«Сказал Ахура Мазда: „Я, я сделал всякую страну дорогой ее обитателям, хотя бы даже в ней и не было никаких прелестей“».
Он давно уже привык думать так: точно говорил с самим Маздой. Это началось еще там, в благословенном отцовском саду, на берегу Маргаба.
«Каждый человек воображает, что страна, где он родился и вырос, есть наилучшая и самая прекрасная страна».
Он не записывал только что рожденные строки — знал, что уже не забудет, что в нужный момент скажет их людям, как откровение.
Нет, он родился не здесь, в Нису приехал впервые. Но был он на пороге вожделенного Маргава, Марга, Маргуша, Мерва, Антиохии Маргианской — как только ни называли его родину у разных народов! — на пороге земли своих предков, земли, где нашел первых слушателей, где был счастлив когда-то. Долгие годы изгнания он мечтал о встрече с этой землей — и вот она, рядом. Всемогущ Ахура Мазда, дарующий служителям своим силы для борьбы со злым духом!
В огненных облаках садилось за горами солнце. Земля стала пурпурной, и казалось будто вот-вот вспыхнут леса на склонах и весенняя трава, и виноградники, и сами крепостные стены. Весь день над головой чистое небо, а над горами клубились, недобро чернели, грозили издалека хранительницы молний — тучи. И вот огненной лавиной хлынули на землю.
Там, в Египте, так начинался хамсин — все сжигающий, пятьдесят дней дующий из пустыни ветер.
Барлаас содрогнулся, вдруг представив себя опять на барже с пахучей смолой миррой. Сначала, когда приковали его цепью к барже, он только усмехнулся: благовонная мирра лучше навоза на конюшне, где он до этого работал. Если так наказывать, рабы перестанут бояться хозяев. Он даже снова хотел завести разговор о великом боге Ахуре Мазде, творящем добро, но пригляделся к новым товарищам по несчастью и решил повременить. Дикими, затравленными были они, словно звери в клетке, даже на щелканье бича огрызались звериным рыком. И взгляд у них был не людской, замутненный, без мысли. Перед рассветом их расковали для работы. Слипшуюся смолу нельзя было разодрать на части, чтобы снести на берег. Обламывая до крови ногти, сдирая кожу с рук, обливаясь потом, рабы старались изо всех сил, и все-таки надсмотрщики подгоняли их ударами. Уже в первый день запах мирры начал вызывать тошноту. Когда им принесли по ломтю хлеба, Барлаас не смог есть, только выпил воды, зачерпнутой из мутного Нила. Другие рабы видимо уже перебороли тошнотворное чувство и с жадностью сгрызли свои доли. Один схватил кусок Барлааса и впился в него зубами, с рычанием отползая в сторону.
Все остальные дни Барлаас молил Ахуру Мазду только об одном — чтобы не позволил ему стать таким же, как эти…
Миррой египтяне начиняют покойников, чтобы труп не испортился. Кошек они тоже бальзамируют и погребают в священных покоях в Бубастисе. Когда в доме подыхает кошка, то хозяева сбривают себе брови в знак скорби. А крокодилам вдевают в уши золотые серьги. Мерзостных, зубастых, противных крокодилов почитают там и, когда дохнут, тоже начиняют миррой.
Поистине властелином стал в этой стране злой дух Ангра Манью. Бесполезное животное его слугам дороже человека, сотворенного во имя добра. Гибельная, пораженная скверной, погрязшая в грехе страна. А ведь египтяне называют ее Та-мери. Возлюбленная земля. Им она дороже любой другой…
Барлаас вздохнул. Когда еще дойдет до Египта простая истина — человек создан для добра. Сколько греха совершат не понявшие этого! Да что Египет — здесь и то не укрепились его мысли. А как слушали, как носили его на руках после выступлений на площадях и в храмах! Тогда думалось: все эти люди будут творить добро, никого из них не поймает в свои сети Ангра Манью. А прошло время, и все речи, все его стихи забыты. Он ехал по стране и видел: забыты. Несметное число дивов, друджей, пери, выпущенных на землю многопагубным, мерзостным Ангра Манью, творят зло. В рабстве он понял: мало только сеять добрые семена, зло само не исчезнет, не отойдет, не погибнет. Величие Мазды стало меркнуть. Он боялся этого, но ничего не мог поделать с собой. Иная вера приходила к нему. И по-иному воспринимал он Добрую мысль, Доброе слово, Доброе дело, которые проповедовал когда-то. В людей вселяются демоны зависти, словоблудия, скупости, лени, лжи, алчности, похоти… Надо научить людей различать их, бороться с ними. Это его, Барлааса, дело, для этого он остался жить.
Спускаясь по каменным ступеням со стены, он уже не испытывал и доли отчаяния, подступившего вдруг минуту назад, когда вспомнил свои страдания и подумал, что принял их зря. В конце концов мир населен не одними только злыми духами, есть и добрые. Он возьмет их себе в помощники. И все свои мысли, все, что передумал и понял за мучительные эти годы, запишет в книгу, чтобы не забылось, не затерялось, чтобы не исказили их.
Было уже темно, но в густой сини неба проблеснула пока лишь одна, самая яркая, звезда. Внизу же, под стеной, сумерки сомкнулись, тянуло сыростью и прохладой воды, бегущей по выложенному камнем подземному водостоку.
Ночная птица бесшумно скользнула над самой головой, обдала ветром. Барлаас вздрогнул, пригнулся и посмотрел ей вслед. На мгновенье она показалась в просвете между башнями и скрылась, словно ее и не было. Он знал, что все — и доброе и злое — имеет свое обличье. Может быть, это пролетел один из пороков, поражающий людей, принявший облик совы? Или это сострадание мелькнуло?
Обида кольнула в сердце. Если он, пришедший к мудрости, не может отличить добра от зла и вздрагивает при виде ночной птицы, то что остается только еще идущим к мудрости, сомневающимся, не твердым в вере, заблудшим или попавшим в сети Манью? Как он сможет помочь нм?
Сомнения стали приходить там, на барже с благоуханной проклятой миррой. Вырвавшись из плена, он подумал, что оставил их на берегах Нила, но ошибся. Значит, это был обман, когда, глядя на пламенеющий закат, только что почувствовал он себя снова молодым, полным сил, способным начать все сначала. Нет, ничего нельзя повторить, тем более молодость. Жизнь необратима. И люди не бессмертны. Сколько осталось ему? Успеет ли сделать что задумал?..
Возле дома чадным пламенем вспыхнул светильник с мидийским черным маслом. И будто по этому сигналу у въезда в Нису завыли трубы. Низкий стонущий звук поплыл над землей, и Барлаас понял, что едет кави Гисташп. И в этот миг сделал новое открытие: он думал, что спокойная мудрость вошла в него прочно, но тут сердце зачастило и дыхание стало хриплым и жестким, как на тяжелой работе. Только чуть позднее понял он, что не близкая встреча с давним покровителем, а снова разбуженная память ввергла его в смятение. Пылал во дворе крепости чадящий светильник. Тревожно гудели медные трубы. Топот коней, звон металла и людские голоса становились все громче, все явственней. А он видел иной огонь и иных всадников.
…Скакали по берегу персидские воины, гикали, кричали, пускали стрелы с горящей паклей. Одна угодила в баржу. Смола занялась голубым чадным пламенем, рабы стали сбивать его скинутыми драными рубахами. Огонь пропал, но повалил едкий дым, стал раздирать легкие. Они были прикованы на ночь к барже, а стражники сбежали, и теперь несчастные, задыхаясь, кашляя, хватаясь за грудь, рвались с цепи, словно обезумевшие псы. Спасительная вода была рядом, да не достать ее.
Дым разъедал глаза, и все-таки Барлаас увидел, узнал среди скачущих вдоль берега воинов внука Гисташпа.
— Баствар! Баствар! Я здесь!
Уже непонятно было, то ли от едкого дыма, то ли от радости текли по черному лицу черные слезы. Он размазывал их по бороде и уже не кричал, а хрипел еле слышно:
— Я здесь… я здесь…
Странно, что Баствар услышал его. Остановив разгоряченного коня, он посмотрел на окутанную дымом баржу, на краю которой стоял плачущий старик.
— Кто ты? — спросил он удивленно. — Откуда знаешь меня?
Но у Барлааса уже не было сил. Тяжелый кашель сотрясал его. Глаза налились кровью и готовы были лопнуть от натуги. Ему хотелось разорвать грудь, чтобы попало туда хоть немного воздуха. Теряя сознание, он упал за борт и повис на цепи вниз головой. Как его сняли, Барлаас не помнил.
…Трубы взревели совсем рядом. Воины налегли на тяжелые створы, и ворота со скрипом раздались. В проеме Барлаас увидел ехавших впереди и внезапно расступившихся и замерших всадников охраны, дающих дорогу правителю Парфии и Гиркании.
Все, кто был в крепости, пали ниц, закрыв голову руками. Остался стоять один только Барлаас.
Он получил это право давно, еще в те далекие дни, когда пришли к Гисташпу маги, пришли за советом, а совет дал он, Барлаас.
Они тогда сидели на земле перед дворцом в белых одеждах и в белых же шапочках — похожие на пеликанов. Люди из племени магов приехали через пустыню верхом, чтобы посоветоваться с Гисташпом, мужем своей соплеменницы, правителем из персидского царского рода Ахеминидов. Они знали себе цену и не торопились начинать разговор. Не все маги были жрецами, но все жрецы были из племени магов. Им было известно то, чего не мог постигнуть простой смертный. Боги открыли им тайны сущности живого, и это знание давало им силу над людьми и над вещами. Они знали, что сходное происходит от сходного, и могли путем подражания добиться самых неожиданных превращений. И еще знали, что предметы, хоть раз побывавшие в контакте, навсегда сохраняют способность действовать друг на друга, даже если находятся на огромном расстоянии. Вот почему любое действие на предмет тотчас же перейдет к тому, кто соприкасался с этим предметом. Так можно послать даже смерть. Конечно, надо знать не только эти тайны, но и нужные заклинания, чтобы добиться успеха. А это было доступно только жрецам. И оттого, что каждый из сидящих был близок к великим тайнам, души их и сердца переполнялись величием.
Так думали люди, с любопытством и опаской поглядывая на безмолвные, словно изваяния, фигуры магов. А они просто отдыхали после долгого и утомительного пути.
Из окна Барлаасу видны были их усталые запыленные лица, и он думал, что власть жрецов над людьми и вещами не так уж и велика. Иначе зачем было им ехать так далеко…
Маги сидели долго. Наконец старший из них — жрец, атраван — поднялся и воздел руки к небу. Остальные сделали то же. Они не шептали молитв, не кланялись — просто стояли и смотрели в глубокую высь, словно хотели обнять небесную сферу и принять ее в свои натруженные крупные ладони. Жест этот вызывал трепет, потому что всякое можно было подумать, глядя на них, и страшное тоже. Барлаас оценил это: жест иногда значит больше, чем слово.
— Пусть выйдет Гисташп, — сказал атраван.
Он сказал это тихо, но его услышали, и сразу побежали слуги звать правителя. Все знали, что маги не переступят порог дома.
— Пусть все уйдут, — потребовал атраван, когда вышел Гисташп.
— Позволь мне остаться, — попросил Барлаас, вышедший вместе с ним.
— Это учитель моего сына, — объяснил Гисташп. — Он мудр не по годам и знает триединую правду.
Маги посмотрели на молодого учителя и не стали возражать. В конце концов здесь хозяин Гисташп.
— Народ устал от своего царя, — так же тихо заговорил атраван. — Астиаг жесток, суров, несправедлив и злопамятен. Он один творит в Мидии и Персии суд и расправу, совсем не считаясь с жрецами. Он думает только о золоте и собственной славе, ему нет дела до подданных. Астиаг не может больше править народами. Так показывают звезды, об этом говорят внутренности животных. Не будь он царем, жрецы нашли бы способ погубить его, но пока он царь, волшебные чары не могут коснуться его.
Атраван решил, что сказал все сполна, и умолк, закрыв воспаленные от пустынных ветров и знойного солнца глаза. Остальные тоже закрыли глаза и стояли неподвижно, как не живые.
— Позвольте мне сказать, — попросил Барлаас, и Гисташп кивнул в ответ; тогда учитель заговорил громко и смело. — Люди! Есть только одна дорога — дорога Доброй мысли, Доброго слова и Доброго дела, все другие дороги — бездорожье.
Маги открыли глаза и смотрели на Барлааса, не мигая.
А молодой поэт уже почувствовал, как овладевает им знакомое ощущение силы и уверенности, как поднимается в груди волна за волной, и на гребне каждой — горячее слово и ясная мысль.
— Стонут люди на земле, плачут стада, дающие нам молоко и шерсть. Так неужели бог создал все это для мук? Он же видит, как страдает народ от набегов врагов, от грабежей и насилия, как тают стада, потому что скот приносят в жертву ему же? Почему же он допускает все это? Я спросил об этом Ахуру Мазду, он услышал мой голос и так ответил мне: «Есть две стороны у всего сущего — доброе и злое начало. Это согретая солнцем жизнь и ледяной мрак смерти. Добрые семена посеяны мною. Зло же происходит от проклятого Ангра Манью. Я бессилен побороть его, только сами люди могут победить его в себе». Что же надо делать? — спросил я его. «Сеять на земле хорошие крепкие семена», — ответил он.
Барлаас говорил долго и устал, пот блестел на лбу, пряди волос слиплись. Но он еще не все сказал — еще надо было спеть одну из своих песен, которые, он знал, берут человека за душу и действуют сильнее слов, просто сказанных. Он запел…
Маги стояли неподвижно. Когда Барлаас умолк, атраван покачал головой и произнес с сожалением:
— Зачем он говорил нам все это, Гисташп? Зачем он пел нам? Мы потеряли так много времени.
— Вы просили совета. Разве вы не получили его? — устало сказал учитель и отвернулся.
Атраван по-прежнему смотрел только на Гисташпа.
— Ты тоже принял эту веру?
— Да, — голос правителя дрогнул, но он тут же повторил твердо: — Да. Это великая правда.
Атраван опустил голову, задумался. Потом сказал:
— Мы хотели сегодня же выехать обратно. Мы останемся. Ты расскажешь нам все по порядку.
На этот раз он смотрел на Барлааса.
Они уехали утром, так и не сомкнув глаз.
— Духи зла овладели царем Мидии, — сказал атраван Барлаасу на прощание. — Мы поможем Ахеменидам прийти на место Астиага, изъеденного пороком.
Тут только возликовал Барлаас: маги пошли дорогой добра. Он не знал, как повернут потом они его мысли. Это открылось ему только теперь. Тогда же Гисташп на радостях позволил учителю не падать ниц перед ним, как все подданные.
— Как хорошо, что ты нашелся! — воскликнул Гисташп, расплескивая из широкой чаши на ковер виноградное золотистое вино.
Барлаас только усмехнулся в ответ, глядя в свою чашу — как дрожит, посверкивает тяжелая жидкость. Что-то не нравилось ему в голосе правителя, неискренним он был.
— А мы тебя искали после той битвы, — снова заговорил Гисташп. — Думали, погиб.
— Давно это было.
— Давно, — подхватил Гисташп. — Сколько всего случилось за эти годы. Но я всегда помнил о тебе. Как же ты в Египет попал?
— Меня взяли в плен массагеты, потом продали… Я ведь был еще молод и крепок, мог работать, — тихо сказал Барлаас, не отрывая взгляда от вина, колеблющегося в чаше все сильней; рука устала держать на весу, но он не изменил положения.
— Да ты и сейчас хоть куда, — польстил Гисташп. — И лет-то тебе не так уж много.
— Там, где я был, каждые пять лет стоят двенадцати.
— Теперь чего считать, теперь все позади. Давай выпьем.
Гисташп пил жадно, большими глотками, пока не выпил все до дна. Слезы выступили у него на глазах, он вытер их ладонью, потом провел по усам и бороде. Барлаас еще не оторвался от своей чаши, медленно пил, и кави изучающе смотрел на него, узнавая и не узнавая. И верно, состарился учитель за эти годы, сдал…
— Мы все помнили тебя, — сказал он, когда Барлаас потянулся за прошлогодним морщинистым яблоком: зубы учителя были еще хорошие, яблоко хрустнуло смачно. — Я велел писцу золотом записать все, что ты говорил, все твои песни. Потомки будут знать слово в слово. Долго будет память о тебе жить — и дело твое жить будет.
— Слово в слово, — глухо повторил Барлаас. — Ты обо мне как об умершем говоришь.
Гисташп что-то возражал, но Барлаас не слышал его.
Он вспомнил остановку в Уруке.
Когда устроились на ночлег, старший из сопровождавших Барлааса воинов, высокий, сутулый, тощий, носатый, помявшись, предложил: