Комиссия, пораженная легкостью, с которой рассуждал Росомаха, ничего не могла понять из сказанного, и начфин пояснил:
— Одна и та же порочная система развивается как в педагогическом процессе, так и в материальной базе. Школа — бюджетная организация. Государство отпускает на образование достаточно средств. А школа вдруг бог знает откуда получает доход в восемь миллионов триста тысяч рублей. Простите, куда я должен девать эти деньги? На свалку? Нет, товарищи, это грубейшее нарушение финансовой дисциплины. То же самое просматривается и в вашем педагогическом деле. Везде и всюду мы имеем дело с ложным изобилием, чуждым нашему строю.
— Вот именно, — поддержала начфина Марафонова.
— Теперь смотрите дальше, — продолжал начфин. — Работники школы внимательно изучили изменение экономики района и новые явления в спросе на товары, стали изготовлять остродефицитные вещи типа держаков для лопат, красильных щеток из незаприходованного конского волоса, производить программирующие устройства и макеты, пользуясь тем, что заводское оборудование несколько отстает в качестве, и на этом наживаться, богатеть, противопоставляя себя нашему обществу! То же самое, как я понял, и в педагогике. Товарищ Попов воспользовался трудной ситуацией в стране с делом народного образования и стал придумывать да еще сбывать на сторону методы, которые дают мгновенную, если так можно сказать, педагогическую прибыль. Одна и та же тенденция. Вредная тенденция. Я уж не говорю о политической стороне дела.
— А о ней надо говорить! — решительно вставила Марафонова. — А то посмотрите, что получается? В других районах нет мяса, а здесь его невпроворот. То же самое и в деле народного образования. Возьмите любую школу: за урок дети решают пять задач, и мы говорим — это прекрасно, а здесь сто задач решают! Это же немыслимо! Да еще с такой легкостью щелкают, будто и не карабкаются по каменистым тропам.
— Меня беспокоит другая сторона, — вмешался Белль-Ланкастерский, — можно ли знания детей считать действительными, если они приобретены с помощью незаприходованных ценностей, я имею в виду технические средства и те специальные умения, которые помогли им с такой скоростью клепать, позволю себе грубость, сложнейшие агрегаты типа программирующих устройств?
— Разумеется, эти знания недействительны! — заключила Марафонова. — Именно поэтому и их надо срочно оприходовать!
— А оприходовав, создать комиссию для их списания, — заключил Росомаха. — Считаю также, что изобилие ценностей явилось следствием непринятия со стороны руководства школы своевременных мер по обеспечению уровня нормативной бедности, за что следует вышеуказанных работников привлечь к дисциплинарной, а может быть, и к судебной ответственности.
Как только были сказаны эти слова, так Шаров поднялся, метнул в сторону начфина острым глазом своим, в этот момент он был прекрасен, и вся его природность взыграла, сдерживаемая, однако, покоем, расчетливым умом и холодной рассудочностью.
— Все планы развития материальной базы подписаны вами, товарищ Росомаха, а все методики утверждены вами, товарищ Марафонова, так что пополам будем нести судебную ответственность. В народе говорят: ни от чего в жизни не отказывайся — ни от тюрьмы, ни от сумы. А я человек народный.
— Не забывайтесь, товарищ директор, — прикрикнула Марафонова.
— А я не забываюсь. С вашей помощью все методики, — продолжал Шаров, — утверждены и в НИИ педагогики левого полушария…
— А вы знаете, — перебил директора Белль-Ланкастерский, — что институты левого и правого полушария закрыты?
Шаров сник. Это был неожиданный удар. И кто знает, что бы дальше произошло, если бы не Сашко, который распахнул двери и напрямую обратился к директору:
— Надо купать детвору, или пусть грязными лягают?
— Купайте, — ответил Шаров.
Сашко ушел, и тут же со всех сторон его обступили работники школы.
— Ну, шо там? — спрашивали у Сашка Злыдень с Каменюкой.
— Зараз насчет правой и левой руки решение выносят.
— А что там решать? — любопытствовал Злыдень.
— А про электричество забыли? Кажуть, усих Смола решив пополам разризать. Из каждой людины по два человека выйдет таким образом.
— А действительно, я щось чув про оти электрошоки. Шо це таке? — спрашивал Злыдень.
— Ось смотри, — отвечал Сашко. — У тебя два полушария и у Каменюки два полушария под тюбетейкой. Так вот левое полушарие включается у тебя, когда ты горилку пьешь, а правое, когда на конюшню идешь.
— Шо вин мелет? — обращался Злыдень к Смоле.
— Он, конечно, чепуху несет, но доля истины есть, — отвечал Смола. — Левое полушарие — доминантное. Отвечает за творчество. А правое, рецессивное, за исполнительство. Это уже доказано профессором Дебилиным.
— Бачишь, — вмешался Сашко. — Я правду говорю. Так вот, щоб ты про горилку забув, тебе треба трошки электрошоком, ну дрелью такой левые мозги прочистить.
— Этот научный факт имеет громадное значение, — продолжал Смола. — Вот, помните, был у нас Волков — это типичный случай развитого левого полушария и полная атрофия правой стороны. То есть творческие способности развиты, а исполнительские бесконтрольны, поэтому он на трубы лазил, ведра на головы надевал. Такие люди вредны.
— Ну и шо з ными робыть? — спросил Злыдень.
— Кажуть тоби, электрошоком по мозгам — и все в порядке. Як що тоби дрелью мозги просверлить, так и ты на водосточные трубы полизешь. А на столбы черта с два!
— А хто свет буде давать?
— А никто, — ответил Сашко. — Кажуть, и твои методы по фехтованию оприходовали? — это Сашко у Смолы спросил.
— Заактировали, — ответил Смола, — Но мы еще посмотрим!
Комиссия между тем заседала круглыми сутками. Впрочем, так ничего не решив, все ревизоры вскоре разъехались по домам.
Грустно затянулось небо над Новым Светом; ожиданием новых событий и новыми предчувствиями жило все вокруг. Эльба, боясь оприходования, что уже случилось с ее друзьями, Васькой и Майкой, зарылась, прячась от людского глаза, глубоко в солому. Только мрачность недолго тенью накрывала школу будущего. Новые прекрасные события должны были размыть дурной осадок, осевший в процессе полного и всестороннего оприходования.
Итак, от попытки покончить с собой Коля отказался напрочь. Исчезнуть незамеченным, скажем, зайти в болото и утонуть — кому это надо?! Ну, хватятся к вечеру: «А где Колька?», «А Кольку Почечкина не видели?», «Куда рыжий делся, он мне должен два конденсатора». А потом забудут, скажут раз-другой: «Хороший парень был. Правда, рыжий, но очень симпатичный». И все. Нет, от таких финалов Коля отказался наотрез.
Он шел по лесу, слезы, должно быть, уже все вылились из глаз, а Коле все равно хотелось, чтобы снова и снова плакалось, потому что так становилось в груди теплее, а еще Коля решительно видел при этом, что с ним совершается необычное. И здесь я позволю сделать незначительное, но крайне важное отступление.
Я всегда боялся соединять детскую доверчивость с бедами взрослых, с их правдоискательством, конфликтами. Мое заблуждение основывалось на страхе использовать детей в своих целях. Навязчивая идея о человеческой личности, которая всегда — цель и никогда — средство, прочно сидела во мне.
Теперь я понял (возможно, впадаю в другую крайность!): воспитание не может быть истинным, если дети не разделяют подвижничества тех, кто их воспитывает.
У меня нередко спрашивают: что же этот новосветский опыт — победа или поражение? Я отвечаю: в конечном итоге нравственный успех — не в технологии, не в системе средств, не в методике, а в том, какую душу себе нажил каждый ребенок и как это духовно нажитое будет развертываться в его последующей жизни. Я благодарен детям не за то, что они тогда мне доставили много настоящих радостей, а за то, что сохранили по сей день ту чистоту, которая в яростных муках рождалась в их далеком детстве. Мне совсем недавно рассказал Почечкин: «Тогда я готов был на самый крайний поступок, лишь бы спасти школу. Мы все были готовы кинуться на инспекторов. А вы знаете, в макаренковской колонии так и поступали колонисты. Они вышвырнули за пределы территории приехавших закрывать колонию…» — «Ну, положим, не вышвырнули, а взялись за руки и не впустили проверяющих на территорию школы», — поправил я. А Коля продолжал: «Мы все-таки кое-что сделали. Я вам расскажу. Но главное не это. Главное то, что тогда творилось с нами. Я ходил по лесу и плакал от отчаяния. Если бы мне кто-нибудь сказал: „Иди на костер, и ты спасешь школу, я бы пошел не задумываясь… Вы, наверное, не верите?!“ — „Нет, я верю“».
Мое воображение и теперь возвратило меня в ту прекрасную пору. Я видел Золотого мальчика, засветившегося прекрасным волшебным светом. Я увидел, как он решительно заговорил, обращаясь к Марафоновой:
— Я пришел к вам умереть! Только так я могу спасти школу и искупить свою вину.
— Что ты глупости говоришь, Коленька, — скажет Марафонова. — Вот тебе еще два кусочка мяса. Настоящая буженина.
— Подавитесь вы своей бужениной. Она у меня до сих пор в глотке сидит. Через нее я стал предателем. Видите, дети и взрослые на меня смотрят с презрением.
— Коля, ты же воспитанный мальчик! Разве можно так хорошим детям разговаривать со взрослыми?
— Вы обманщики! — решительно скажет Почечкин, обнажая шпагу.
— Неужели ты будешь драться с женщиной?
— Нет, до такой низости я опуститься не смогу, — скажет Золотой мальчик. — Защищайтесь, милорд! — обратится он к Белль-Ланкастерскому. — Можете позвать себе на помощь кого угодно, хоть всех обманщиков со всего света.
— А надо ли умирать? — неожиданно для Коли спросит Белль-Ланкастерский. — Экстремизм всегда был вреден.
— И действительно, есть ли такое в мире, за что можно было бы отдавать человеческую жизнь? — спросит вдруг появившийся бог знает откуда Валентин Антонович Волков.
— Есть такое, за что можно отдать человеческую жизнь, — ответит Коля Почечкин. — Я отдам ее с радостью, чтобы искупить свою вину и вину тех, кто когда-либо оказывался способным пойти против своей совести.
— Цена жизни не может определяться ценою бессмертия, — скажет Волков, сужая свои голубые глазки, прикрытые острой бархоткой ресниц. — Полнота сегодняшнего каждого часа и каждого мига жизни — это и есть мера бессмертия. Нет этой полноты — нет и не будет бессмертия.
А народу между тем на территории школы будущего собралось видимо-невидимо. Здесь были и все родители, и все дети, и все учителя, и все те, кто был на станции Затопная во время похорон Славкиной матери, и все те, с кем работали дети на консервном комбинате, здесь был Степка, который кричал:
— Опять с фокусами эти интернатовцы! И не подумает он ступить в костер. Обманывает нас этот Почечкин!
А территория школы разделялась на две части, и все стоявшие на территории разделились на две части, располо-винились. В картине одновременно, с наплывами, было представлено настоящее и прошлое. На одной стороне стоял Ка-менюка в выцветшей майке и такой же старой тюбетейке, а рядом с ним Злыдень возился у заглохшего дизеля, и длинной вереницей шли дети с матерями, шли в октябрьский холодный дождь, и руки, красные от холода, хватали длинные стебли бурьяна. А на крыльце забрасывали кошки, чтобы по веревкам забраться на крышу и снять Волкова с водосточной трубы. И когда Злыдень уже готов был подцепить Волкова своим крючком, каким он орудовал на свалках города, музыкальный мэтр слетел с трубы и стал рядом с Почечкиным, спиной к спине:
— Мы вместе дадим бой Злу! — сказал Волков. — Вместе умрем, если уж на то пошло.
— И мене возьмить, — проскулила Эльба, подползая к своему другу.
Слезы радости и восхищения застыли на глазах у Коли, когда вдруг он увидел в интернатской толпе капитана мушкетеров. Конечно же, это был Витя Никольников.
— Вот вам алый плащ и шпага, — сказал капитан мушкетеров, подавая оружие Владимиру Петровичу Попову.
— Оставьте эту игру, — ответил печально Владимир Петрович. — Я потерпел крах, и шпага мне просто ни к чему. Прошли те времена.
— Они никогда не пройдут! — гордо сказал капитан мушкетеров, вздрогнув от грохота, который раздался откуда-то сверху.
— Зроду не пройдуть! — кричал Злыдень, въехавший на тарахтящем дизеле в самую гущу толпы. — Шоб ота бюрократия сгинула, треба кое-кого поколоть.
— Та берить цю штуку, — советовал Каменюка Попову. — Вона може и в хозяйстве сгодиться: чи кабана колоть, а чи капусту рубать. Я вже договорився свою поменять на две банки селедки пряного посола.
Это была промашка завхоза. За нее и поплатился Каменюка, получив подзатыльник от Волкова…
— Вот тебе за предательство девиза и нашего оружия, — сказал Волков и тут же крикнул в сторону народа: — Ну давайте решать: или драться, или сразу в огонь идти.
А Коле Почечкину никак не хотелось быстрее решать. Картины необыкновенной красоты развертывались перед ним. Не все в них ясно было, но все напоминало что-то. И это что-то цепляло и выносило наружу такой древности факты, что Коля Почечкин просто поражался тому, как это могло сохраниться, коль он тогда, когда все это происходило, был совсем маленьким и совсем не вслушивался во взрослые разговоры.
— У Коли Почечкина особая сосредоточенность. Он если отвечает на уроке, то ни о чем больше не думает. Как будто отключается от всего мира, — это Дятел говорил.
А Коля и тогда и теперь думал, что это совсем не так. Что никогда в жизни он не согласился бы отключиться от всего мира. И как раньше он всегда помнил об Эльбе и Славке, так и теперь он всегда помнит о Маше и Никольникове, которых успел еще сильнее полюбить в последние месяцы. А потом Коля, так считал он сам, никогда и не сосредотачивался, просто у него внутри сидело что-то такое, что само раскручивалось, командовало и отвечало. Он знал: главное, этому внутреннему Почечкину не помешать, не сбить с панталыку, как Славка любит говорить. И все-таки Коле всегда приятно слушать, как о нем говорят и даже иной раз спорят взрослые. Вспоминался ему и такой случай, еще когда три года назад он был в третьем классе. Он рисовал и объяснял товарищам:
— А эта машина с прицепом.
— А в прицепе что? Солома? — спрашивали дети.
— Сам ты солома. Это же песок. Папка дом будет строить. А во дворе колодец. С холодной-прехолодной водой.
Ребята посмеивались. А Владимир Петрович на них шикнул и объяснил Дятлу:
— Это он мечтает. Поразительная склонность к фантазиям.
К добрым и чистым грезам.
Коля все это слышал и делал вид, что увлечен сильно рисунком, даже язык вывалил наружу вроде бы как от удовольствия. Собственно, на сто процентов поручиться в том, что он слышит слова учителя, он не мог, потому что вроде бы как и не он слышал, а какой-то внутренний Почечкин, такой симпатичный маленький Почечкин, который жил в нем тайно и очень часто подсказывал нужные и точные решения. И здесь этот человечек подсказал.
— Вы думаете, нету у меня папки? — обратился он к ребятам. — Есть у меня папка. И дом он построит. И колодец выроет. И машину купит, и меня в машине будет возить. И приедет за мной. И я научусь водить машину. Да я и сейчас умею водить машину.
— Причем, это интересно, — рассуждал Владимир Петрович, — фантазии мальчика — удивительная смесь иллюзорного с реальным. Талантливое начало живет в нем. Если оно раскроется…
Три года думал над этими словами Коля Почечкин, какой же у него талант есть и что такое этот талант. Наверное, вот тот тайный человечек и есть владелец таланта, и он растет вместе с Колей, и Коля давал возможность ему раскрыться, а он никак этого не хотел. И ни в чем, что было ужасно обидно, Коля не достигал никакого успеха. Все всегда говорили: «Ах, какой умный, какой способный, какой непосредственный!» — а вот чтобы что-то раскрылось, как, скажем, в Никольникове, этого нет. Витька, например, возьмет сядет и напишет стихи, а Коля ни за что. Пробовал однажды про осень, получилось вообще-то грамотное стихотворение, но ничего выдающегося. И картины, и музыка, и работа в мастерских — все это никак не удовлетворяло Почечкина: тот спрятанный маленький Почечкин никак не раскрывался, не становился знаменитым, а этого так хотелось. И вот теперь этот час стать знаменитым наступил. Коля должен броситься на Белль-Ланкастерского со шпагой, а потом спокойно войти в костер, чтобы, как многие великие, сгореть на виду у всех за общую идею, за всех, кто сейчас стоит рядом с ним.
Может быть, и свершилось бы самосожжение Коли Почечкина, если бы он не увидел Машу Куропаткину. И хоть она стояла, облокотившись на спинку кресла, в котором восседал Славка Деревянко, а все равно теперь она смотрела на Почечкина. И Коля увидел в ее глазах тот прекрасный спокойный свет, который блеснул и обжег его до самой глубины совсем недавно. Они были на экскурсии в большом городе. У всех были деньги — договорились взять с собой по три рубля. Маша свою трешку потеряла. И Коля не задумываясь, когда остался один на один с Машей, протянул ей руку с трояком: