Николай посмотрел на Котина, взгляды их встретились; он впервые смотрел в глаза человеку, бывшему всегда для него чужим, враждебным и непонятным. Такая же человеческая боль, как и у него, струилась из его усталой, исстрадавшейся за эти тревожные дни души. Каким-то шестым чувством Котин слышал в Филимонове примерно те же боли, искал в нём сочувствие, отзыв. Николай ничего не говорил в ответ, но согласно, понимающе кивал, и Котин был благодарен единственной в институте душе, не изменившейся к нему после его падения, не боявшейся сказать ему обыкновенное человеческое «здравствуй!»
— Со мной он тоже не здоровается, — заговорил Николай. — Да что Зяблик! Я и сам его никогда не жаловал…
Николай хотел рассказать эпизод, происшедший с ним нынче утром в кабинете Шушуни, но подумал: «Незачем мне душу перед ним выворачивать». Долго испытующе смотрел на Котина, а тот смотрел на Филимонова, ждал продолжения рассказа. И понял Котин: Филимонов дал обратный ход, пожалел о минутной вспышке откровенности. И ниже склонился над столом, помрачнел.
— Да, да, вы правы, вам не за что меня уважать. На вашем месте я бы тоже… может быть, я бы даже не захотел сидеть с вами. Вы сидите — и на том спасибо.
Николай вышел из кабинета. Заглянул в комнату к Ольге, её на месте не оказалось. Походил по коридору — здесь появилось много лиц молодых, незнакомых. Заговорил с одним, другим: все были инженерами, конструкторами, проектировщиками. «Да, профиль сектора будет практическим, не научным», — снова подумал с чувством досады и сожаления. Он всегда был сторонником научного профиля и с великим сожалением замечал стремление сил, окружавших Буранова, вытеснить науку, подменить её проектно-конструкторскими звеньями.
Сказывался деляческий взгляд и стиль мышления людей типа Зяблика, Дажина, Шушуни. «Люди без научного потенциала», — говорили о них в институте. И, чтобы не выглядеть таковыми, а раствориться в массе технических середнячков, чтобы иметь моральное право главенствовать, новая администрация стригла и коллектив института, и профиль его занятий, и стиль под свой гребешок, под свой уровень. Катастрофически падал авторитет института в среде столичных учёных.
Филимонова вдруг осенила мысль пойти в райком партии и всё рассказать секретарю, заручиться его поддержкой. «Пусть знает партийный орган, партийные товарищи, — не одинок же я в этом мире! Нельзя же мне уподобляться Котину и сидеть в норе словно мышь, которую со всех сторон подстерегают кошки. Я коммунист, и у меня есть партия, моя партия, она поймет, поддержит».
Мысль ему показалась счастливой; не заходя в комнату, он устремился вниз, оделся и точно на крыльях полетел в райком.
Райком помещался в центре Пролетарского района столицы, в глубине парка. Двери дубовые, массивные, — входишь, как в храм; с потолка в вестибюле люстра хрустальная свисает. Направо — раздевалка за полированной стенкой, налево — тоже раздевалка; у окна буфет, у другого — книжная лавка. Просторно, чистенько, словно в театре.
Филимонов не помнит, когда он был в райкоме, — давно, по случаю замены партийного билета. Других дел у него здесь не было, никто его не звал, а он и не ходил.
На третьем этаже у тумбочки — милиционер. Поза величавая, смотрит строго.
— Вы, товарищ, к кому?
— Мне секретарь нужен.
— Какой?
— Первый.
Милиционер смерил его удивленным взглядом. «Первый? — говорила фигура. — Так уж сразу и первый».
Долго рассматривал партийный билет. И, рассмотрев, не сразу вернул владельцу, постучал билетом по ладони, словно бы говоря: «У тебе есть ещё время одуматься». Но ничего не сказал. Кивнул в сторону отливавшего золотом паркета:
— Идите!
В приёмной просторно, на полу красный ковёр. Секретарша с дюжиной телефонов и машинистка. На вошедшего не взглянули. Николай постоял-постоял — кашлянул.
— Вы к кому? — раздался голос из левого угла — того, что ближе к дубовой двери кабинета.
— Я… к секретарю я.
— Он вас приглашал?
— Нет, а разве так нельзя?
Николаю показалось, что губы секретарши тронулись в насмешливой улыбке. Она пожала плечами. Он явно не знал порядков. Сюда, видно, так, по своей воле, люди не приходят.
— Извините, я не знал.
Секретарша вновь пожала плечами.
— У вас какой вопрос?
— Личный. Впрочем, нет, — служебный и… личный.
— Зайдите к помощнику — напротив.
В этот момент дверь кабинета открылась и из него вышел невысокий озабочено-рассеянный человек. Хотел было прошмыгнуть мимо Филимонова, но Николай встал у него на пути.
— Вы будете секретарь? Я к вам.
— Ко мне? — поднял голову секретарь. — Что у вас? Вы кто? Да, да, ладно. Посидите здесь. Я приду.
И юркнул за дверь приёмной. Впрочем, скоро вернулся и равнодушно прошёл мимо Николая, — он, видимо, забыл о посетителе. Николай же, набравшись храбрости, прошёл вслед за ним.
— Час для беседы неурочный, — начал секретарь, — но раз уж зашли — пожалуйста. Если можно, покороче.
Николай многое хотел сказать секретарю, шёл к нему с надеждой и лёгким сердцем, заранее предвкушал встретить сочувствие, желание во всём разобраться, помочь. Нервозность секретаря, нетерпение, владевшее всем его существом, разочаровали Николая. Все мысли разлетелись. Он хотел поведать о приборе, посоветоваться, но тут решил, что неудобно беспокоить личными делами такую важную персону, и заговорил об институте.
— Науку у нас свёртывают. Институт уводят в сторону.
— Кто свёртывает? Куда уводят?
В кабинет вошла женщина.
— Материалы по картофелю. — И положила на стол бумаги.
— Мне не материалы нужны, а речь. В отделе готовят — проследите. И побыстрее. Завтра людей собираем.
Женщина ушла, а секретарь не мог успокоиться. Дважды вставал из-за стола, говорил: «Безобразие! Планы по картошке летят, а они резину тянут!»
Сел в кресло, уставился на Филимонова. С минуту смотрел бессмысленно, стараясь восстановить нить разговора.
— Сейчас всюду сокращение, кого-то увольняют, естественно.
— Не увольняют, а научную программу свёртывают. Впрочем, я это так сказал, товарищ секретарь, я к такому разговору не готов.
— Странный посетитель! Не готов, а идёте… и сразу — к первому.
Снял трубку, сказал:
— Примите товарища, он сейчас к вам зайдёт. И — к Филимонову:
— На втором этаже у нас отдел науки. Вас примет заведующий.
И встал секретарь, в нетерпении заходил вдоль стола. Филимонов не торопясь поднялся и, не поклонившись, вышел. Смешанное чувство разочарования и досады испытывал он, проходя мимо милиционера и затем спускаясь на второй этаж. Было похоже на то, что он ошибся дверью и зашёл к человеку совершенно постороннему, чужому, обидевшемуся на него за внезапное вторжение. С виду секретарь был умный и вроде бы добрый человек и принял его против правил, и вроде бы изъявил желание выслушать, помочь, но разговора не получилось, и виноватым чувствовал себя сам посетитель. «Не надо мне ходить к заведующему», — думал, подходя к другому кабинету, поскромнее, но в самый последний момент решил: выпью чашу до дна, посмотрю, как отнесутся ко мне родные партийные товарищи.
Вошёл в кабинет заведующего. Здесь его ждали. Молодой атлетического сложения мужчина резво показал на кресло возле стола.
— Слушаю вас!
Филимонов говорить не торопился; во-первых, не собрался с мыслями, не знал, с чего начинать, о чём говорить с заведующим; в нём росла обида на секретаря, жалел, что так просто ушёл, не сказал, что о нём думает. И сейчас, чувствуя на себе взгляд молодого, довольного собой человека, не испытывал никаких желаний выворачивать перед ним душу. Знал, был уверен: не поймёт его заведующий, как не понял и даже не пытался понять секретарь. Не пытался! — вот что было обидно.
— Вы тут все очень заняты, — мирно сказал Филимонов и отклонился на спинку кресла, словно приготовляясь к долгой дружеской беседе. Заведующий отстранился от стола — не сумасшедший ли перед ним?
— Товарищ, выкладывайте вашу просьбу. Зачем-то вы пришли к нам в райком?
— Выкладывать можно картошку, — сказал не меняя позы Филимонов, — а её у меня нет.
И медленно поднялся, хотел было уходить, но заведующий жестом руки остановил его:
— Подождите!
И точно так же, как это сделал секретарь райкома, снял трубку. И позвонил.
— Примите товарища. Он сейчас к вам зайдёт.
Взял за локоть Филимонова, повел к двери. И так же, как секретарь, сказал:
— В комнате номер двадцать у нас находятся инструкторы. Зайдите, вас там примут. Они потом мне доложат.
«Ни здравствуй, ни прощай. Отработано! — подумал Николай. — Как на потоке». И решил, что посетителей у них очень много, иначе они и не могут, но осмотрелся в длинном коридоре и никого не заметил. По правую сторону и по левую отливали желтизной двери, их было много, но людей — ни одного! И по золотому блеску паркетных плиток можно было заключить, что люди тут бывают нечасто.
Он с любопытством оглядывал двери, приоткрывал некоторые из них — к нему тотчас же поворачивалось несколько лиц, наверное, инструкторы. И он бы, конечно, ушёл из райкома, — ему и говорить больше ни с кем не хотелось, — но любопытства ради вошёл в двадцатую комнату.
— Я Филимонов, меня послали…
— А, проходите! — заученно бодро позвал молодой человек. — Вы посидите, а я закончу список. Набрал телефон, стал говорить:
— Вы знаете свою очередь? Нет. Запишите. Ваша фабрика едет на базу двенадцатого ноября. Количество людей — двести. Старшего прислать в райком на инструктаж. Ясно? Желаю успеха.
Трубка едва коснулась аппарата, снова набрал номер. И тем же голосом те же слова:
— Вы знаете свою очередь? Нет. Запишите. Ваш КБ едет на базу тринадцатого ноября. Количество людей — шестьдесят. Старшего прислать в райком на инструктаж. Ясно? Желаю успеха.
Звонил инструктор долго, у некоторых телефон был занят и не оказывалось на месте секретаря парторганизации, тогда инструктор ругался, набирал другой номер, пока, наконец, не попадал, куда надо. Закончив, облегчённо вздохнул и с удовольствием взглянул на Филимонова. Вид живого человека его, очевидно, радовал.
— Вы ко мне? Ах, да — ко мне. Что у вас?
— Да нет, товарищ инструктор, я не к вам. Меня тут плохо поняли.
Инструктор удивился. Проворчал: «Чертовщина какая-то!». И набрал номер заведующего.
— Михаил Петрович! Вы ко мне посылали человека. Где он? Снова проворчав ругательство, инструктор обратился к посетителю:
— Что вы мне голову морочите? Это же вы сейчас были у заведующего?
— Я, ну я, товарищ инструктор, только заведующему было некогда, и он меня не понял. Я, пожалуй, пойду.
— Постойте! Но вы зачем-то пришли к нам в райком?
— Пришёл. Только я хотел поговорить с секретарём — первым вашим секретарём, а он переслал меня к заведующему, а заведующий — к вам.
— Ну верно! Так оно и должно быть. А как же вы хотите? Да если каждого будет выслушивать первый секретарь… — вы знаете, сколько у нас в районе людей!
— Не знаю. Но я полагал, партия…
— Ах, партия! Бросьте высокие слова! — махнул рукой инструктор. — Это, извините, демагогия.
Покачал головой, добавил со смешком:
— Любят у нас туману напустить! Чуть что кольнёт — партия, долг… Мы тут, слава Богу, только тем и заняты, что долг выполняем. Да вон — картошку в закрома набиваем. А ну-ка если мы столичный район да на зиму без картошки пустим? А у нас тут автозавод, институты, космические центры. Скоро колонию к звёздам забросим, энергию из ничего добывать будем.
— Из ничего и получите ничего, — заметил Филимонов.
— О, вы, видно, научный сотрудник, из института что ли, а? Не у Зяблика ли трудитесь?
— Я у государства на службе состою.
— Опять высокие слова! Вам, товарищ, палец на зуб не клади. Ну ладно. Вы, я вижу, обиделись на нас. Давайте, выкладывайте свою просьбу, а за вольный разговор мой — извините. Я ведь так… Заняты мы тут. У нас, понимаете ли, картошка горит.
Инструктор струхнул: вдруг как жалобу катанёт. Беда хоть и небольшая, пришьём к делу и вся недолга, однако — неприятно. На лице изобразил доброжелательность, весь превратился во внимание.
Николай встал, грудь расправил широко. Внутри у него пуще прежнего кипела досада, но он смирял её, не видел перед собой объекта, на который бы стоило метать молнии. Сказал просто, но с твёрдостью в голосе:
— Моя фамилия Филимонов, а зовут меня Николаем Авдеевичем. И служу я, как вы изволили сказать, «у Зяблика». А зачем я к вам пришёл — о том я первому секретарю рассказать хотел. Передайте ему привет и скажите: не ходил я к нему ни с бедой, ни с радостью и вовек больше не приду.
Все инструкторы при этих словах оторвались от своих списков, уставились на Николая. Так с ними никто не говорил.
Инструктор ещё долго смотрел на дверь и после того, как она закрылась за Филимоновым. Непростой посетитель. Вдруг академик какой! Там у них, в институте, всякие есть. Ну, хотя бы тот… строптивый… Членкором зовут. Не он ли?
Позвонил Зяблику. И между ними произошёл разговор, какой обыкновенно происходит между людьми своими, коротко знакомыми:
— Артур Михайлович, здравствуйте! Кто такой у вас Филимонов? А-а, ладно. Тогда всё в порядке. Оно и видно — чайник, не все дома. Сразу к секретарю, да ещё к первому, устремился. Тот, понятное дело, спустил по лестнице, то есть по служебной, конечно… Смотрит на меня, а в глазах дым струится. Того и гляди стулом по башке хватит. Много у вас таких? Один? Слава Богу. Такой и один нанесёт хлопот — не оберёшься. Артур Михайлович! Книжечка любопытная на склады поступила — «Юности честное зерцало» — поучения молодым дворянам. Сам Пётр Первый будто бы её редактировал. Дорогая, правда, пятьдесят рублей стоит, да зато на чёрном рынке её и за двести не купишь. Черкнули бы записочку на книжный коллектор. А? И вам для личной библиотеки советую приобрести. Издание факсимильное — в том виде, как дошла до нас. Весьма интересная книжица!
Инструктор слыл большим книголюбом; приобретение редких книг, старых, классических, было его страстью. Он принадлежал к той странной категории людей, которые напоказ перед людьми хвалят и предлагают книги модных современных авторов, и пуще всего модернистских, но в личное собрание стягивают книги авторов старых, отмеченных признанием поколений. Мерилом стоимости книг им служит чёрный рынок, — он-то не ошибётся, там, на чёрном рынке, по орбите духовных ценностей ходят люди тёртые, дух вечного искусства, магической силы красоты и мудрости, заключённой в слове, слышат за версту, их яркими поделками не проведёшь, они за новаторский изыск нового пророка ломаного гроша не дадут.
И наш инструктор, инженер по образованию, и в райком пошёл не по призванию к партийной работе — он её не знал и не любил, — а ради книг, да ещё кое-каких житейских выгод. Под рукой на телефоне у него висело много учреждений, в том числе больших, авторитетных. Там универмаг, фабрика игрушек, ателье спецзаказов, а тут овощная база, типография, книжный магазин. Зяблик и его гигантский институт — объект влиятельный, почти всемогущий. И при первом же посещении института смышлёный инструктор явился к Зяблику. Разговорились — инструктор обронил словечко о своей страсти коллекционировать книги.
Зяблик достал визитку, на обратной стороне начертал адрес, фамилию директора книжного коллектора и слова; «Ему нужны книги — ты ему дай их». Зяблик любил щегольнуть фразой в стиле древних священных писаний. Он был не прочь полюбоваться на себя со стороны, понежиться в лучах своего влияния и власти. С тех пор перестрелка просьбами об очередной книжечке и записочками в книжный коллектор не прекращалась. И работал невидимый конвейер чётко, как работает он в наше время в тысячах разных вариантов, подменив собой принципы, о которых мы так много говорим и к которым так давно стремимся.
Посещение райкома, приём, который там ему оказали, вконец расстроили планы Филимонова, заронили в душу сомнение: удастся ли ему вообще благополучно завершить дело с внедрением прибора? Раньше был в силе Буранов, теперь — Зяблик, и нет никаких надежд на что-либо честное, справедливое. «Уж лучше бы я не ходил в райком», — рассуждал сам с собой Филимонов, сидя в рабочей комнате и слушая, как Котин бойко скользит шариковой ручкой по листу бумаги. Филимонов ждал, что Вася Галкин отселит Котина, но вчера Галкин объявил о роспуске группы Импульса, и Филимонов смирился. Он теперь ничего не ждал, ничего не хотел, об одном были его думы: как объявить прибор и сохранить за ним паритет отечества, а вместе — и своё авторство, не дать чертежам уплыть за границу.