— Проучим рыжую зазнайку! — пищал он, наметившись головой попасть в Почечкина.
Но в это время произошло непредвиденное: Коля Почечкин, натренированный на поднятие тяжестей, — хоть двадцать человек могло забраться ему на грудь, важно, чтобы он ожидал тяжести, а уж перенести — так это одно удовольствие, по Смоле так и грузовик проезжал, сначала Коля удивлялся, а потом и сам стал проделывать такие номера, — так вот, сейчас Коля чувствовал себя великолепно, спокойно расположившись у самого основания пирамиды. Но, к сожалению, просто отдыхать и блаженствовать ему не удалось, пришлось думать, соображать, и быстро соображать, чтобы превратить неорганизованную «мала-кучу» в организованно действующий человеческий механизм. И в тот самый момент, когда Вовка Трусов нацелился в Почечкина головой, Коля вогнал острие булавки, которую он в свое время одолжил у Славки, — маленькая шпага, говорил Славка, лучшее оружие, — в чью-то ногу, которая тут же саданула со всего размаху по трусовской голове. Последовали еще два укола, и «мала-куча», как и предполагал Коля, перевернулась и покатилась по дороге, и в этой «мала-куче» все колошматили друг друга. Теперь Трусов лежал в третьем слое «мала-кучи», и так как руки у него были придавлены и ноги были точно спеленуты, а свободным оставался один рот, то им он и воспользовался как самым удобным оружием. Трусов увидел перед собой ногу, носок с которой съехал и держался только на половине ступни, и эта нога показалась ему рыжей, то есть в веснушках, он в нее недолго думая и вцепился своими клыками.
— Пу-у-у-сти-и-и! — заорал что есть мочи интернатовец голосом, совсем не похожим на голос Почечкина.
Пришедший в ярость Трусов не отпускал предполагаемого Почечкина, пока владелец ноги, Женя Кравцов, не двинул Трусова по уху. Трусов отпустил ногу, но тотчас же его осенила гениальная догадка — исправить ошибку: ему показалось, что другая нога, которая была совсем рядом теперь, уж точно принадлежит Почечкину. И он впился зубами в эту ногу. Подвергнутый пытке, Степан Жуйков не только вскричал, в нем родилась такая бешеная сила, что он забарахтался так решительно и так наступательно, что «мала-куча» теперь не просто перевернулась и покатилась, она завертелась, как ошалелая, и вид у этой «мала-кучи» был совершенно непонятный — клубок тел вертелся волчком, а руки и ноги дубасили почем зря по первым попавшимся туловищам.
Конечно же в эти минуты Эльба должна была находиться рядом со своим другом, и она наверняка бы находилась рядом с товарищем, если бы не ее давняя слабость — кокетство. Когда ей оказывали внимание, она теряла голову. Именно в момент нападения на Колю она разговорилась с Вестой в присутствии вновь прибывшего Шарика — сторожевого пса, добытого где-то Каменюкой.
— Нет-нет, здесь жизни не будет! — рассуждала Веста. — Отсюда надо бежать. Это всегда трудно, но надо. Мои хозяева уже это давно решили.
— А мы тут народились, тут и помирать будем, — сказала Эльба, поглядывая на Шарика.
— Шарову предлагают место новое, — продолжала Веста. — Тут скоро такое начнется, что и ног не унесешь.
— Да, обозлился народ, — поддержала Эльба. — Разорвать готовы на части друг друга. Слышите, знову десь драка! — Эльба прислушалась. До ее чутких поздрей донесся запах двух прокушенных конечностей, и она ринулась к месту происшествия.
Эльба застала неприятную картину. Касьян с колом в руках гонялся за Кривоносом, а у самого берега реки катился ком из человеческих тел, от которого вдруг отделился Коля Почечкин и спокойно пошел в сторону леса. Эльба не решилась подбежать и лизнуть друга: она чувствовала свою вину. Будь она рядом, может быть, и не плакал бы ее друг горькими слезами. А Коля плакал, потому что неожиданно. для него случилось непоправимое: он стал предателем. Настоящим предателем. Коля не чувствовал боли физической, и не было у него радости от того, что так ловко он расправился с семеркой ребят. У Коли болела душа.
— Почему же так несправедливо все? — рассуждал вслух Коля Почечкин. — Я всем хотел добра, а теперь все против меня. Даже Славка назвал меня изменником.
И Коля Почечкин вспомнил, как он совсем растерялся, когда при всех ребятах Школьников схватил его за грудки и спросил сквозь зубы:
— Неужели ты на всех настучал?!
Коля молчал, а Никольников тряс его, и ребята впились в него злыми глазами.
— Говори, признавайся! — кричали дети.
— Ты все инспектору рассказал? — тряс из него ответ Витька.
— Я, — ответил Коля, и две огромные слезы прокатились по его веснушчатому лицу.
— Заложил всех! Всех! Ты понимаешь, что ты сделал? Какое ты имел право? — безжалостно повторял Никольников.
А Коля смотрел на товарищей невинными глазами и не знал, как ему объяснить, что он никак не хотел предавать, что так все само получилось.
Он и теперь помнил, как оказался на пороге комнаты, куда ему велено было прийти по просьбе инспектора Марафоновой. Он топтался у ее порога. Дверь открыла крупная женщина, которую он видел всего лишь один раз полтора месяца назад: она приехала в школу инспектировать и восхищалась успехами Коли Почечкина, и угощала его необычными городскими конфетами, и тискала его в своих огромных теплых руках.
— Нет, вы только посмотрите, кто к нам пришел?! — восторженно сказала Марафонова.
— Это я, Коля, — удивился чистосердечно Почечкин.
— Нет, ну кто это такой взрослый пришел к нам в гости? Альберт Колгуевич, — обратилась она к инспектору, — вы не знаете, кто это к нам пришел?
— Это же я, Коля Почечкин. Мы же с вами знакомы.
— Ах, как прекрасно, Коля, что это ты! Какая встреча! Проходи, Коля. Садись. Угощайся. Вот буженина, рыба. Чай будем пить.
Коля сразу потерял голову, как только оказался в обществе двух взрослых людей. Он всегда терял голову, когда его захваливали. А тут все было приятно. Он был в центре внимания: отвечал на любые вопросы, ощущал себя взрослым, умным взрослым. Где-то в самой глубине души он чувствовал, что выкладывает совсем лишнее, что надо бы и попридержать язычок. А этот крохотный его язычок сам вертелся во рту, сам выбалтывал, не слушался хозяина. Он, наверное, так вел себя потому, что ему было очень вкусно во рту — и от рыбы, от мяса, и оттого, что все было так душисто, оттого, что так прекрасно пахло от Марафоновой: такого запаха не было на территории школы, и так ласково смотрел Белль-Ланкастерский, и так хорошо он, Коля, говорил.
— Ах, как интересно ты рассказываешь! — восхищалась Марафонова, подкладывая Коле новые куски мяса. — Как точно ты все помнишь. Вы обратите внимание, — обращалась она к Белль-Ланкастерскому, — у него же определенный дар пропагандиста. Значит, ты говоришь, что вам платят отдельно и на консервном комбинате, и в мастерских.
— Ну конечно же, — ответил Коля. — На предприятии мы работаем как сезонные рабочие, по договору, а в мастерских у нас спецсчет. Наши мастерские — хозрасчетная единица.
— Смотрите, как сыплет экономическими терминами! — восхищался Белль-Ланкастерский. — Все это конечно же ведет к перегрузке. Тебе очень тяжело, Коленька, сочетать учебу с таким напряженным трудом?
— Так это же интересно и выгодно. У меня сейчас на моем счете восемьсот рублей. У нас самая лучшая бригада. Мы перевыполнили нормы и по консервному комбинату, и в мастерских.
— И у вас у всех по восемьсот рублей?
— Что вы? Мы против уравниловки. Славка и Витька — универсалы-слесари и универсалы-конструкторы, они получают в два раза больше нас. Но когда я стану такой большой, как Витька, я тоже буду универсалом. Валерий Кононович сказал, что для этого у меня есть все данные.
— А почему в вашей бригаде сначала было десять человек, а теперь стало шесть? — спросила Марафонова.
— Мы много над этим думали, правильно ли мы поступаем. В нашей бригаде был Ребров, — например, и он ушел от нас в другую бригаду. Во-первых, мы тот фронт работ, какой берем на себя, лучше, легче и быстрее выполняем вшестером, чем вдесятером. У нас Николай Варфоломеевич вместе с Валерием Кононовичем провели специальное психологическое исследование на совместимость, на повышение производительности труда за счет соединения творческой и исполнительской работы…
— И что же, Ребров оказался несовместимым с вами?
И вы его попросили перейти в другую бригаду?
— Совсем не так. Ребров дружит с Сашей Злыднем, а Саша — бригадир, и у них особый интерес к сельскохозяйственному труду.
— Смотри, как любопытно все у вас! И Ребров не обиделся, когда вынужден был перейти в другую бригаду?
— А почему он должен обижаться? Он знает наш закон: умей ценить рабочее место! А он не ценил. Ребров — лентяй.
— А почему же вы не исправили Реброва?
— А почему мы его должны исправлять? — удивился Коля. — Разве можно человека исправлять? Он же не проволока.
— Смотрите, как оригинально! — в один голос сказали оба инспектора, обменявшись улыбками. — И Ребров не обиделся на вас?
— А почему он должен обижаться, мы же его не обижали. У нас правило: если занимаешь рабочее место, то должен выполнять норму, какую наметила бригада. А если не будешь выполнять, то получишь только тот минимум, какой установит бригада.
— Но это же произвол! — возмутилась Марафонова.
— Ничуть не произвол! — возмутился Почечкин. — Еще Фурье сказал, что дети могут быть самыми страшными паразитами в обществе. А Ленин, например, говорил в тысяча девятьсот двадцать первом году, что кормить надо только хороших работников.
— Ты и Фурье знаешь? — спросил Белль-Ланкастерский.
— Мы читали его книгу о Новой школе при строе Гармония.
— Ну и как?
— Как утопия это интересная книга, но для сегодняшнего дня устарела. Сейчас более сложные вопросы возникают.
— Какие?
— Например, как сделать так, чтобы каждый был счастлив тем, что есть в нем. Некоторым, например, всегда мало, всегда не хватает. Вот у нашего Славки Деревянко всего невпроворот, а он все равно жадничает. Если он видит сгущенку, то сразу делается сумасшедшим. А как выпьет две банки, тоже с ума сходит, потому что от сгущенки у него в середине все слипается.
— А где он столько сгущенки берет?
— Раньше мы доставали. На складе было много лишней сгущенки.
— Как лишней?
— Ну, незаприходованной. Каменюка у нас мировой завхоз. Он всегда держит на складе лишнее.
Вот здесь Коля уж точно почувствовал, что проговорился, и тут бы ему в самый раз остановиться, но ему так хотелось еще и еще раз рассказать о той прекрасной жизни, какая наступила теперь у ребят и взрослых в Новом Свете, что он на вопрос о заработной плате тут же ответил, намеренно показывая выигрышную сторону интернатского уклада:
— Я, конечно, заработал больше, чем восемьсот рублей. Но по нашему решению мы одну треть средств отдаем на улучшение жизни школы, района, области, а еще одну треть — на всестороннее развитие личности, и еще одна треть той одной трети, которая идет на улучшение жизни района, отдается нами в фонд инвалидов, одиноких стариков и детей-сирот — дошкольников.
— А почему в вашей бригаде девочки? — спросила Марафонова. — На этот вопрос ты никак не сможешь ответить?
— Смогу. Почему же? Во-первых, Маша и Лена дружат со Славкой и Витькой, а во-вторых, они у нас выполняют такую работу, с какой нам, мальчикам, справиться очень трудно. У девочек руки обладают такой высокой чувствительностью, какой никогда не достигнуть мужчинам…
— И кто это вам сказал?
— А мы на приборах сами установили.
— Замечательные девочки. Я их видела вчера в балетной студии. Знаете, Альберт Колгуевич, я была поражена тем, что от девочек, когда они выполняли упражнения, шел какой-то странный свет. Мне, конечно, это померещилось, но это было необыкновенно.
— А вам совсем не померещилось, — перебил Коля инспектрису. — У этих девочек нежно-голубая многослойная аура. Они уже овладели некоторыми законами собственного свечения.
— Что-что? — рассмеялась Марафонова. — Господи, куда ни пойдешь нынче, всюду одни и те же разговоры о каких-то мистических феноменальных явлениях!
— Ничуть это не мистика, — сказал Коля. — У доброты, грации, красоты, изящества есть свои собственные цветовые и звуковые формы самовыражения. Надо только научиться слышать, видеть и различать эти формы.
— И ты чувствуешь цвет доброты?
— Конечно, — ответил Коля. — Раньше мы допускали одну и ту же ошибку, считая, что доброта может быть только нежно-розового или нежно-голубого цвета. Нет, и черный, и алый, и густой краплаковый, и кобальтовый цвет могут выразить доброту. Все зависит от того, в каком сочетании будут представлены эти тона, в какой насыщенности, каким мазком положены и какая энергия вложена человеком в цветовую гамму.
— Да-а-а, — протянула Марафонова, вопросительно поглядывая на своего коллегу. — Далеко вы заехали.
— Коля, — спросил вдруг Белль-Ланкастерский. — А что у вас за бои идут на уроках?
— О, это здорово! — сказал Коля. — Я, например, по русскому ассистирую по теме «Глагол», а Гена Жуков по теме «Прилагательное». Моя группа для его группы составляет карточки. Разрешается смотреть карточки всем. Моя группа в день составляет двенадцать карточек, в каждой два теоретических вопроса и одно сложное предложение. И они составляют двенадцать карточек. Потом начинается бой. Мы тянем их карточки, а они — наши. И любой ученик должен ответить на оба вопроса…
— И оценки ставят ученики?
— Фактически мы учимся без оценок, — сказал Коля. — Оценка — дело прошлое. Но в ассистентской игре оценки допустимы, и каждый получает до двадцати оценок за урок.
— Любопытно! — сказал Белль-Ланкастерский. — И что же, вы во время урока на шпагах деретесь?
— Это разминки! Мы доказали, что физическое развитие тогда получается хорошее, когда оно доставляет удовольствие и когда соединяется с какой-нибудь творческой умственной работой.
— Какой уровень обобщений! — восхищался Белль-Ланкастерский, обращаясь к Марафоновой.
— Овзросленностью пахнет, — рассмеялась инспектриса, и Коле показалось, что ее желтые зубы излучают убийственный свет.
— Коля, а у тебя остается время на детские игры, шалости? — ласково спросил Белль-Ланкастерский.
— А у нас все соединено с игрой. Всюду развивающая, творческая игра.
— Оборотничество, — рассмеялась Марафонова, и Коля почуял в ее голосе что-то неладное. — Все наоборот.
— У нас и на эту тему есть творческие задачи, например, мы сочиняем сказки, где все наоборот.
— Как это?
— Ну, например, не волк, а Красная Шапочка обижает волка, потом нам не нравится сказочный Иван-дурачок.
— Скажите, как интересно! — воскликнула Марафонова. — А не жалко вам Золушку, которую вы превратили в замарашку, от которой ушел принц?
— Здесь есть мысль, — ответил Коля. — Мы хотим, чтобы наши девочки всегда были красивыми, опрятными, умными и не злыми. Маша и Лена дружат, но у них тоже бывает разное. Однажды…
Коля Почечкин шел по парку и плакал. Он вспоминал, как рассказал и про Машу, и про Лену, и про Славку, и про Витьку. Не скрыл он и того, что сам любит Машу Куропаткину. Правда, он умолчал, что сделал ей предложение, но зато заявил, что Маша — самая лучшая девочка в Новом Свете.
— Я всех предал! — сказал Коля Эльбе, и та жалостно завыла. — Теперь мне остается только утопиться.
— Но ты же не знал, что предаешь, — будто возразила Эльба.
— Человек всегда должен знать, что он делает, — ответил Коля.
— Но ты же можешь поправить дело.
— Как я могу поправить дело, когда со мной никто не разговаривает? Сегодня в спальне все от меня отвернулись. А на обеде поставили передо мной три тарелки с мясом. «Ешь, — говорят, — и иди еще закладывать нас».
— И ты съел?
— Дура. Ты совсем сумасшедшая. Я расплакался как последний идиот и убежал, а малыши кричали вслед: «Ябеда, ябеда».
— А ты бы им надавал.
— Разве всем надаешь? Их вон сколько!
— Но ты же не виноват? — будто снова повторяла, поскуливая, Эльба.
— Я трепло несчастное, вот кто я.
Коля лег на землю и плакал до тех пор, пока Эльба не стала покусывать Колькину голову — это особый вид ласки, которого удостаивался Почечкин лишь в особые, торжественные дни.