— Утопиться — единственный выход! — сказал Почечкин. И он представил себе унылую процессию. За гробом шла одна Эльба, а Славка с Витькой говорили другим:
— Даже на похороны никто не пришел. Кому нужен предатель?!
— Да, чего и говорить, дрянной мальчишка, — кричала кому-то Марафонова. — Видите, только эта скверная собака и провожает его в последний путь.
Эльба огрызнулась, но тут же дети стали бросать в нее комками земли.
— А ну марш отсюда! — кричал Кривонос.
— Бей предательскую собаку! — орал Касьян, размахивая палкой.
Коля отчетливо увидел себя, как он покинул жесткое ложе продолговатого ящика, именуемого таким непонятным и неуютным словом, как «гроб», и побежал за Касьяном.
Нет, возвращаться снова в гроб, даже в мыслях своих, Коля уже не решился. Он сидел на берегу реки, и Эльба щекотно полизывала его ноги. От мысли утопиться Коля отказался, когда на его голую спину сели две бабочки — одна красная с бархатно-черными узорами, а другая салатная с черными усами и длинным хвостом. Бабочки, должно быть, затеяли между собой игру, и Эльба изнывала от нетерпения придавить их лапой. Но Коля сурово посмотрел на собачку, и Эльба стыдливо опустила голову. Бабочки последний раз взмахнули крыльями и стали кружиться над золотой головой мальчика. Потом они улетели, и Коля долго следил за ними, пока они не скрылись в синем, теплом и бесконечно прекрасном небе.
«Есть выход!» — подумал Коля. Его осенила великолепная мысль, навеянная, должно быть, полетом бабочек. Он вскочил, вытер слезы кулачком, поцеловал заскулившую было Эльбу и помчался в сторону интерната.
9
Комиссия хоть и разделилась на две группы, а все равно одну воду в ступе толкла. Поэтому и непонятно было, что больше изучалось — материальное изобилие или духовное.
Сысоечкин решительно отказался давать какие бы то ни было пояснения и все просил ему тетрадочку вернуть. Над ним посмеивались, еще с большей силой закрепилась за ним дурная слава: глуп как пробка. Между тем Сысоечкин без дела не сидел, а с еще большим рвением умножал и делил цифирьки, разносил их в ведомости, просил Манечку ему помочь, и Манечка отказать не могла Сысоечкину, потому как что-то общее меж ними произошло с того вечера, когда выплакался при ней глупенький счетоводик. На Сысоечкина никто внимания не обращал, без него было дел по горло, впрочем, кое-кто решил, что счетовод окончательно рехнулся, что было весьма и весьма на руку Шарову.
Зато бухгалтерша Меднова плескалась и плескалась меж двух групп комиссии и любые справочки, любые атаки и контратаки отбивала: по ее ведомству все в ажуре, а уж что там, за пределами ажура, этого она не могла пресечь, хотя и постоянно ставила вопрос ребром: всем известны ее конфликты с Шаровым, который, не скрывая, подыскивал себе нового бухгалтера.
Шаров держался: никто не посмеет его тронуть — не те времена, это предки его изуверски были луплены на плацу, и то всегда вспоминали и рассказывали Шарову, с какой радостью они переносили боль, чтобы не выдать тайное место, где захоронены были какие-нибудь дышла или косяки лошадей.
— И пышуть, и пышуть, и пышуть! — докладывал Ка-менюка. — Даже обруча от бочек, оти ржави, и ти записывать стали.
— Хай пышуть! — гневно сверкнув очами, отвечал Шаров. — Наша совесть чиста.
Он эти слова насчет совести и Белль-Ланкастерскому сказал, и другим членам комиссии сказал, и никто ему возразить не смел: все помнили, как еще не так давно он в фаворе был, и его, а не кого-нибудь, трижды целовали представители власти. Больше того, Шаров в эти трудные для Нового Света дни будто преобразился: еще ласковей он к животным стал относиться, стал великодушным с детьми и воспитателями, точно утешение находил в этой заботе.
Два витка колючей проволоки доставили из соседнего колхоза, и три мешка конского волоса, и микроскоп привезли, и еще немало разного добра вернули на прежнее место.
— Где взяли? — спрашивал Росомаха.
— Все на свалке. Сказал же вам, на свалке.
Шаров упорно держался одной и той же версии, в основе которой была некая толика правды, поскольку и Злыдень, и Каменкжа, по совету Шарова, раз в месяц объезжали все свалки областного центра, как общие, так и ведомственные. Эти объезды нужны были, чтобы собрать для изготовления наглядностей и макетов необходимый материал: кусочки ценного металла, проволоки, всевозможные синтетические бруски и пластиночки. А потому и Злыдню, и Каменюке, и Хомутову, и Чирве было в самый раз подтвердить, что свалка — одно из тех золотых донцев, откуда и почерпнуто было все разросшееся изобилие. Шаров доказывал, что он вынужден был скрывать, что посещает все шесть городских свалок, поскольку в этом было какое-то неприличие: зазорным у нас считается при полном всенародном изобилии на свалках ковыряться.
— Ну что ж, — сказал Росомаха. — Придется проверить.
— С удовольствием, — решительно заявил Шаров. — Мы вам покажем все свалки, где лежит незаприходованное добро.
Первая и самая главная свалка была так глубока, что конца и края не было видно, и обрыв был столь крутой, что спускаться в эту бездну было страшно и опасно.
— Може, вертолет заказать? — по глупости предложил Злыдень. — И туды — нырк, а то як в прошлый раз, колы мы без снаряжения порешили туды лизть, такс було!
— Какое снаряжение? — спросил Росомаха.
— А у нас е оборудование: и когти, и веревки, и оти альпенштоки, чи як их там.
Я уж не знаю, как там все произошло, только случилось совершенно необычное. Каменюка со Злыднем сразу без особого труда нашли на поверхности кусок колючей проволоки, клок шерсти и пучок конского волоса, показали все это Росомахе и заверили, что там, на самом дне, штабелями лежат микроскопы, холодильники, рулоны с колючей и неколючей проволокой и другие материалы.
— Туда бы Сысоечкина, — улыбнулся не без издевки Шаров. — Он бы не одну тетрадочку исписал.
И когда Шаров и Каменюка наотрез отказались спускаться на дно могучей свалки, Росомаха сам направился к обрыву. Но только стоило сделать шаг начфину, как он мгновенно провалился в какую-то пушистую мягкость, так что из черноты виднелись только руки. Этой пушистостью была самая обыкновенная, тоже, разумеется, незаприходованная, печная сажа. Росомахе не дали окончить свой жизненный путь: Злыдень поддел начфина кошками, с которыми никогда не расставался, и стал тащить. То, что было головой, а именно, огромная тыква с прорезями, вылезло из черноты. Впервые присутствующие увидели белизну глазниц начфина, от испуга они расширились и на фоне густой дегтевой тьмы выглядели экзотически. Какие уж тут фантомасы! Начфин Росомаха был похож на всех дьяволов разом, и зубы его блистали устрашающе.
Преждевременно ликовала душа Каменюки, потому что Росомаха, приметив скрытый смех окружающих, разозлился, отчего решимости поприбавилось, а потому и настоял продолжить осмотр.
В то время когда в ходе обследования было установлено, что свалки являются важнейшим источником новосветского изобилия, Белль-Ланкастерский с инспектором Марафоно-вой приступили к осмотру всего, что касалось воспитательной части.
Конечно же в первую очередь бралась во внимание материальная сторона дела. Поэтому все началось с решительного и бескомпромиссного опечатывания, засургучивания, закрытия и замыкания всего того, что могло быть оценено в рублях и копейках.
Так как работы было много, то инспекторы подключили дополнительных лиц из других бухгалтерий. Эти лица получили общую инструкцию от Росомахи: оприходовать все до мелочей. А поэтому пересчитывались куры и гуси, урожай на опытных участках и участочках, напильники и плоскогубцы, модели и наглядные пособия, картины и рисуночки, тетради и карандаши, книжки и журналы. На все эти дела я не обращал внимания до тех пор, пока однажды Сашко не прибежал ко мне с новостью:
— Достоевского оприходовали!
— Это же мой личный Достоевский, его нельзя оприходовать!
— А вони кажуть: все приходовать! Один спрашивает: «Братьев Карамазовых по отдельности писать или всех оптом?» — а другой пытае: «Сколько их всего?» — «Трое!» — «Пиши по отдельности, Росомаха требует ничего не смешивать».
— Это же кощунство, Александр Иванович! — возмутился я.
— Ото ж и я кажу. Усих оприходувалы — и Спинозу, и Канта, и Ушинского, и Чернышевского, усих на карандаш взяли.
Я ринулся в кабинет.
— Простите, — обратился я к комиссии. — Вы не имеете права.
— Мы приходуем все незаприходованное. А на Достоевском нет инвентарного номера.
— Я вам не советовал бы подымать шум, — тихо сказал Белль-Ланкастерский. — Уж больно сомнительный набор лиц у вас в кабинете собрался. Могут на этом погоду сделать. В школе будущего не должно быть идеалистов и путаников.
Их было трое, ни о чем не подозревавших ревизоров. А я уже пальцем упирался в металлический щиток на рукоятке моего символического оружия. Легкий батман моей шпаги не вызвал их защитной реакции.
— Защищайтесь, господа! — крикнул я вовнутрь своей души, решив применить комбинированную атаку, состоящую из двух батманов, четырех финтов и шести уколов.
— Не мешайте нам работать, — спокойно сказал оприходователь по фамилии Дзюба, первым выступив на фехтовальную дорожку.
Мои новые двенадцать батманов не вызвали у противников попыток контратаковать меня.
— Оприходуйте шпагу! — сказал Дзюба.
— Это же символическое оружие, невещественное, — взревел я, — на нем нельзя поставить инвентарный номер.
— На всем можно поставить инвентарный номер, — спокойно сказал Дзюба. — Пишите: шпага — символическое оружие- вес семьсот семьдесят граммов, клинок длиной девяносто сантиметров, сечение треугольное. Особые приметы: ближе к гарде надпись мистического содержания: «За истину, добро и красоту!»
— На каждом шагу фиксируем не наше мировоззрение, — прошептал Белль-Ланкастерский. — Уж не знаю, как вы выпутаетесь из этой истории. Я постараюсь помочь вам, разумеется.
— Может быть, и мой алый плащ запишете? — спросил я. — Его вообще никогда в наличии не существовало.
— И плащ запишем. Пиши, — сказал Дзюба, — плащ алый, один, не оказавшийся в наличии.
— Я бы с оружием вам вообще посоветовал поосторожнее, — снова прошептал покровительственно Белль-Ланкастерский.
— Я прошу вас, Альберт Колгуевич, по существу вникнуть в педагогику, — сказал я, вежливо обращаясь к инспектору.
— Обязательно вникнем, — ответил Белль-Ланкастерский. — Завтра Марафонова вами займется.
С радостью я шел на урок вместе с Марафоновой, рассчитывая, что наконец-то мой черед ликовать настал.
Когда мы с Марафоновой переступили порог класса, урок по нашей традиции уже шел: Слава Деревянко на доске написал рассказ, в котором было 18 причастных и 30 деепричастных оборотов.
— Как! Без организующей роли учителя? — спросила Марафонова. — Никуда не годится.
— А теперь бой «кар-о-кар», — сказал Никольников. — Выступают пары в ближнем бою по теме: «Обособленные члены предложения».
Четыре пары во главе с Ребровым, Семечкиным, Сашей Злыднем и Емцом выбежали к доске и стали в позиции. Посыпались новые обособления. С каждым флешем, батманом, захватом на доске развертывалась сложная система обособлений — знание всего курса русского языка было мастерски продемонстрировано в этом удивительном игровом шпажирова-нии. Трое участников-секундантов то и дело электрофиксатором отмечали неточности, а программированные устройства ставили оценки в журнал: за первую часть урока было опрошено 29 учеников, причем каждый из них получил до семнадцати оценок.
— А теперь расслабились, — сказал я. — Приготовились. Выполняем уколы с оппозицией. Но прежде вспомним, что надо сохранять в ходе атаки.
— В ходе атаки, — отвечает бойко Ребров, — необходимо сохранять горизонтальность движения от центра тяжести тела, избегать наклонов туловища, возможно меньше отклонять вооруженную руку от типового положения в боевой стойке…
— И еще что важно? — спрашиваю я, обращаясь к классу.
— И еще важно, — ответил Никольников, — сохранять оптимальное напряжение мышц вооруженной руки.
— Так! Слушайте команду!
Марафонова пригнулась, оглушенная стуком деревянных рапир, и лихорадочно стала записывать не сам урок, смешанный с игрой, а выводы о недопустимости глумления над методикой.
Разминка длилась три с половиной минуты.
— А теперь, — сказал я, когда на экране дежурный воспроизвел три изображения фрагментов с картин Боттичелли, Борисова-Мусатова и Петрова-Водкина, — пишем этюд «Гармония»…
«В результате посещения пятидесяти уроков, — прочтет через две недели Марафонова, — нами установлены грубейшие нарушения: дети трехлетнюю программу по основным дисциплинам прошли за один год, чрезмерное увлечение игрой, о которой нигде не сказано в нашей педагогике, привело к серьезным отрицательным последствиям: во-первых, дети с удовольствием и с увлечением решают сложные задачи, чего не делается ни в одной школе района. Этот сам по себе незначительный факт свидетельствует о том, что учение строится не на долге, а на интересе и так называемой детской радости, что не только недопустимо, но и преступно…»
— Но почему преступно?! — не удержался я.
— Потому, товарищ Попов, что детям в жизни придется столкнуться не только с интересным, но и с непосильно трудным!
— Тут есть, конечно, некоторая противоречивость, — пояснил Белль-Ланкастерский, — у вас все наоборот получается. Трудное стало легким, а легкое стало трудным. И дети избегают легких дел, поручений. Понимаете, есть некая неувязочка.
— Не в этом дело! — оборвала Марафонова. — Вы подумайте, товарищи, если так быстро пройдена программа, то что же они будут делать дальше? Программа рассчитана на три года, а они ее за год пробежали.
— Но результаты какие! — снова сорвался я.
— Конечно, смягчает несколько вину тот факт, что все дети показали высокие знания, но это еще ровным счетом ничего не значит. Оприходованные нами шестьсот детских сочинений написаны в жанре рассказов, повестей, басен, поэм, трактатов, что не предусмотрено программой.
— А сказки, сказки! — вставил Росомаха. — Про сказки забыли.
— А это вообще факт возмутительный, — продолжала Марафонова. — Вы послушайте только эти сочинительства. Вот отрывочек из сказки Саши Злыдня: «И тогда старая Эльба принесла дефицитное импортное лекарство и сказала Майке: „Для себя берегла, а теперь тебе отдаю. Позволь мне, Маечка, закапать тебе в глаз эту жидкость“. И как только пипетка коснулась выпуклой голубизны лошадиного глаза, схваченного по краям красными прожилками, Майка неожиданно закричала: „Я снова вижу тебя, Вася, вижу моим левым глазом! Спасибо, Эльбочка“. И от этого великого прозрения на конюшне стало светло и радостно». Это же мистика, товарищи!
— Одухотворение всего и вся! — протянул, не глядя в мою сторону, Белль-Ланкастерский. — Типичный витализм!
— Не всякое знание нужно нам, товарищи. Вы посмотрите на рисунки детей. Не крейсер «Аврора» нарисован на этом листочке, а дикий кабан. А под кого роет этот кабан?
— А про клятвы, про клятвы скажите! — настаивал Росомаха.
Марафонова зачитала клятву биологического кружка:
— «Именем пяти ушедших с нашей земли животных, ушедших по вине человека, торжественно клянусь охранять мир природы, всячески…» Нет, товарищи, не могу я читать эти отвратительные строки не нашей идеологии.
— Оприходовали? — неожиданно спросил Росомаха.
— Что? Животных?
— Да нет же, все эти методы и нововведения!
И тут получился совершенно непонятный спор, спор финансово-педагогический. Росомаха вдруг в такую философию кинулся, будто его душа слетала ко всем платоновским идеям и, наполнившись философским эликсиром, вернулась в тепленький шаровский кабинет и стала растекаться по присутствию удивительно загадочными и точными характеристиками, безусловно, примечательными, отчего все застыли в некоторой пораженности.
— Понимаете, какая здесь связь между материально-техническими ценностями и педагогическими? Когда мы осуществили фактически проверку наличия товарно-материальных ценностей, денежных средств и действительного их расхода путем проведения внезапной инвентаризации, а также путем проверки сортности товаров и правильности применения цен, то сразу обнаружилась неполнота оприходования ассортимента ценностей, не значащихся в соответствующей документации и имеющих тенденцию не только к утечке, но и к некоторому росту за счет своих внутренних ресурсов…