Дали Николаю условно, и он слово держал. О стрихнине, о том, как коптят на можжевеловом дыму рукавицы[8] давным-давно забыл.
Гаврила Иванович — приемщик — и тот за старика обиделся.
— Знаешь, Лавруша, поговорку, — водя по пушистому лисьему меху ладонью, спросил он, — «кто старое помянет»? Николай, даром что старик, по сдаче от тебя не отстает.
Взять хоть лисиц.: с этими будет тридцать пять шкурок… А у тебя сколько?
— Тридцать шесть, — неохотно ответил Лаврентий.
— Вот, — Гаврила Иванович отложил шкурки, — до конца квартала неизвестно, кто кого перекроет.
— Я, — не успев остыть, выпалил дед Николай. — Я и перекрою!
— Ишь какой сурьезный старичок! — прищурился Лаврушка.
— Вот, вот, — подхватил Гаврила Иванович. — Вот, пожалуйста, и соревнование.
— До полсотни, дедушка, дотянешь? — подмигнул Лаврушка.
— Стар я стал шутки шутить, — ответил Николай. — Не на Камчатке живем, наше место подгороднее! За весь сезон с чернотропа по четыре десятка не заколотили… А метели пойдут? Пурга?
— Боязно? — усмехнулся Лаврушка. — Я говорю, на печке вернее.
— Ничего не боязно, — загорячился Николай. — А вот по сорока штук до конца квартала. Тебе, значит, четыре, а мне пяток… И посмотрим, кто дотянет.
Пока составляли документ, Николай много передумал, да, пожалуй, и пожалел, что погорячился. Из пустяка вышло важное дело.
Лаврушка перестал насмешничать. Прощаясь с ним на крыльце заготпункта, Николай спросил:
— Значит, по чистой совести, без всяких там подвохов?
— Я, дедушка, не больно складно подшутил, — серьезно ответил Лаврушка, — только без злобы. И тебе меня обижать не следовало бы.
— А я, Лаврушка, ничего, — смутился Николай. — Я, значит только так, без умысла…
Возвратившись домой, Николай вылил в собачью кормушку половину чугуна мясного супа, и пока старый Полкан лакал, помахивая тяжелым гоном[9], дед прочувственно изложил своему помощнику трудности стоявших перед выжлецом задач.
— У Лаврентия смычок англо-русских, — доверительно сообщил дед Николай, — и по четвертому полю. Носы у них почутьистее твоего. Тебе, значит, приходится на опыт надеяться. Хорошо крепким морозцем прихватит — на морозе все собачьи носы одинаковы, а если мягко будет, с теми собаками равняться трудно. В холод другая беда — корка; ноги в кровь, раздерешь. Лапы, чтобы не трескались, буду тебе на ночь мазать коровьим маслом…
Два дня деду везло. В первое, утро поднятую Полканом в километре от колхоза лису, Николай перехватил на втором кругу. На второй день просто подвалило счастье: вернулся к ночи, притащил пару. Одну взял на гону, вторая перед вечером понорилась в деннике, откуда сумел старик ее выкурить. Зато следующие дни не принесли удачи. С большим трудом добыл Николай еще одну шкурку, а с пятой, как заколодило…
Подошел последний, крайний день… Деду недоставало одной единственной шкурки. И нужно было случиться такому несчастью, чтобы именно сегодня, в самый распоследний день напоролся Полкан на свежий след старой, видевшей виды лисы…
«Уж не этот ли окаянный попался», — настойчиво думал Николай, напрасно стараясь уловить звуки басистого голоса выжлеца, и представил себе на редкость крупного темного лисовина, известного многим охотникам в округе. Говорили — Николай не имел случая в этом убедиться, — что часть передних зубов у лисовина отсутствовала, настолько он был стар. Николай знал очень хорошо, что если увяжется надежная собака по его следу — считай день пропащим. Уйдет лис по прямой за несколько километров и начнет кружить по таким крепким местам, что лаза нипочем не угадаешь. И если нет охотника на норах — понорится, если же стоит кто на них, будет водить собаку до ночи. Гонял лисовина Полкан не один раз, но видеть старого зверя деду случалось редко, издали, а стрелять вовсе однажды, да и то неудачно — в чаще.
«Придется подваливать к собаке, на кругу словить и увести», — подумал Николай, направляясь в ту сторону, откуда не так давно доносились звуки гона.
Когда старик добрался до района гона, на безоблачном небе стояло полуденное, хоть и невысокое солнце. В его сиянии, в стеклянном блеске покрывавшей снега корки было что-то весеннее.
«Последний день. Лаврушка, небось, сдал норму и посмеивается», — думал Николай, входя в мелоча. — «Трубнуть разве еще разок?» — Николай остановился, прислушался, отвернув наушник, и потянулся было за рогом.
Слабый, знакомый только охотникам, звук учащенного дыхания, заставил Николая замереть. Инстинктивно старик сдернул с плеча двустволку, бесшумно взвел курки, отжав поочередно гашетки. В частом осиннике появился вдали вытянутый силуэт темнобурой лисы. «Ишь чорт хитрый, где ходит», — мелькнуло в мозгу и скорее с досады, чем в надежде на удачу, дед Николай поймал силуэт на мушку и нажал спуск.
Порыв ветра снес звук вместе с дымом. Силуэт лисы исчез из поля зрения, но какое-то, почти неуловимое, запечатлевшееся в клетчатке опытного глаза, движение зверя заставило Николая броситься вперед. Не обращая внимания на больно хлеставшие промерзшие сучья, продрался старик сквозь осинник и, убедившись, что излетные редкие дробины легли правильно, бегом направился вдоль следа. Николай остановился, не пробежав и двадцати метров. Рубиновым бисером лежала по правую сторону следа кровь.
Дед не стал ее рассматривать. Он знал, что лис ранен легко. На ходу перезаряжая ружье, старик побежал, что было мочи, в сторону от следа. «Нориться пойдет, к норам нужно поспевать, пока Полкан не добрал», — мелькало у него в уме.
Николай достиг изрытого норами склона оврага через несколько минут после того, как раздался первый басистый горячий взбрех по крови. Задохнувшись, хватаясь за деревья, дед скатился с откоса и огляделся. Слишком стары были норы, слишком много поколений лис рыли, расширяли, удлиняли узкие коридоры своих подземных владений. Множество отверстий чернело на поверхности и множество извилистых ходов пронизывало берег оврага… Слишком велика была занимаемая норами площадь, чтобы один охотник, где бы он ни стоял, имел возможность наверняка убить лису. Даже выбрать позицию, которая дала бы уверенность, что лиса не проскользнет незамеченной, оказалось возможным только перебравшись на противоположный склон.
Прислушиваясь к удаляющемуся голосу Полкана, бормоча себе под нос «опять на круги пошел, проклятый», — старик пересек овраг и остановился за невысоким густо разросшимся кустом орешника. От него до нор было не менее ста шагов. «Может, на счастье с моей стороны пойдет или низом вдоль оврага», — думал Николай.
Мысль о том, что стоять придется, быть может, очень долго, мало беспокоила старика. Он решил ждать до конца.
Не менее трех часов прошло с тех пор, как дед Николай встал за ореховый куст.
С тех пор гон, то удаляясь, то приближаясь, несколько раз обходил норы по большому кругу. «Придешь», — изредка шептал Николай. — «Пусть хоть одна дробина у тебя в ляжке сидит, а сидит-то она наверное»…
Усилившийся к вечеру ветер высвистывал в тонких ветвях. Ноги у старика застыли — он беспрестанно шевелил пальцами; коченели руки — крепче сжимал кулаки или осторожным движением подносил руку ко рту и старался через перчатки согреть пальцы дыханием. Но начало стыть тело, и Николай не знал, как согреться. Приходилось терпеть. «Такое уж дело», — думал Николай, ежась от холода. — «Терпи, старик, не простая лиса»… — Он боялся мечтать о возможности удачи, но иногда против воли представлял себе Лаврушкино лицо. Воображаемое лицо выражало смущение, а Лаврушкины глаза были устремлены на темную крупную шкуру. Пока, к сожалению, эта шкурка еще бегала по лесу…
Гон смолк. Вытянув шею, Николай беспокойно прислушался. Прошло десять — пятнадцать минут. Гон не возобновлялся. «Сколол, Полкан, притомился», — огорчился дед.
Оставалась надежда, что Полкан еще разберется в следах и хоть через силу, хоть шагом возобновит гон, и Николай не покидал своего места.
«Никак невозможно сегодня без лисы возвращаться», — мысленно говорил он какому-то воображаемому слушателю.
Вероятно, в сотый раз оглядел дед Николай противоположный склон, и вдруг старика бросило в жар. Около входа в один из расположенных на полугоре отнорков прямо против себя увидел Николай лисовина. Он сидел в настороженной позе, подняв голову, внимательно прислушиваясь, как и Николай. Не менее ста шагов отделяло старика от лисовина, и зверь готов был юркнуть в нору при малейшей опасности.
Долго смотрел Николай на красавца. Успел разглядеть необычайно темную с сединой шкуру. Лис сидел неподвижно, как изваяние.
Лис шевельнул головой. Николаи понял почему. Доносилось едва слышное взвизгивание Полкана. «Сейчас заревет, — с тоской подумал Николай, — а этот в нору»…
Осторожным движением, не спуская глаз с лисовина, продолжавшего смотреть в сторону, достал старик из поясного патронташа крайний слева патрон, что был снаряжен волчьей картечью, отжал рычаг и бесшумно переломил ружье. Ощупью вытащил из левого ствола патрон, снаряженный первым номером, и заменил его картечью. «Была не была», — думал Николай, выцеливая лиса, — «только для такого крайнего случая»…
За дымом старик перестал видеть зверя. Но дым еще не успел рассеяться, как обомлевший охотник увидел лисовина перед собой. Зверь стремительно мелькнул рядом с его ногами. Произошло почти невероятное: раненый лисовин бросился прочь от норы. Быть может, ему показалось, что поразивший его удар исходил именно оттуда… Лис скрылся так молниеносно, что дед не успел выстрелить вторично.
Через несколько минут в первый раз с утра Николай увидел Полкана. Выжлец шел довольно бодро, хоть и припадал на одну ногу.
Старик наманил собаку на свежий след. Полкан заголосил, как охрипший щенок, и сразу перестал хромать.
Полиловел снег, поблекло небо, когда дважды раненый лисовин повернул к норам. Закоченевший дед Николай, твердо придерживаясь старинного правила — не менять места, если гоняешь лису, все еще стоял за ореховым кустом. И то, о чем мечтал старик несколько мучительных часов, совершилось: лис пошел низом, оврагом.
Только что гон прерывался, но лишь на две-три минуты, и вдруг «колом», как говорят охотники, повалил на Николая. Приготовив ружье, дед стоял как изваяние, беспокойно бегая глазами по сторонам. Вот уж и Полкан недалеко, «значит на хвосте висит, — мелькнула мысль. — Да где же ты, хитрюга? Неужели стороной…»
Но не стороной шел старый лисовин. Одновременно услышал дед Николай дыхание зверя и увидел его самого на открытом месте на дне оврага.
Хоть и дрожали остывшие руки, не спеша тщательно выцелил Николай и уверенно нажал гашетку.
Поджидая выжлеца, едва передвигавшего ноги, забыв о холоде, дед стоял над своим трофеем, улыбаясь в усы.
«Рановато еще на печку», — бормотал Николай, любуясь редкой шкуркой. — «Вот тебе, Лавруша, и кроты! Недаром мерз старик целый день… Такую красоту хоть в Москву не стыдно».
Александр Куликов
С ГОНЧИМИ
На Хакасскую степь упал первый пухлый снег. Побелели крыши изб села Сабинка, безлесные сопки, окруженные каменными бабами курганы в степи. Колхозные отары ушли из степи в кошары. Для 15-летнего чабана из колхоза «Новый быт» Василия Малафеева наступила желанная пора охоты по мелкой пороше на лис и волков. А охотник он редкостный, пожалуй, единственный по всей степи. Промышляет Василий с гончими. Их три у него: Пальма, Чернять и Догонка. Гончаки хотя и не чистых кровей, но работают отлично, не дают лисе хода, когда идут по ее горячему следу. Есть у Василия еще одна собака — волкодав Роберт. На лис Роберт тяжел на ходу, не смекает их хитрые уловки, а наткнется на волчий выводок, спуску серым разбойникам не даст.
Раннее утро. Еще до рассвета вышел Василий с гончаками в запорошенную снегом степь. До лисьих мест километров восемь от деревни. Накормленные с вечера собаки спокойно идут на своре. За высоким курганом в небольшой впадине — степная речка, высокая, еще не закрытая снегом трава по берегам, кочки, редкий кустарник.
Падает негустой снег — лучшее время для гона красного зверя. Занятая мышкованьем по пороше, лиса в снегопад далеко не видит. В кустах над речкой застрекотала сорока. Не спуская собак, Василий оглядел приречную впадину и заметил недалеко от кустов лису. Она кралась между кочками, поднимала временами голову, видимо, принюхиваясь — не грозит ли откуда-нибудь опасность, и снова, припадая к земле, стлалась среди кочкарника, опустив пушистый хвост.
Василий «кинул» на зверя Пальму и Чернять.
— Усь… усь… — разнесся его звонкий голос.
Собаки стремглав понеслись вдоль ложбины. Прошло не больше минуты, как они уже натекли на лисий след. Тонкий переливистый голос Пальмы, идущей впереди, сказал охотнику, что гончаки «повели зверя». С кургана Василий видел, как лиса вынеслась из кочкарника на ровное место, промчалась по нему и направилась в кусты. Голоса стали удаляться от кургана.
Подняв трубу[10], лиса бежала в кустарнике, делая сметки и узлы, стараясь обмануть собак. Вот она выметнулась из кустов в кочки и пропала. Собаки проскочили мимо лисы, растянувшейся под травянистой кочкой. Плакучий голос Пальмы и густой, с перерывами басок Черняти донесся до Василия. По их оттенкам он определил, что собаки потеряли след. Временами лай собак затихал, слышалось лишь взвизгивание. Они шарили в траве, в кустарнике и вот вновь залились во впадине их голоса. Пальма и Чернять опять натекли на горячий след.
Прислушиваясь к голосам собак, Василий ясно представлял себе картину гона, зная, что Пальма и Чернять стараются выгнать лису из кустов и кочкарника на степь. Догонка, нетерпеливо взвизгивая, рвалась на своре.
— Цыц… — строго прикрикнул на нее Василий.
Отрезанная Чернятью от кустарника, увертываясь от наседающей Пальмы, лиса махнула трубой и кинулась по пологому склону на степь. Собаки залились звонким лаем и, не покидая следа, вели лису к кургану. Но вот лиса, снова резко изменив направление и занеся трубу вправо, понеслась к спасительным кустам. Пальма проскочила вперед, но Чернять, отжав лису от впадины, идет с ней почти голова в голову. Теперь уже весь гон на виду у Василия.
Каменная баба на кургане, за которой он стоит, бесстрастно смотрит пустыми глазницами в степь. Низкорослый, с раскрасневшимся лицом, с живыми серыми глазами, с выбившимися из-под шапки светлыми волосами, подавшись вперед, Василий еле сдерживает Догонку. С черными подпалинами вытянутое тело собаки вздрагивает от возбуждения. Ноздри ее раздуваются. А впереди, метрах в полуторастах от кургана, уже происходит свалка. Чернять резко с ходу кинулась на шею лисы, Обе они перевернулись на пухлый снег, но, улучив мгновенье, лиса вскочила, и, сделав увертку вправо, потом влево, отвиснула от собак и понеслась по степи к кургану. Там, под камнями — норы барсуков, сурков, там теперь единственное ее спасение, если охотник и собаки не отроют норы с забившейся в нее лисой.
Теперь настал черед Догонки завершать гон.
Василий спускает ее со сворки.
— Усь… усь… — кричит он и выбегает из-за каменной бабы.
Догонка стремительно, как стрела, выпущенная из тугого лука, мчится наперерез лисе. Спасенья ей уже нет. Золотым червонцем катится она к кургану. Голоса собак сливаются в торжествующем реве. Лиса делает последнюю увертку — сразу кидается влево, труба ее заносится вправо. Чернять и Пальма проскакивают опять вперед.
— Усь… Догонка, усь!.. — Василий, в охватившем его азарте, сбрасывает шапку и видит, как Догонка в несколько прыжков догоняет лису и валится на нее.
* * *
В семи километрах от деревни, как блюдце, налитое водой, степное озеро. Вокруг него кочкарник, трава. Летом тут гнездуют птицы, тучей поднимаются над озером, вспугнутые выстрелом охотника. Ударили в начале ноября морозы, заковали крепко в ледяные оковы озеро, а вокруг него еще бесснежная степь.