— Вот как? — изумленно спросил я, глядя на него поверх маски. — А я думал, ты ушел обедать.
— Обедать! — взорвался Бингхэм. — Где это видано, чтобы я обедал в приемные часы? Если хочешь знать, я присутствовал при вскрытии — совершенно потрясный разрыв почки — и обсуждал детали с профом.
— Ничего, у тебя еще много народу, — миролюбиво произнес я, залезая в носовую пазуху пинцетом. — Я уже через пару минут заканчиваю.
— Не в этом суть, — сварливо возразил Бингхэм. — Главное, что меня особенно интересовал именно этот нос. Я, можно сказать, все утро о нем мечтал, предвкушая, как займусь им. Словом, должен тебе сказать, старина, что чертовски неэтично перехватывать такой случай у своего коллеги.
— А этично, по-твоему, прочесывать улицы Лондона, зазывая клиентуру?
Бингхэм покрылся краской. Помолчав несколько секунд, он процедил:
— Не нравится мне твой тон, старина.
— А мне начхать, нравится он тебе или нет!
Тем временем мой пациент, не на шутку встревоженный нашей перепалкой, напомнил о своем существовании, издав трубный звук, похожий на ржание издыхающей лошади.
— Я доложу о твоем поведении профу, — прошипел Бингхэм и убрался вон.
Он быстро отомстил мне, посылая к моему столу всех старых хроников. Люди эти были настоящим живым укором на совести Святого Суизина, и избавиться от них не представлялось возможным. Появлялись они с завидной регулярностью, имея при себе пухлые карточки, на которых рукой пары дюжин хирургов было накарябано «Повт. осм.». Это сокращение давало им право на дополнительную склянку микстуры, первоначальное назначение которой было уже давно забыто, а первый выписавший се врач, вероятно, давно покоился в могиле.
В то утро вереница старых хроников казалась нескончаемой. К двум часам их осталось еще около дюжины; я не успел пообедать и пребывал в дурном настроении. И вдруг я заметил какого-то ловкого старикашку с перевязанным окровавленным бинтом пальцем, пытавшегося пролезть ко мне без очереди.
Он был облачен в фетровую шляпу, ветхий черный пиджак и полосатые брюки. Поначалу ловчила пристроился на самой дальней скамье, бросая вороватые взгляды на очередь, но уже скоро пересел поближе. Подобных типов я знал как облупленных, а профессор дал нам на их счет самые жесткие указания.
— Одну минуточку, миссис, — сказал я тучной женщине, жаловавшейся на мозоли, после чего встал и приблизился к вредному старикану. — В чем дело? — суровым тоном осведомился я. — Что вы себе позволяете?
Старый хрыч испуганно встрепенулся.
— Я все видел, — продолжал я, распаляясь все больше и больше. — Думаете, вы самый умный? Пролезли украдкой и считаете, вам это сойдет с рук? От этой царапины вы не умрете, а здесь много людей, которым помощь необходима куда больше, чем вам. И вообще, где ваша карта?
— Карта? Простите, пожалуйста, — проблеял он, — но я не знаю, какую карту вы имеете в виду.
— Вы что, папаша, читать не умеете? — развел руками я. — За дверями висит плакат размером с Триумфальную арку. Там четко и ясно написано, что все пациенты должны получить у регистратора медицинскую карту. Так что валите отсюда и получите ее.
— Простите, но я не знал…
— Шевелите ногами, папаша, — отмахнулся я и вернулся к толстушке уже в приподнятом настроении.
Однако не прошло и нескольких минут, как назойливый старикашка возвратился, держа в руке медицинскую карту. На сей раз он сразу принялся слоняться вокруг меня. С минуту я делал вид, что не замечаю его, но в конце концов не выдержал.
— Какого дьявола вам теперь-то еще надо? — взорвался я. — Почему вы не можете спокойно посидеть в очереди, как все остальные?
— Видите ли, я очень спешу…
Я чуть не задохнулся от негодования.
— Он спешит, видите ли! А остальные, значит, по-вашему, не спешат? Я ведь, между прочим, тоже спешу. Сядьте в самый конец очереди.
— Может быть, мне стоит объяснить вам…
— Ваши объяснения меня не интересуют, — отрезал я. — Если вы не сядете на место, я попрошу полицейского усадить вас силой.
У старикана отвалилась челюсть. Я мысленно поздравил себя — поделом нахалу.
— Ну что вы, доктор, — выдавил он, — разве можно так обращаться с приличными…
— Хватит препираться! — оборвал я. — И вообще, снимите свою дурацкую шляпу!
— Что здесь происходит? — прогремел внезапно сзади до боли знакомый голос.
Резко развернувшись, я очутился лицом к лицу с профессором. Прежде мне едва удавалось обменяться с ним даже парой слов: он был слишком занят академическими проблемами, чтобы снисходить до малой операционной. Длинный нос и выдающийся подбородок делали профессора похожим на мистера Панча[3]. Лишь один раз его видели улыбающимся — в день, когда сэр Ланселот Шпротт прикатил в клинику на новехоньком лиловом «роллс-ройсе», который туг же, на глазах у всех студентов, был буквально расплющен каретой «скорой помощи».
— Этот пациент, сэр… — начал было я.
— Что-нибудь не так, Чарлз? — пробасил профессор, сдвинув брови.
— Да, в некотором роде, — кивнул старикан. — Этот молодой человек очень груб со мной.
Профессор взглянул на меня, как на лабораторную крысу, подцепившую необычную болезнь.
— По-видимому, мне стоит представить вам своего друга, судью Хопкрофта, — медленно, с расстановкой проговорил он. — Обедая со мной, он по неосторожности порезал палец. Я как раз собирал инструменты, чтобы зашить его рану.
Я молча уставился на него. Пол подо мной закачался и стал уходить из-под ног.
— Как, говорите, ваша фамилия? — спросил профессор. — На комиссии я плохо ее расслышал.
— Гордон, сэр, — прохрипел я.
— Гордон, значит? — Профессор несколько раз укоризненно помотал головой.
— Как-как? — переспросил судья Хопкрофт, в упор уставившись на меня.
Я повторил.
— Вот как, значит, Гордон, — зловеще произнес он. — Что ж, постараюсь запомнить.
Когда они скрылись за ширмой, мне показалось, что я не только не задержусь на этом месте, но при первом же столкновении с законом попаду в Дартмур[4], где и проведу остаток своих дней.
Глава 2
В течение нескольких последующих недель я с равной тревогой вчитывался в резолюции, которые накладывал профессор на карточки пациентов с установленными мной диагнозами, и в заключительные речи судьи Хопкрофта при вынесении приговоров. Бингхэм теперь всякий раз нагло ухмылялся в разговорах со мной, став вконец невыносимым. Он был явной жертвой особо злокачественной формы заболевания, которое в наших кругах называли дипломатозом и которое проявлялось одновременно в мании величия и полнейшем склерозе по отношению к самым недавним событиям. Избавившись от куцей студенческой тужурки, он теперь неизменно расхаживал в долгополом белом пиджаке и никогда не расставался со стетоскопом, дужки которого горделиво торчали у него на шее, словно рога забияки-оленя. По клинике Бингхэм передвигался исключительно торопливой, несколько дерганой поступью, давая всем понять: его ждут срочные консультации и безнадежные больные; с пациентами, их родственниками и практикантами он разговаривал торжественным и усталым голосом, как врач викторианской эпохи, сообщавший трагичную весть; наконец, тяжкий груз давившей на него ответственности не позволял Бингхэму узнавать своих бывших и менее удачливых сокурсников и уж тем более не оставлял времени здороваться с ними.
Но больше всего меня бесило поведение Бингхэма в лифте. Помимо широкого, просторного лифта, в котором перевозили пациентов на носилках, в больнице Святого Суизина также имелся допотопный, тесный и скрипучий, подъемник для персонала. Обычно на нем висела табличка «НЕ РАБОТАЕТ», и студентам пользоваться им возбранялось. Так вот Бингхэм обзавелся дурацкой привычкой разъезжать на этом лифте, никогда не забывая вызывать его, когда проводил обход клиники с группой студентов. Затем сам поднимался на верхний этаж, где и поджидал раскрасневшуюся и запыхавшуюся толпу.
— Страшно удобная штуковина, — как-то заметил он мне. — Просто не понимаю, как мы раньше без него обходились.
Впрочем, общались мы с ним довольно редко: либо лондонские пешеходы и водители вконец утратили остатки осторожности, либо я стал менее расторопным. Как бы то ни было, поток пациентов не иссякал теперь до позднего вечера, частенько не оставляя мне времени даже для обеда.
— Послушай, старина, — обратился ко мне Бингхэм однажды вечером, когда прием уже заканчивался. — Как насчет того, чтобы забежать в палаты и взглянуть на кое-какие хвори? Там рядышком лежат совершенно изум пиелонефрит и ретроперитониальный абсцесс. Спорим на полфунта, что ты не определишь, кто из них кто?
— Нет, спасибо, — покачал головой я. — Я немного устал смотреть, как страдают мои братья по разуму. И вообще собираюсь в паб перехватить пинту пивка.
— Ты, конечно, извини, старина, но это не лучший способ пробиться в аспи.
— В данную минуту мне глубоко наплевать на твою аспи, — в сердцах выпалил я. — У меня ноги гудят, башка раскалывается, я голоден как волк и хочу выпить.
— Да, старина, наше травмотделение не всякому по зубам. Я сам жду не дождусь следующего месяца, чтобы вырваться отсюда и приступить к нормальным операциям.
Я смерил его вызывающим взглядом:
— Хочу напомнить, что место старшего ассистента получит только один из нас.
— Конечно, старина, — ухмыльнулся Бингхэм. — Я чуть было не забыл. Пусть победит сильнейший и все такое. Да?
— Совершенно верно, Бингхэм.
По прошествии еще двух недель я уже начал надеяться, что наше сверхзанятое светило забыло историю с судьей Хопкрофтом. Однако в один прекрасный день профессор появился в нашем травмпункте. Остановившись перед моим столом, он посмотрел на меня, как на заспиртованную ящерицу, поднес к моему носу какую-то медицинскую карту и спросил:
— Это вы заполняли?
Я испуганно покосился на карту. Запись в ней была адресована дежурному врачу хирургического отделения, молодому парню, с которым мы играли в регби и попивали пиво; славный малый, как и я, на дух не выносил Бингхэма. У пациента, которого я отослал в хирургию, был сильный ушиб ноги, но в спешке и бешеной сутолоке приема я нацарапал всего три слова: «Рентген, пожалуйста! Перелом?»
В эту самую минуту я с ужасом припомнил, что как раз сегодня этот молодой врач отправился в Королевское медицинское общество, а подменял его сам профессор.
— Да, сэр, — пролепетал я срывающимся голосом.
— Пожалуйста! — ядовито заявил он, отвечая на мой запрос. — Нет!
И величественно удалился.
Несколько дней спустя Бингхэм с ехидной рожей подкатил ко мне и сказал:
— Сегодня утром тебя сам проф вспоминал, старина.
— Неужели?
— Да вот представь себе. Я заскочил в операц посмотреть, как он проводит адреналэктомию, и проф спросил, знаю ли я, какую школу ты оканчивал. Я ответил, что с ходу вспомнить не могу. И вот тогда, старина, он отпустил по твоему поводу на редкость странное замечание — что, дескать, это была одна из современных школ, в которых детей учат самовыражаться и дубасить учителей линейкой по голове, но забывают обучить чтению и письму. Надеюсь, на самом деле это не так, старина?
— Нет, отчего же, старик прав, — пожал плечами я. — Нас и в самом деле не учили читать, писать, считать, играть в крикет или обмениваться алебастровыми шариками, но зато и лизать задницы мы тоже не приучены. В отличие от некоторых, — мстительно прибавил я.
Бингхэм нахохлился.
— А ведь я могу и обидеться, старина, — процедил он.
— А я именно этого и добивался, — осклабился я и тут же добавил: — Старина.
* * *
Мои надежды стать старшим ассистентом таяли на глазах. За неделю же до окончания работы в травмпункте они пропали окончательно. Развеялись как дым.
Мы с Бингхэмом жили на верхнем этаже здания персонала больницы Святого Суизина, довольно высокого мрачного строения, в котором разместилось несколько дюжин жилых комнат и столовая; в последней стояло знававшее лучшие дни пианино, а на стене висел портрет сэра Уильяма Ослера с грустно поникшими усами. На столе торчала копилка, в которую каждому, кто приходил ужинать, полагалось опустить полкроны; «В ФОНД СЛЕПЫХ», — гласила надпись на копилке. А снизу кто-то приписал: «И каких слепых!» Копилку опустошали каждые шесть месяцев, когда обновлялась половина жильцов. В тот день как раз съехал один из профессорских ассистентов, подыскавший себе приличное местечко. Вечером он устраивал для дружков отвальную и попросил меня заменить его. Я с восторгом согласился — лишняя практика в самой клинике никогда не мешала, — а вот Бингхэм пришел в ярость.
Дежурство протекало спокойно, и в полночь я отправился спать, положив у изголовья томик «Неотложной хирургии» Гамильтона Бейли. Мне снилось, что я нахожусь в травмпункте и обыкновенной столовой ложкой без анестезии оперирую Бингхэму двустороннюю паховую грыжу. Мой счастливый сон был бесцеремонно прерван стуком в дверь.
— Что такое? — выкрикнул я, ошалело вскакивая с кровати. — Который час?
— Половина четвертого, — сообщил мне регистратор. — Непрекращающиеся боли в желудке. Третий день, хуже и хуже. В основном в подложечной области.
— Да ну? Выглядит больной скверно? Зеленый? Его рвет?
— Нет. Сам приехал. На такси.
Я был разочарован: похоже, ассистировать при неотложной операции мне не доведется. Наблюдая, как я одеваюсь, регистратор ковырял в зубах.
— Похоже на желчный пузырь, — изрек он. — Камни, должно быть.
Я спустился в пустынную приемную, где меня уже ждал укутанный одеялом пациент. Худощавый, прилично одетый мужчина в синем костюме с белым галстуком и очках в роговой оправе. У него были также маленькие усики и прилизанные, аккуратно подстриженные волосы. Выглядел он хотя и встревоженным, но, к сожалению, на умирающего ничуть не походил.
— Что вас беспокоит? — деловито осведомился я.
— Мне страшно неловко за то, что я вас потревожил, доктор, — начал он. — Чрезвычайно неловко. Лишил вас, несомненно, столь заслуженного отдыха. Извините, доктор, и поверьте: я искренне раскаиваюсь.
— Ничего, в конце концов, это моя обязанность, — кивнул я. — Врачебный долг и все такое. Итак?
— А я вот сидел здесь и говорил себе: «Бедный доктор сейчас покоится в объятиях Морфея. Спит себе сном младенца…»
— Извините, что вас беспокоит? — перебил я.
И тут он обеими руками схватился за живот и застонал.
— Ага, колики? — обрадовался я, мысленно листая страницы справочника. — Что-нибудь не то съели?
Очкарик задышал спокойнее, осмотрелся, потом заговорщически прошептал:
— Мы здесь одни, доктор?
— Да, — кивнул я. — Не волнуйтесь, мы не разглашаем профессиональные тайны.
— Вы ведь ассистент профессора, не так ли, доктор?
Я молча кивнул.
— Так вот, доктор, дело в том, что профессор полгода назад сделал мне операцию — частичную резекцию желудка. Все было нормально, но три дня назад у меня начались боли. — Он снова застонал, потом, морщась, продолжил: — Ужасные боли. Ну вот, а сегодня после ужина я вдруг закашлялся и почувствовал какой-то непонятный комок в горле. Я сплюнул… — Он снова огляделся по сторонам и прошептал: — Это оказалась шайба, доктор!
— Хоккейная? — тупо спросил я.
— Нет-нет, доктор! Металлическая. А затем, пять минут спустя, я выкашлял винтик! А после него — две гайки и кусочек пружинки. Это продолжается всю ночь, доктор. Вот я и решил приехать.
— Черт побери, но ведь это просто невозможно! — взвился я. — Мистика какая-то! Вы уверены?
— Взгляните сами, доктор, — произнес он. С гордостью, как мне показалось. И извлек из кармана нечто завернутое в обрывок газеты «Ивнинг ньюс». Развернул, и моему изумленному взору представились две блестящие гайки, шайбы, несколько винтиков и кусочек пружины.
Я поднял голову, и наши глаза встретились. Я облизнул губы.
— Да, вполне возможно, что это фрагменты хирургического ретрактора, — признал я.