Великое нетерпение снова сорвало его с места. Он пошел по тем же асфальтовым дорожкам вокруг здания, вокруг беседки. В который уже раз посмотрел на циферблат: еще два с половиной часа.
— Ну, что ей Игорь? — размышлял Сергей, вышагивая по дорожкам. — Рвач, барахольщик, машину имеет, а нравственных идеалов никаких. Злой, эгоистичный, Веру обидел… — Снова возбужденное воображение стало создавать картины Вериных страданий. Вот Игорь вламывается в ее квартиру, угрожает, замахивается…
А он все здесь…
До самолета оставалось два часа восемнадцать минут.
Хотел вспомнить Веру студенческих лет, но почему-то ничего не вспоминалось, мельтешило в памяти несущественное. Это беспокоило его. Как же так — ничего не было у них позади, в том прошлом, когда на лекциях сидели почти рядом и интересы были общие и… Неужели ничего?
И вдруг с облегчением вспомнил: было. На первом курсе было. Вечеринка наметилась, день рождения у Светки Козорез. Вера и сказала ему об этом: «Обязательно приходи, слышишь?» Посмотрела со значением, он в ее взгляде, в улыбке прочел столько всякого, что до вечера себе места не находил, сердце обмирало. «Неужели?» — спрашивал он себя. И был уверен: да. Он тайно был влюблен в нее, косился на лекциях, приятно было видеть ее склоненную над конспектом голову. Волосы она подстригала коротко, почти по-мальчишески, но была не угловата, хороша собой, мила, притягательна. Не он один заглядывался. Все какая-то компания вертелась возле нее, шушукались, смеялись чему-то, свои у них были тайны. Она действительно не обращала на него никакого внимания. А тут сама подошла и сказала и посмотрела так, и улыбнулась со значением…
Но все оказалось иначе. Никакого дня рождения у Светки не было, это они нарочно придумали, чтобы свести их вместе — Сергея и Светку. Оказывается, она «с ума по нему сходила», весь курс знал, один Сергей ничего не подозревал. На вечеринке он все на Веру смотрел, волновался, ждал чего-то.
Все у них тогда расстроилось, и у Светки, и у него…
Значит, теперь, спустя годы, Вера все вспомнила, все поняла и раскаивалась запоздало, значит, и в самом деле не шутила тогда в ресторане?..
Солнце опустилось низко. Тени стали длинными, полосами легли на белую землю. Из степи потянуло прохладой, листочки на акациях трепетно вздрогнули, загомонили вполголоса.
Двое парней вышли из буфета навеселе, громко спорили о непонятном, о люфте, кто в этом виноват. Выходило, виноватых не было, люфт и должен быть, а посему Жорик пусть подавится. Они стали хохотать до слез, пригибаясь и хватаясь за животы. Пусть выкусит этот Жорик…
Потом прошли мимо Сергея, оглядели его вызывающе. Вернулись.
— Закурить есть?
— Не курю, — миролюбиво ответил Сергей и в доказательство похлопал по пустым карманам.
Но парни не отходили, затевался опасный разговор.
— Здоровье бережешь или как? — куражился один, чубатый.
Второй, с норвежской бородкой, в синем берете, смотрел в упор налитыми кровью глазами.
— Бросьте вы, ребята. Ну, чего?..
— С портфелем… — Первый дернул к себе портфель; второй все смотрел недобро, выжидая.
Спрыгнув с парапета беседки, где опять сидел, Сергей отошел чуть в сторону, портфель остался в чужих руках, и надо было вернуть его.
— Отдайте портфель, ребята.
Те разом оглянулись, и Сергей тоже, — никого поблизости не было. Все сжалось в Сергее, напряглось.
— А этого не хочешь?
Жест был недвусмысленный, за ним должен был последовать удар. Второй, молчавший, размахнулся, но Сергей опередил его, перехватил руку, рванул изо всей силы. Бородатый охнул и упал на асфальт. Другой набычился, пригнулся, норовя ударить головой под дых, и надо было изловчиться, успеть отскочить, но Сергей, привороженный упавшим, отвлекшийся на него, понял, что не успеет ни отскочить, ни извернуться. И тут раздался милицейский заливистый свисток, топот казенных тяжелых сапог. Чубатый так и застыл в своей позе. Из кустов, из-за акаций выбегал милиционер.
— Стой!
Только теперь Сергей почувствовал страх. Они ведь и изувечить могли, спьяна. Все-таки двое на одного.
— Вот… деньги требовал, — заныл, разогнувшись, наконец, чубатый. — Думал, выпили, так нас обжать можно.
— Я все видел, — спокойно сказал милиционер. — Пройдемте. А вы портфель возьмите.
Портфель лежал в пыли за дорожкой. Сергей — поднял его, отряхнул.
Тот, с бородкой, которого кинул он на асфальт, поднялся, потирая ушибленную руку, проговорил басом:
— Мы в песках вкалываем. Что, нам выпить, что ли, нельзя?
— Пройдемте, — строго повторил милиционер и рукой указал — куда.
Сергей узнал в нем Курбанова, мужа Марины.
И пока тянулась нудная процедура опроса и выяснения личностей, пока составлялся протокол, он все разглядывал Курбанова со странным чувством — не запоздалой ревности, не неприязни, столь, казалось бы, естественной в его положении отвергнутого, — удивления. Неприметным был Маринин избранник, неказист и не молод уже, с серебром в волосах, с морщинками у висков, желтизной отливала кожа на исхудалом лице. Видно, не совсем еще оправился после того ножевого ранения. Что же нашла в нем Марина? Понять этого он долго не мог, и только когда Курбанов поднялся и, взяв под козырек, улыбнувшись даже, разрешил Сергею быть свободным, его осенило: надежность, вот что. В нем, в Сергее, она инстинктом пуганого человека угадала зыбкость, житейскую непрочность. Ей опора нужна была. А за Курбановым, как за каменной стеной.
Обидно было это сознавать. Но истина, как говорится, дороже. Да и перегорело, отошло чувство к Марине, на все, что было, смотрел он как бы со стороны, словно на чужих людей, которых и пожалеть можно, и посочувствовать им, но и посоветовать тоже. Советы посторонним хорошо давать, себе кто же советует… А он, поразмыслив, поняв запоздало многое, Курбанова поняв, так бы и посоветовал ей теперь, как сама она поступила. У него Вера теперь была, а это меняло все, великодушным его делало. Мог он и себя не щадить, потому что в сущности самоунижение это было как бы снисходительным, как бы в шутку. В душе-то, в глубине он себе настоящую цену сознавал.
Прощаясь, он Курбанову руку пожал, поблагодарил, вспомнив расхожие слова про «мою милицию», которая «меня бережет».
Расстались они дружески, взаимная симпатия вроде бы возникла, и у Сергея хорошо было на душе, за Марину порадовался, что такой у нее муж. Он опять ходил по аллее, под сенью акаций. Стемнело совсем, электрические фонари зажглись на столбах. Они светили неярко, полумрак был под деревьями, рябые тени шевелились под ногами, и было такое ощущение, будто идешь по шаткой палубе.
Представляя, как расскажет он Вере о своем маленьком приключении, как ахнет она, как испугается за него и тут же прильнет, успокаиваясь и радуясь, что все обошлось и снова вместе они, Сергей улыбался, сам того не замечая.
С этой улыбкой он и наблюдал, как подошла к аэровокзалу милицейская желтая машина с синей полосой, как, согнувшись, влезли туда те два парня, как захлопнулась дверца за ними и повезли их в город, — наблюдал с легким сердцем, не жалея их, не испытывая угрызений совести, не думая об их судьбе. Он был победителем и не судил себя, смотрел туда с любопытством и коротко мелькнувшим удовлетворением, тут же подавленном, потому что похоже оно было на злорадство. Смотрел, не ведая, что скоро, совсем скоро с необычайной отчетливостью вспомнит их согбенные фигуры, скрывшиеся во чреве казенной автомашины с решетками на окнах, и… позавидует нм.
Проводив машину, Курбанов пошел неспешно в свои новый обход и, приметив Сергея, свернул к нему. Поравнявшись, спросил:
— Не улетели еще?
Сергей только руками развел.
Они пошли рядом. Курбанов был пониже ростом, покряжистей, с крестьянской простоватостью в осанке.
— Что им теперь будет? — поинтересовался Сергей.
— Это уж суд решит. Суток пять дадут за мелкое хулиганство.
— А если бы они меня?..
— Тогда побольше, — охотно пояснил Курбанов, — если б увечье нанесли. Да вас не так просто побить, — улыбнулся он. — Самбо занимались?
— Студентом пробовал, да бросил, не по мне это, — признался Сергей.
— Это так, — деловито согласился Курбанов. — Боксом тоже не каждый может. Тут главное болевой предел. Если высокий — лучше не браться, не выдержишь.
Сергей чувствовал, что, разговаривая и будто бы ничего не делая, прогуливаясь с ним, Курбанов все время настороже, зорко поглядывает вокруг, прислушивается. Вот у него все ясно, подумал он. Зло — это нарушение закона. Добро — это предупреждение нарушения или наказание преступника. А сколько у зла сторон, не имеющих касательства с законом. Для Барлааса и зависть, и словоблудие, и скупость, и лень, и ложь, и похоть — все было порождением злого духа. А разве спустя века эти качества не сохранились в людях? И разве всегда они приводят к разладу с законом? Нет ведь, хотя зависть, лень, ложь, скупость и в нашем понимании — зло. Значит, Курбанов бессилен перед ними, пока не преступлен закон, пока завистник не стал клеветником, ленивец — тунеядцем, похотливый — насильником. Устыдить он еще может, а вот вызвать желтую милицейскую машину и отправить в кутузку — не в его власти. А там, где бессилен милиционер, всесилен учитель, с горделивым чувством за свою профессию подумал Сергей, не слыша, что говорил ему собеседник, и вдруг уловил его мысль, так схожую со своей.
— …одной голой силой. Тут профилактика нужна, разъяснительная работа. В этом деле вы, учителя, вообще интеллигенция, большую помощь оказать можете. Понять надо, что общее дело делаем. Чтобы не было, как в пословице: ишак не мой и вьюк первый раз вижу. Бывает, говорят: раньше люди бога боялись, а сейчас, мол, закона не боятся, а бога нет. Я же так думаю: закона не надо бояться, наш закон — за человека. Закон уважать надо. А когда боятся — тут только случай подвернись, чтобы в безнаказанности убедился…
Сергею очень хотелось, чтобы Курбанов понял его мысль, шире взглянул на проблему, не только с позиций закона, — и с присущей горячностью он прервал собеседника, но, чтобы не обиделся, дружески руку ему на спину положил, как бы обнял, сразу ощутив ладонью его мускулистую силу. Ему хотелось рассказать об Игоре и Canape, о том их споре, о жизненной философии, которая одно только зло и может породить.
— Главное — готовность к самопожертвованию. Чтобы потребность такая была — для других жить, свое счастье в этом понимать. У нас же есть такие: он и работает хорошо, честно план перевыполняет, а все для себя только, чтобы больше зашибить. Ведь можно и себя не жалеть ради себя же одного. Парадокс, но и такое есть. Жилы себе рвет ради денег.
Они сделали круг, снова вышли к месту, где встретились. Курбанов остановился, кружить на одном месте не входило в его планы.
— Законы у нас хорошие, справедливые, надо, чтобы каждый уважал их, — повторил он; видно, рассуждения Сергея не тронули его, не отозвались в нем, свои у него были заботы.
В репродукторе над головой треснуло, информатор объявил:
— Объявляется регистрация на рейс…
— Мой, — облегченно сказал Сергей. — Пойду.
Курбанов приложил руку к фуражке и пошел прочь.
Пассажиров на Ашхабад было немного, регистрация закончилась быстро. Сданные в багаж вещи горкой лежали на полу за стойкой. «Теперь уже скоро», — подумал Сергей. Ожидание было позади. Нетерпение отходило, усталое спокойствие заступило ему на смену.
Сергей пошел из душного зала на простор, к табличкам «На посадку» и краем уха уловил фразу, которая сразу насторожила и вызвала тревогу: «Туман там, что ли, там вечно что-нибудь…» Не успел он осмыслить ее, как по репродуктору объявили:
— Посадка на рейс… откладывается до двадцати двух часов по неприбытии самолета.
Еще целый час маяться в аэропорту. Да хорошо, если через час, а то снова отложат… А там Вера, и он не знает, что с ней, чего затеял этот Игорь, бывший муж… И какие у него все-таки права, если официально не разведены? Надо бы узнать, проконсультироваться. Но ведь пакостно это, мерзостно, низко — бывший муж, права. Сплетнями отдает, кухонными бабскими разговорами в коммунальной квартире. Если бывший, то никакой не муж, нет у него прав и быть не может, и нечего тут голову ломать. Но с другой стороны, раз они зарегистрированы в загсе, значит, он…
Нет, надо было выяснить это, надо было отыскать Курбанова, уж он-то должен знать.
Сергей пошел к автобусной остановке, кажется, туда направлялся милиционер. Но там было пусто. Вернувшись, заглянул в пассажирский зал, в буфет, к летному полю вышел. Исчез Курбанов. Может, дежурство его кончилось, поехал домой, к Марине, к детям, чай там с ними пьет, рассказывает, что видел, про драку эту. Марина и не догадается, что про Сергея, что это он бросил на асфальт хулигана.
Но не кончилось еще дежурство у Курбанова, вышел он из-за угла, неспешно пошел по дорожке, как раз по тому самому месту.
— Товарищ! — позвал его Сергей, не умея скрыть радости, точно старого знакомого встретил. — Я думал, вы уже домой уехали.
— Задерживается ваш рейс, — сочувственно сказал Курбанов, подходя. — Говорят, вылетел уже, скоро здесь будет.
Однако новость эта не очень обрадовала Сергея, другим он был занят сейчас. Вот только спросить как? Нельзя же в самом деле брякнуть…
Они молча шли рядом. Сергей вдруг почувствовал, как гудят находившиеся за долгий этот день ноги.
Вдалеке послышался шум моторов.
— Ваш летит, — Курбанов остановился и стал искать в небе сигнальные огоньки самолета.
Надо было спрашивать, уходило их время.
— Вы вот скажите, — начал Сергей, чувствуя, как стыд охватывает его, сбивает на развязный какой-то тон, защитительный цинизм в голосе пробивается. — Разговор я тут, среди пассажиров, слышал. Будто жена на мужа в суд подала…
Курбанов не повернулся к нему, смотрел на движущуюся в звездном небе молнийную вспышку, будто и не проявлял интереса, но едва запнулся Сергей, тотчас же отозвался:
— Я слушаю, говорите.
— Ну, будто она его раньше прогнала, разошлись, стало быть, но зарегистрированы еще. Он и явился к ней… Мол, жена ты мне или нет? Полез к ней…
Самолет уже коснулся земли, побежал, замедляя ход, по полосе меж посадочных огней. Окна светились тускло, и видно было людей, прильнувших к стеклу.
— Правильно подала, — Курбанов повернулся к Сергею и с любопытством глянул ему в глаза. — Насилие применять никому не разрешено. Ни мужу, ни жене — никому.
— А я подумал: анекдот, — пробормотал Сергей, провалиться готовый под его понимающим взглядом.
Курбанов вскинул, в третий уже раз за короткое время их знакомства, ладонь к козырьку:
— Желаю счастливого полета.
Он пошел неспешной своей походкой, и Сергей долго смотрел ему вслед с чувством неловкости и подсознательной зависти — к его уверенности, внутренней ясности, душевному спокойствию.
И потом, во время полета, расслабившись, наконец, в глубоком кресле с откидной спинкой, дав отдых натруженным, гудящим ногам и всему измотанному ожиданием телу, подремывая под гул моторов, он все видел его — неприметного вроде, но такого надежного, уверенно идущего по земле. «Марине хорошо будет с ним», — подумал он ясно и тут же уснул.
Засыпая, он думал о Марине, а приснилась Вера. Она одиноко стояла совсем близко на каком-то безликом пустыре, Сергей только знал, что это земля, но почти не видел, не мог понять, что это и где, смотрел вниз сквозь открытую дверь самолета, на Веру смотрел, и она смотрела на него, запрокинув голову. Ветер развевал ее распущенные волосы, то закрывал ими лицо, то относил в сторону, и они трепетали, как грива коня на скаку. А здесь, странно, ветра совсем не было, хоть и дверь распахнута, и самолет летел на бреющем по кругу, вокруг Веры. Стоя в двери, держась за края, он не боялся упасть, не это его тревожило. Беспокоило другое — Верино лицо. Было оно меловым, без кровинки, и глаза полны слез.
— Что там у тебя? — кричал он. — Ты скажи, что случилось? Почему ты молчишь?
Не слышала она его, голос туда не долетал, что ли… Вдруг она медленным движением ладоней сверху вниз показала на себя — и он понял. Вера была во всем красном, в брючном костюме, который кроваво светился от лучей не то прожектора, не то каких-то невидимых ламп или костров. И крестик на ее груди вспыхивал подобно маячному огню — через равные промежутки.