Тот Ойбар потом по-своему поступил, не так, как рассудил Кир. Это уже после победы было, когда Кир стал царем царей, царем мира, великим царем, могучим царем, щедрым царем. Он не только подарил Астиагу жизнь, но и сделал его наместником Гиркании. Ойбар же подговорил евнуха Петесака, тот поехал к Астиагу, сказал, будто Кир приглашает Астиага навестить дочь. На обратном пути Петесак завез Астиага в пустыню и бросил на голодную смерть. Амитида велела предать Петесака мучительной казни. Ойбар же сам покончил с собой. Так эта история закончилась. Кому же было на пользу?..
Гутосса удивлялась себе: почему в последние дни она все чаще обращается к прошлому? Ведь должна думать о будущем? Она никогда не чувствовала себя слабой, хотя и была всего-навсего женщиной, — она была еще и дочерью великого Кира. Хотела быть похожей на отца и однажды сказать о себе: «Я — Гутосса, царица мира, великая царица, могучая царица, царица Вавилона, царица четырех стран…» А муж и брат ее, царь Камбис, взял с собой в поход на Египет не ее, а младшую, Роксану. Она и раньше презирала его, а этого простить уже не могла. Вот тут и открылось: по велению Камбиса тайно убит Бардия. Гутосса не решилась сама объявить о братоубийстве и назвать себя царицей — она позвала Гисташпа.
«Все будет хорошо, — подумала она, лежа в своей постели с открытыми глазами, — все будет хорошо, а когда старый Гисташп умрет, я сяду на престол Ахеменидов. Хватит…»
И в самом деле, почему бы женщине не стать царицей? Была же у массагетов Томирис, победившая самого Кира… Еще говорят, у савроматов правят женщины, даже жрицы есть. Будто бы даже их воительницы выжигают себе правую грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука. А могла бы она выжечь свою грудь? Пожалуй, смогла бы… если нужно. А, может, и нет.
Она сжала ладонями большие свои, тяжелые, тугие груди и вздохнула — громко, тяжко.
Снова вспомнился отец. Рассказывали, что в походе на массагетов приснился ему сон: будто собрались военачальники, среди них сам Кир, Гисташп, Камбис, Бардия — и все слушают Дария, сына Гисташпа, и Кир слушает, словно не он царь, а Дарий… Плохой сон. Младшие Ахемениды никогда не дружили со старшими, хоть и не показывали вида. Оставшиеся в живых после страшного похода на массагетов рассказывали, что тот сон огорчил Кира, расстроил: он думал, что Дарий злоумышляет против него, царской власти домогается. Теперь Гутосса хотела одного — чтобы не стал Дарий царем. Лучше уж Гисташп. Со стариком еще можно сладить…
Утро занялось светлое, тихое.
Гутосса проснулась бодрая, свежая, с ясной головой. Служанка слила ей для умывания теплой воды, растерла ее крепкое еще тело мягкой простыней, расчесала густые волосы, помогла одеться. Ночные сомнения больше не тревожили Гутоссу.
Она села завтракать, когда вошел евнух и попросил разрешения говорить. Гутосса хотела прогнать его прочь, но вид у евнуха был такой встревоженный, что она кивнула.
— Глашатай объявляет по всей стране, — заговорил он торопливо и сбивчиво: — «Я, Бардия, сын Кира, брат Камбиса, повелеваю…»
— Постой, — властно остановила его Гутосса. — Что ты мелешь?
— Глашатай объявляет по всей стране, — повторил евнух. — По велению Бардии…
— Что ты мелешь! — крикнула Гутосса и швырнула серебряную ложку, — она зазвенела на посуде, закрутилась на расписной скатерти. — Ведь Бардия…
И осеклась.
Евнух испугался — лицо хозяйки становилось белым, как у мертвой, только глаза лихорадочно блестели. Он попятился к двери, ткнул ее задом, скрылся.
Девушка, прислуживавшая у стола, охнула и в испуге прижала руки к груди.
— Вон, — тихо произнесла Гутосса.
Она поняла, что опоздала.
Долго сидела неподвижно одна в большой пустой комнате, думала. Но сколько ни думала, выход был один. Она вздохнула: значит, судьба, — и крикнула служанку, собираться в дорогу.
Гисташп торопился. Он не стал посылать за учителем, а сам пошел к нему. Настроен был решительно, но в последнюю минуту, увидев Барлааса только что вставшим, невыбритым, помятым после вчерашнего, смутился. Но решение было принято — и вчера, хмельным, и сегодня, протрезвев, стоял на своем. Значит, прав был.
— Я еду в столицу, — сказал он. — Дела. Когда вернусь — не знаю. Ты пока отдыхай, тебе отдохнуть надо после всего, оглядеться. Только вот… Тебе пока не надо открываться, кто ты есть. — Барлаас быстро посмотрел ему в глаза, и он твердо встретил его взгляд, не потупился. — Не надо. Ты правильно делал, что молчал.
— Я хотел, чтобы ты…
— Правильно, — повысил голос Гисташп. — Время сейчас неспокойное, всякое могут подумать — скажут, самозванец… Мало ли… Я вернусь, тогда и объявим. Народ, он скор на решения, да перерешать потом поздно бывает.
— Хорошо, — согласился Барлаас. — Мне спешить некуда, больше ждал. Ты только скажи писцу, пусть он поработает со мной. Хочу посмотреть, что там записано с моих слов, новое продиктовать.
— Да, да, — как будто даже обрадовался Гисташп, — я прикажу.
— Давно думал об этом, еще там, — признался Барлаас. — Хочу сложить свои песни в книгу. Как думаешь?
— Работай, работай, — заторопился Гисташп, — тебе никто не будет мешать.
— Я хочу так написать, чтобы люди поняли, что надо творить добро на земле, уничтожать зло.
— Да, конечно, — рассеянно откликнулся Гисташп, уже не слушая, не видя ничего вокруг: весь был там, во дворце. — Прощай, учитель.
Все-таки он назвал Барлааса учителем…
3
Сергей стал вдруг скрытным. Он никогда прежде не замечал этого за собой. А теперь появились у него тайны, и он ни с кем не делился, не хотел, даже с отцом и матерью. Сначала была одна белая тетрадь, теперь появилась Вера, его любовь. Он уверял себя, что это любовь. Иначе не могло быть, иначе была бы грязь, пошлость, один только стыд, — а у него была радость. Он думал о Вере, вспоминал ее, какой она была, — в Нисе и у себя дома, при мерцании свечи, наедине с ним, ночью и утром, и днем. Ему казалось, это длилось вечность, а было-то всего одну ночь и один день.
Как расскажешь об этом? Надо было рассказать все, а сделать этого он не мог, это выглядело бы в чужих глазах, в мыслях чужих, как (боже мой, есть же такие слова!) случайная связь. Нет, уж лучше смолчать, потом как-нибудь…
Он содрогнулся, подумав о родителях как о чужих. Но где-то в подсознании уже укоренилось оправдание. И это была Марина. Не поняли же тогда, не поймут и сейчас, потому что теперь все сложнее. Была ночь, было утро, был день — для двоих, для них только. Это была их тайна, его и Веры. Одному Барлаасу он мог бы ее раскрыть. Если б мог…
Начались занятия в школе. После уроков он шел на почту — иногда просто так, послушать бестолковые междугородние разговоры, сознавая, что в любой момент может позвонить в Ашхабад. Телефон был у Антипова, и Игнатий Ефремович мог позвать Веру. Нередко он и в самом деле вдруг заказывал разговор, и каждый раз Вера укоряла его, что неудобно беспокоить человека. Но он слышал, что она рада, и говорил ей:
— Я люблю тебя.
— Ты сумасшедший, — шептала в трубку Вера. — Телефонистки все слышат. Ты чего звонишь?
— Сказать тебе, что люблю.
И она смеялась счастливо…
Однажды Игнатий Ефремович пошел за Верой, но вернулся скоро и сказал, что ее нет дома. Сказал виновато, что-то уж очень елейно, подозрительно сказал. Сергей молчал настороженно, пытался понять, что же там происходит, уловить какую-то нотку, которая бы все открыла.
— Вы слышите меня, Сережа? — кричал Антипов и дул в трубку. — Алло! Сережа!
— Что с Верой? — упавшим голосом спросил Сергей. — Она здорова?
— Да здорова, здорова, что с ней сделается, — чересчур бодро воскликнул Антипов. — Она как придет, я скажу, что звонили. Может, передать что?
— Игнатий Ефремович, — взмолился Сергей, — вы не скрывайте от меня ничего, я же люблю ее, люблю! Понимаете?
— Я все понимаю, Сережа, но ее нет. Что же я могу поделать. — Он вдруг осекся и сказал тихо: — А вообще-то лучше бы вам приехать.
— А что, что там стряслось? — сердце у Сергея колотилось, воображение рисовало ужасные картины — автомобильную катастрофу, бешеную собаку, хулиганов в темном переулке…
— Ей богу, я ничего не знаю, — услышал он Игнатия Ефремовича. — Может, и нет ничего. Игорь тут приходил. Пьяный. Вы бы приехали, разобрались.
— Но у меня занятия! Как же я могу? Да и чего он приходил? Чего ему надо?
— Вот этого я не знаю, — вздохнул Антипов. — Вы уж сами как-нибудь…
Всю ночь он не находил покоя, глаз не сомкнул. Чего только не передумал. И самое страшное было — предположение, что Вера все еще любит Игоря. Бывает же — он и такой, и сякой, и страдания одни от него, а сердце к нему тянется, все прощает. Сколько тому примеров. Тот же Гуров…
Среди ночи Сергей отыскал томик Чехова, стал перечитывать тот рассказ. И что ни строчка — все о себе, все о них с Верой.
«Я дурная, низкая женщина, я себя презираю и об оправдании не думаю. Я не мужа обманула, а самое себя…
…Я люблю честную, чистую жизнь, а грех мне гадок, я сама не знаю, что делаю…
…Он долго ходил по комнате, и вспоминал, и улыбался, и потом воспоминания переходили в мечты, и прошедшее в воображении мешалось с тем, что будет…
…Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась…
…Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих…
…Говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?..»
Сергей отложил книгу. Не было сил читать о других людях, живших давно или вовсе не живших, а только выдуманных писателем, но так похожих на тебя самого. Как Антипов говорил давеча? «Должен на этой земле испытать каждый любовную пытку». Раньше он не встречал этих стихов. Странно, что расстрига читал Анну Ахматову. А впрочем, ничего странного… Он тут же потерял нить рассуждений. При чем тут Ахматова? Все у него так запуталось, что голова кругом идет. Нет, надо ехать, Игнатий Ефремович прав. Ехать и разобраться. Но в чем разбираться? У Веры есть муж. Они разошлись. Но могли и сойтись. Если любят…
Нет, он определенно потерял голову. Ведь это он, Сергей, ее муж. После той ночи, после их близости, кто же он, если не муж? И она… Он видел слезы на ее глазах. «Она плакала от волнения, от скорбного сознания…»
День был томительным. Сергей так и не решил, что предпринять, как поступить.
Уроки кончились рано. Он пошел в кино, смотрел на экран, но думал о своем, о Вере, о том, как все сложилось…
К телефону Антипова подошел кто-то посторонний, вкрадчивым голосом стал выспрашивать, кто, да откуда, да зачем звонит. Поняв, что нужно позвать соседку, сказал уже холодно:
— Позвать не могу.
— А Игнатий Ефремович где? Передайте ему трубку, — заволновался Сергеи.
— Игнатий Ефремович уехал, — ответил незнакомец и добавил, чуть помедлив: — Не звоните больше ему.
Раздраженный, обеспокоенный, вышел Сергей из переговорной и тут же решил: надо ехать.
С трудом дождавшись утра, он пошел в школу, выпросил у директора три дня, договорился, чтобы подменили на его уроках, купил билет на вечерний рейс и дал Вере телеграмму. Прилететь без предупреждения казалось низостью, словно он подглядывать собирался за ней, шпионить, застать врасплох. «Прилечу одиннадцатого двадцать два тридцать люблю целую твой Сергей». Эти три слова — люблю, целую, твой — он вымарывал несколько раз, комкал испорченные бланки и швырял в корзину, наконец, все-таки решился и оставил.
Дома никого не было — отец в командировке, мать на работе. Он знал это и спокойно собрал свой портфель, не опасаясь ненужных расспросов. Посидел над белой тетрадью, полистал, почитал, но отвлечься не смог. Далекими, неинтересными казались нисийские страсти. Вдруг у него мелькнула мысль, что теперь он уже никогда не закончит рукопись, но он отогнал ее. Все образуется, он снова обретет спокойствие и продолжит работу. Там и осталось немного — переписать заключительные главы. Не так у него все завершалось. Однако уверенности не было.
На столе он оставил записку матери: «Срочно уехал в Ашхабад на три дня. Сергей». Но уже в дверях понял, что очень уж сухо написал. А ведь матери писал! Стыд ожег его. Как же это получилось, что отдалился он от дорогих людей? Доверять перестал им, стал жить под покровом тайны, как под покровом ночи. Гуров, настоящий Гуров, ничем не лучше, подумал он, ощущая, как наливаются кровью щеки. Снова подсел к столу, дописал: «Вернусь — все объясню. Прости меня, мама».
В аэропорт он приехал задолго до рейса. Пока в суете дня устраивал свои школьные дела, покупал билет, телеграмму отсылал, пока собирался в дорогу, время шло своим чередом. А как вылез из автобуса и присел на скамейке в редкой тени пустынных акаций в аэропортовском чахлом скверике, время остановилось. Он посмотрел на часы, отсидев здесь, казалось, вечность, и поразился — прошло всего шесть минут. Сергей даже к уху поднес часы — не остановились ли? Но маятник тикал внутри исправно, и секундная стрелка прыгала по маленькому своему кругу. Ждать да догонять — хуже нет, вспомнил он пословицу, но легче от мудрой народной наблюдательности не стало. До самолета было еще четыре часа, да там лету еще час. А Вера…
Нетерпение согнало его со скамейки, он пошел по аллее, по узкой дорожке меж тех же акаций, мимо аэровокзала, вокруг деревянной беседки, где женщина с тремя малолетними детьми маялась на узлах в ожиданий своего рейса. Самый маленький подремывал у нее на руках, двое же старшеньких все норовили выйти из беседки на простор, от материнского глаза, и она покрикивала на них звенящим шепотом, чтобы спящего не разбудить.
— Пи-ить!.. — заныли в один голос ребятишки.
— Ну, пострелята, покоя от вас нет, — сказала она и, завидя Сергея, попросила: — Поглядите за вещами, молодой человек, я в буфет схожу, лимонада куплю им.
— Конечно, я присмотрю, — охотно согласился Сергей и присел на деревянный парапет беседки.
Отсюда просматривалось все бескрайнее летное поле, белесое, скучное, и небо над ним было такое же. Полосатая «колбаса» на мачте обвисла в безветрии. Громада гор вдали, в дымке, казалась чужой здесь, неестественной, словно пририсованной.
Как все уныло, однообразно, глазу задержаться не на чем, думал Сергей, щурясь от солнца, и как было бы прекрасно все это, окажись рядом Вера. Он думал о ней неотступно все время — и дома, и в школе, и в кассе аэрофлота, и на почте, и здесь, на краю летного поля, которое одно невидимым, неощутимым, но таким реальным аэромостом соединяло его с Верой. Она стояла на другом конце этого моста, и надо было перейти его, перелететь, чтобы увидеть Веру. И когда он так думал, невольно улыбался, и люди оглядывались на него, а он ничего не замечал. Но внезапно все это отходило, и душу заполняло иное волнение, беспокойство охватывало, тревога. Что же там темнил Игнатий Ефремович, на что намекал, о чем умалчивал? Может быть, Вера в помощи нуждается, надо ему быть рядом, защитить, выручить из беды, а он тут прохлаждается…
Прошло чуть больше часа, как приехал он в аэропорт. Женщина улетела со своими детьми и узлами, он забыл, куда, кажется, в Бекдаш, на Карабогаз, к мужу, который нашел там хорошую работу, заработок приличный и квартиру дают, секцию. «По стройкам все мотались, — рассказывала женщина, разливая в картонные стаканчики шипучий лимонад своим пострелятам. — Оно хорошо, пока одни, а с этими огольцами — куда? Теперь на месте будем. Хватит уж мыкаться».
Мыкаться, мыкаться… Слово это запало, назойливо лезло на язык. Он приладил его к своим заботам, подумав, что надо было все решать сразу и жить вместе, не мыкаться. Или там, или здесь, только вместе. Наверное, лучше здесь, чтобы ей не напоминало… Но только доходил он в размышлениях своих до этого, как радужность мечтаний рассеивалась, мечты разлетались в прах. То, что могло напоминать ей, могло и удержать ее там, в прошлом ее, где не было Сергея, а был другой человек по имени Игорь. Они же могли только так разойтись, а на деле оставаться мужем и женой, со штампами в паспортах, и он право имел на нее… Или нет, кажется, эта формальная сторона не дает никакого права, он что-то читал такое… Но все равно… Теперь казалось, что Вера нарочно сказала, будто у них еще будет время все обдумать, а у самой путы, она не освободилась от них…