— Хорошо! — выдохнул Николай и протер глаза, слезящиеся от едкого сигаретного дыма. — Через день-два после возвращения в Каир я должен был связаться с Лондоном и сказать шефу отдела Ближнего Востока, что хотел бы вылететь на несколько дней в Сирию, поскольку у меня появилась возможность сделать репортаж из лагеря «Хезболлах». Получив разрешение, я в тот же день отправляюсь в командировку. В Дамаске меня должен встретить Хосров эль-Шатир, чиновник протокольного отдела сирийского МИДа, который будет сопровождать меня до места встречи…
— Не упускайте ничего, господин Серостанов, — Моти Проспер предупреждающе выставил указательный палец. — Будьте предельно собранны!
— Я со стенографической точностью излагаю инструкции, полученные от связного! — огрызнулся Николай. — Только от первого лица…
— Извините. Продолжайте, пожалуйста…
— Как следует из инструкций, именно этот эль-Шатир будет сопровождать меня до лагеря шиитов, который находится в 140 километрах севернее долины Бекаа, неподалеку от деревни аль-Рутаки…
— Там, кстати, действительно расположена база «Хезболлах», — чуть слышно обронил Проспер. — Причем довольно крупная…
— В лагере ко мне должен подойти мужчина и сказать по-арабски: «Я бы очень хотел, чтобы вы сфотографировали меня вместе с моим другом. Но его убили в семьдесят третьем году…» Этому человеку я должен передать пленку…
— А дальше? — Проспер впился взглядом в Серостанова. — Что дальше?
— По сценарию? — сухо осведомился Николай.
— По инструкции.
— По инструкции, сразу же после выполнения задания я должен вернуться в Каир, сдать готовый репортаж и, сославшись на то, что все рождественские каникулы торчал в Египте, попросить несколько дней отпуска, чтобы провести уик-энд в Лондоне. Получив разрешение, я должен вылететь в первый же четверг вечером в Эр-Риад, а оттуда, через Бухарест, в Москву. Связной сказал, что в Москве я получу новые инструкции. В воскресенье вечером я должен был вернуться в Каир…
— Все?
— Все, — кивнул Серостанов и тяжело откинулся на спинку стула.
— Вот теперь, кажется, у меня возникла настоящая идея… — улыбнулся Проспер и встал. — Сделаем небольшой перерыв, господин Серостанов. Я распоряжусь, чтобы в камере вам дали бутылку с колой…
— С чего это вдруг такая щедрость? — хмыкнул Николай.
— Заслужили…
6
Париж. Аэропорт Орли.
Февраль 1986 года
— Надеюсь, Валечка, ты понимаешь, что этот разговор — не самый приятный для меня?
— Догадываюсь, — вздохнула я.
— Я родилась слишком самолюбивым и ранимым человеком, чтобы позволять кому бы то ни было распоряжаться хотя бы частичкой своей души. Не прибегни я к этим мерам безопасности, меня бы уже давно не было на свете, Валечка. Ведь женщина по сути своей — слишком уязвимое существо, самой природой запрограммированное на медленное самоуничтожение. Она убивает себя постоянно, разрывая сердце и растаскивая душу с мазохизмом клинической больной на обязательства перед родителями, нежность к детям, верность мужу и страсть к любовникам. И я добилась своего, Валечка, поскольку имела все, о чем только может мечтать любая полноценная женщина: любовь достойных мужчин, профессиональное признание и деньги, которые давали мне возможность предаваться, не думая о последствиях, сугубо бабским глупостям, верность настоящих друзей и ненависть могущественных врагов…
— Но вы ведь тоже любили, Паулина.
— Нет, милая… — женщина печально покачала головой. — Никогда и никого я не любила. Я лишь ПОЗВОЛЯЛА любить себя. Кстати, это было очень удобно…
— Удобно не любить?
Очевидно, выражение ужаса на моем лице было настолько неподдельным, что Паулина печально улыбнулась.
— Представь себе, девочка…
— Это ужасно, Паулина!
— Возможно, — кивнула эта странная женщина. — Хотя давало определенные преимущества…
— О каких преимуществах вы говорите?
— Меня никогда не трясла лихорадка перед встречей с возлюбленным, я не пыталась гипнотизировать телефон, когда он молчал месяцами, не заламывала от восторга руки, получая с посыльным роскошные букеты цветов, и не придавала ни малейшего значения пылким и насквозь лживым, продиктованным минутой порыва, словам любви, которые периодически нашептывались мне на ухо… Стоя под душем, я тщательно, мочалкой, смывала с себя все — от следов ласк до иллюзий, которыми переполнена душа любой женщины после ночи любви. А потом застегивала лифчик, натягивала юбку с кофтой, приводила в порядок макияж и шла, не оглядываясь, дальше — никому ничем не обязанная, ни от кого не зависящая…
— А дети?
— Вот-вот! — чуть слышно пробормотала Паулина, и я вдруг увидела на ее мраморном лице морщину — одну-единственную, но отчетливую, резко перечеркнувшую высокий лоб и как-то сразу, на какое-то мимолетное мгновение, обозначившую истинный возраст этой непостижимой женщины. — В любой, даже самой изощренной системе защиты, Валечка, обязательно есть слабое место. Правда, понимаешь это, когда ничего уже изменить нельзя. Знаешь, я часто вспоминала те две недели в семьдесят восьмом году, которые мы провели в «Мэриотте». Помнишь Майами, Валечка?
— Разве это можно забыть?..
Видит Бог, мне вовсе не хотелось вкладывать в свой ответ какие-то эмоции, но подсознание отреагировало быстрее, и она это, конечно, почувствовала: общение с Паулиной на самом деле глубоко запало мне в душу. Хотя, наверное, я бы предпочла, чтобы ощущение той неосознанной близости, какого-то родства душ, и дальше оставалась только тревожным, будоражащим душу воспоминанием…
— Так вот, — продолжала Паулина, теребя пуговицу на своем роскошном пиджачке, — в мыслях я неоднократно возвращалась к тем дням. Ты даже представить себе не можешь, как хотелось мне все эти годы встретиться с тобой, усадить напротив, поговорить…
— Почему же вы этого не сделали?
— Я боялась, Валя.
— Чего?
— Тебя.
— В это трудно поверить.
— Поверить — значит, понять, девочка, — Паулина откинула со лба седую прядь. — Твоя же способность понимать только-только формируется. В принципе, ты еще дитя, хотя кажешься себе взрослой и мудрой…
— Вы хотите сказать, что я никогда бы не смогла стать вашей подругой, да?
— Я хочу сказать, что у меня никогда уже не будет такой дочери…
Я молчала, разбитая наголову. Сама по себе мысль о том, что Паулина могла быть моей матерью, казалась мне дикой и даже кощунственной. И, тем не менее, фальши в ее словах я не почувствовала — только горечь и едва уловимые нотки обреченности…
— Ну, а теперь поговорим о наших делах, девочка. Не возражаешь?
Она словно переключала какие-то клавиши или тумблеры, расположенные где-то глубоко внутри — резко, без какой-либо связи, просто так. Мгновение — и передо мной была уже прежняя Паулина — высокомерная, бесконечно уверенная в своей силе и обаянии, преисполненная ощущения скрытой власти настоящая и полностью защищенная ЖЕНЩИНА, которой по силам все.
— Вы меня увезете отсюда? — тихо спросила я.
— А ты хочешь, чтобы я тебя увезла? — также тихо спросила Паулина.
— А это зависит от моего желания?
— Неужели тебе не нравится Париж, Валечка?
— Мне не нравятся конспиративные квартиры в Париже.
— У тебя всегда был хороший вкус, — пробормотала Паулина… — Я вдруг поняла, что мысли этой женщины витают где-то очень далеко от квартиры Якоба. — Нам надо где-нибудь переждать две недели. Максимум, три…
— Но не здесь?
— Но не здесь.
— Вы хотите вернуть меня в Штаты?
— Тогда бы тебя отправили ко мне рейсом «Пан Америкэн», — хмыкнула Паулина. — Под надежной охраной…
— И в наручниках?
— Я бы позаботилась, чтобы внешне они напоминали браслеты от Диора.
— Добрая как всегда, — пробормотала я.
— Если бы ты только знала, насколько ты права, — хмыкнула Паулина.
— Значит, останемся в Европе?
— Скорее всего, — кивнула Паулина. — Кстати, а на какие деньги ты до нее добралась?
— До Европы? — переспросила я, выгадывая пару секунд для вразумительного ответа.
— Но ты ведь не в Азию рванула с поддельным паспортом. Который, кстати, тоже не бесплатно приобрела.
— За те восемь лет, что мы не виделись, Паулина, я стала вполне зажиточной женщиной.
— Настолько, что даже имеешь счет в швейцарском банке?
— Я совершила еще одну измену по отношению к Соединенным Штатам?
— Ты совершаешь еще одну ошибку, пытаясь запудрить мне мозги, — спокойно ответила Паулина.
— Зачем вы спрашиваете, если знаете?
— Я знаю не все, — уточнила Паулина. — И меня это не устраивает.
— Разве Моссад не мог оплатить мои расходы, связанные с этим путешествием? Тем более, что проделала я его исключительно под их патронажем…
— Раньше Ниагара пересохнет, чем израильтянин раскошелится… — Паулина пристально смотрела мне в глаза. — Этот народ платит только в крайнем случае, когда другого выхода нет. А поскольку оптимизм в сочетании с лицемерием — национальная еврейская черта и в безвыходные ситуации они не верят, то можно сказать, что они вообще не способны платить — только получать. И вообще, скажи спасибо, что еще не получила от них счет за аренду комнаты в конспиративной квартире, изведенные продукты и телефонные переговоры с надбавкой на индекс подорожания…
— Да вы антисемитка, Паулина! — воскликнула я. — Классическая антисемитка!
— Я американка, — сухо уточнила Паулина. — А это не всегда одно и то же…
— Теперь я понимаю, почему вы меня забираете отсюда.
— Похоже, тебя это не огорчает? — улыбнулась Паулина. — Или мне показалось?
— Не показалось, — пробормотала я.
— Рим тебя устроит?
— Почему именно Рим?
— А почему бы и не Рим?
— Я там никогда не была.
— Тем более.
— Мне по-прежнему не надо знать больше того, что мне знать надо?
— Я обожаю твои вопросы, Валечка.
— А я — вашу манеру оставлять их без ответа.
— Не злись на меня, ладно?
— Что вообще происходит, Паулина?
— Много всякого разного, неоднозначного и непонятного. Поговорим об этом попозже… — Паулина встала и потянулась. — Господи, я не спала толком больше двух суток. Ты только посмотри, на кого я похожа!
— Прекратите кривляться! — Меня аж передернуло от ее демонстративного лицемерия. — Вы же прекрасно выглядите. Мне бы так в ва…
Я прикусила язык и с опаской взглянула на Паулину.
— Я выгляжу омерзительно! — без тени кокетства возразила Паулина и, повернувшись к зеркалу, стала внимательно себя рассматривать. — Вот завтра, когда мы как следует выспимся, попаримся в сауне, поплаваем в бассейне, позавтракаем с гренками и апельсиновым соком и проведем по паре часиков у приличного римского парикмахера, я буду выглядеть действительно прекрасно… — Она повернулась ко мне. — Такой план тебя устраивает, девочка?
— Хороший план, Паулина. Знать бы еще, что последует за визитом к парикмахеру…
— Все-таки ты русская! — Паулина вздохнула. — Даже несмотря на восемь лет жизни в Штатах. Это от привычки жить заботами страны, а не собственными проблемами. Давай доживем до завтра, а там видно будет. Так устраивает?
Я кивнула.
— Тогда собирайся! — Паулина сделала повелительный жест. — Постарайся сохранить свое новое лицо, поскольку до Рима ты летишь по британскому паспорту.
— В Риме будет организован торжественный ритуал прощания с Роми Шнайдер?
— И не только с ней.
— А Якоб нас выпустит?
— Ты имеешь в виду того носатого у дверей с выражением вечной скорби еврейского народа?
Я кивнула.
— Не просто выпустит, но еще и снесет наши вещи к машине и даже позаботится, чтобы ротозеи у входа не заглядывались на двух очаровательных дам…
* * *
Наиболее характерной особенностью профессионального шпиона является полное отсутствие у него характерных особенностей. Неразличимо слиться с толпой, ничем не выделяться и никак не выпячивать собственную индивидуальность и, тем более, значимость — это и есть приметы профессионального агента. С другой стороны, надо было хорошо знать Паулину, чтобы допустить даже гипотетическую возможность ее слияния с чем-либо вообще. Потому то, собственно, я нисколько не удивилась, когда наше такси гордо проплыло мимо зала вылетов парижского аэропорта Орли и, попетляв по двум или трем аэропортовским пандусам, припарковалось у входа в какое-то замысловатое строение, украшенное надписью на трех европейских языках: «Только для частных пассажиров. Вход по специальным пропускам».
Проехав на плоской ленте эскалатора метров триста, мы вышли у зеркальных дверей с табличкой Swiss Air, где нас дожидался коренастый мужчина с седыми казацкими усами и в роскошном костюме-тройке преуспевающего брокера с Уолл-стрита. И вообще я обратила внимание — стоило только Паулине появится где-нибудь даже на минуту, как рядом, словно из-под земли, тут же вырастали роскошные мужики (Якоб, естественно, не в счет. Впрочем, рядом с Паулиной я его так и не увидела).
За спиной коренастого красавца я разглядела небольшой, ярко освещенный ангар для частных пассажиров. Увидев Паулину, мужчина ослепительно улыбнулся и выдал пару дежурных фраз относительно погоды и безукоризненной внешности моей опекунши. Судя по выговору, мужчина был стопроцентным американцем с атлантического побережья. Затем седоусый удостоил меня коротким, СКАНИРУЮЩИМ взглядом, после чего гостеприимно махнул рукой в сторону самолета — серебристой двухмоторной «Сессны», хвост которой украшал белый крест на алом фоне. И мы направились к самолету под контролем седоусого американца, чей цепкий взгляд я физически ощущала спиной.
— Паулина, чей это мужчина? — вполголоса спросила я, когда мы поднимались по трапу.
— Не мой.
— А самолет?
— Судя по кресту — швейцарский.
— Я серьезно спрашиваю.
— Тогда считай, что мой.
— Подарок сослуживцев перед уходом на пенсию?
— Не хами.
— И кто оплачивает наш полет?
— Не ты.
— Надеюсь, и не вы?
— Ты становишься меркантильной, Валечка.
— А вы желчной.
— У меня это от недосыпания.
— А у меня от голода. Нас там кормить будут?..
Вполне возможно, малюсенькая и максимально комфортабельная реактивная «Сессна» в самом деле принадлежала авиакомпании Swiss Air, что, кстати, навязчиво подтверждали кресты на пепельницах, салфетках, столовых приборах и прочих милых сердцу пассажира маленьких причиндалах. С другой стороны, даже я со своей врожденной наивностью была бы очень удивлена, если бы хвост «Сессны», а заодно и кокетливую красную шапочку стюардессы, украшала эмблема Центрального разведывательного управления США.
Салон самолетика вмешал в себя две пары широких кресел, расположенных друг против друга, полукруглый мягкий диван, обитый светло-коричневой натуральной кожей, журнальный столик, на котором в художественном беспорядке были разбросаны свежие парижские газеты и несколько иллюстрированных журналов, а также компактный бар с кофеваркой и набором бутылок с пестрыми этикетками.
Реактивные моторы «Сессны» жалобно взвыли, словно сетуя на свою беспокойную судьбу.
Убедившись, что мы с Паулиной — единственные пассажиры в самолете, я скинула туфли, забралась в кресло с ногами, потом пристегнула ремни, закрыла глаза и вздохнула.
— А почему так тяжело, Валечка?
Расположившись напротив, Паулина старалась приладить ремни безопасности так, чтобы не помять свой очередной французский пиджак — на сей раз, легкомысленного и совершенно дикого, если учесть ее РЕАЛЬНЫЙ возраст, розового цвета. Невеста, да и только! Сто лет в обед, а все туда же…
— Тяжелый вздох не стыкуется со счастливым выражением моего лица?
Паулина одарила меня внимательным, полным сочувствия, взглядом.
— У твоего мужа, Валечка, терпение ангела.
— Вы очень наблюдательны, Паулина… — Я изобразила вежливую улыбку. — Особенно, по части семейной жизни моего мужа, которого не видели восемь лет…
Молоденькая стюардесса — довольно-таки невзрачная для столь роскошного самолета — выглянула в салон, и, убедившись, что единственные пассажирки еще не задушили друг друга, ободряюще кивнула — мол, не расстраивайтесь, девушки, я еще вернусь.