикоснулся?[39] — спросил Жорж.
— Значит, у этой женщины — муж пaреный, — заключил Мистигри.
— Граф обещал за свое исцеление одному знаменитому шотландскому врачу, который его теперь пользует, тридцать тысяч франков, — продолжал свой рассказ Оскар.
— Но тогда и жену его нельзя винить за то, что она ищет… — начал было Шиннер.
— Еще бы, — прервал его Оскар. — Бедняга граф такой дряхлый, такой сморщенный, что ему лет восемьдесят дать можно. Он высох, как пергамент, и, к сожалению, чует, чем для него это пахнет…
— Да, от него, должно быть, пахнет неважно, — сострил дядюшка Леже.
— Не забывайте, сударь, что он обожает свою жену и не смеет упрекать ее, — продолжал Оскар, — он разыгрывает с нею такие сцены, что можно со смеху помереть, точь-в-точь как Арнольф[40] в комедии Мольера…
Граф изумленно смотрел на Пьеротена, а тот, видя его спокойствие, решил, что, значит, сынок мадам Клапар просто заврался.
— Поэтому, сударь, — продолжал Оскар, обращаясь к графу, — если вы хотите добиться успеха в своем деле, обратитесь к маркизу д'Эглемону. Склоните на свою сторону этого давнишнего обожателя госпожи де Серизи, и вы сразу завоюете и жену и мужа…
— То есть сразу двух зайцев убьете, — вставил Мистигри.
— Но, послушайте, вы, стало быть, видели графа раздетым? — удивился художник. — Вы его камердинер?
— Камердинер?! — возопил Оскар.
— Но ведь про друга не рассказывают же таких вещей в дилижансе, — продолжал Мистигри. — Осторожность, молодой человек, мать глухоты. Я лично вас не слушаю, молодой человек.
— К этому случаю подходит изречение: скажи, кому яму роешь, а я скажу, чего ты стоишь, — вставил Шиннер.
— Заметьте, великий маэстро, — наставительно изрек Жорж, — нельзя отзываться дурно о людях, которых не знаешь, а этот мальчик сейчас доказал нам, что он знает Серизи, как свои пять пальцев. Если бы он нам рассказывал только о его супруге, можно было бы предположить, что он с ней…
— Ни слова больше о графине де Серизи, молодые люди! — воскликнул граф. — Я друг ее брата, маркиза де Ронкероля, и тот, кто осмелится набросить тень на честь графини, ответит мне за свои слова.
— Вы, сударь, совершенно правы, — живо отозвался художник, — не следует играть честью женщины!
— Бог мой! Честь и дамы! Я уже видел такие мелодрамы! — воскликнул Мистигри.
— Я незнаком с Миной, зато знаком с министром юстиции и хоть и не ношу своих орденов, но не позволю награждать ими тех, кто этого не заслуживает, — сказал граф, глядя на художника. — И, наконец, у меня такой обширный круг знакомых, что я знаю и господина Грендо, прэльского архитектора. Остановитесь, Пьеротен, я немного пройдусь.
Пьеротен доехал до конца деревни Муасель, где находится трактир, в котором обычно делают привал проезжающие До трактира все сидели, точно набрав в рот воды.
— К кому же едет этот шалопай? — спросил граф, отозвав Пьеротена во двор харчевни.
— Да к вашему управляющему. Это сын одной бедной особы, некоей госпожи Юссон; она живет на улице Серизе, я частенько вожу ей фрукты, дичь, птицу.
— Кто этот господин? — спросил дядюшка Леже, подойдя к Пьеротену, когда граф удалился.
— А бог его знает, — отозвался Пьеротен. — Я везу его в первый раз, но похоже, что это герцог, владелец зaмка Мафлие; он велел мне ссадить его по пути, он не едет в Лиль-Адан.
— Пьеротен полагает, что это хозяин Мафлие, — сказал Жоржу дядюшка Леже, влезая обратно в дилижанс.
Все три молодых человека, растерявшись, словно воры, пойманные с поличным, не решались даже взглянуть друг на друга, и, казалось, были весьма озабочены возможными последствиями своего вранья.
— Вот уж, как говорится, пустая мыльница без ветру мылит, — заметил Мистигри.
— Теперь вы убедились, что я знаком с графом? — сказал Оскар.
— Возможно; но послом вам не бывать, — отозвался Жорж. — Если хочешь молоть языком в дилижансах, старайся, как я, ничего не сказать.
— Своя рубашка ближе к делу, — изрек Мистигри в виде заключения.
Тут граф снова занял свое место в «кукушке», и Пьеротен тронул; все хранили глубокое молчание.
— Ну что ж, друзья мои, — обратился граф к своим спутникам, когда они доехали до леса Каро, — вот мы и примолкли, точно нас везут на плаху.
— Нужно знать, когда доить, когда говорить, — наставительно произнес Мистигри.
— Хорошая погода, — пробормотал Жорж.