XV
Отец Фроди, узнав о происшедшем на Форелевом ручье, сказал:
– Сыновья Лютинга теперь поймут, на кого посмели поднять руку.
Жена его, неистовая Торхалла, поклонившись идолу, молвила:
– Я клянусь перед его ликом: мои мужчины сробеют – я отомщу!
XVI
Смерть Ана потрясла семью Лютинга. Глава ее сказал:
– Мне не нужен тинг. Тинг только для слабых. Мы сами разделаемся со всеми мужчинами из этого подлого рода.
И он склонил голову перед идолом, которому поклонялся всю жизнь.
XVII
Кари казалось, – он в этом почти был уверен, – что за этот день повзрослел на несколько зим. Во всяком случае в нем что-то сильно изменилось. Это происшествие на переправе через Форелевый ручей перевернуло в нем всю душу. Он, разумеется, слышал о схватках берсерков, но видеть собственными глазами обильную кровь и слышать собственными ушами лязг мечей ему еще не доводилось. Больше всего волновал его один вопрос: ради чего все это? Ради чего проливалась нынче кровь и ради чего бились на переправе эти ошалевшие люди?
Объяснение скальда не давало четкого ответа на его вопрос. Говорить, что все это жизнь, можно. Но это требует еще и дополнения. Отчего же она такая, эта жизнь? Должно быть, Тейт знал это, но многое, несомненно, держал при себе. Может быть, до поры до времени?..
– О чем задумался? – спросила мать во время ужина.
– Сам не знаю, – ответил сын.
– Мясо стынет…
– Успею…
Отец поглядел на него искоса. А потом проговорил словно бы между прочим:
– Весною в голову лезут всякие мысли. Особенно молодым.
Мать сказала на это:
– Зима слишком сковывает чувства. Они прячутся в глубине сердца, как в норе. С солнцем они выходят наружу, бередят душу…
– Это так, – подтвердил отец.
Потом все продолжали трапезу и, казалось, вовсе позабыли о задумчивом Кари. И вот тогда-то Кари сказал:
– Ульв и Фроди поссорились… Они дрались…
– Ты видел сам? – Отец перестал жевать.
– Да, сам.
– Что же ты видел?
– Как они дрались.
– Эти двое?
– Нет, еще и братья их.
– А ты?
– Я стоял за деревом. Вместе со скальдом Тейтом.
– Они тебя приметили?
– Нет. Тейт не разрешил мне вмешаться.
– Значит, никто не знает, где ты был и что ты видел?
Отец бросил кость в огонь.
– Когда слишком много знаешь, – сказал он, – то придется держать ответ. Рано или поздно. Каждый должен твердо знать: что ему следует ведать, а чего – нет. Такова жизнь. Без этого не проживешь и дня.
«Опять эта жизнь!» – подумал Кари.
– Говори дальше, – приказал отец.
Кари рассказал все, что запомнил из виденного на Форелевом ручье. И о скальде сказал, который цепко держал Кари возле дерева на потаенном месте.
– Скальд умен, – сказал отец. – Все, что слышали, должно умереть возле этого очага. Все поняли?
И, не дожидаясь ответа, встал и ушел в темный угол. И бросил уже оттуда, из угла:
– Забыть о слышанном, забыть о виденном… И не болтать. Не болтать, а заниматься делом. Завтра уходим за рыбой. В море.
XVIII
Было поздно. Кари сидел на дубовом обрубке и смотрел на луну. Она была бледная, как песок на берегу фиорда. Такая бесцветная, бескровная, хилая.
Было ему тяжко. Наверное, очень он глуп – поэтому так тяжко. Наверное, просто цыпленок он – такой несмышленыш, который не может понять, где живет и почему живет. Ведь этак и щенок существует…
К нему подошел отец его – Гуннар, сын Торкеля. Уже немного грузный, морщинистый, пропахший морской сыростью, изъеденный солью… Он уселся рядом с сыном. Долго сопел, а потом сказал так:
– Нас теперь никто не слышит. В доме все улеглись. Наверное, человеку бывает кое-что непонятно…
Сын молчал.
– Да, да. Он живет, он дышит, он любит, он размножается. Часто подобно зверю. Да, да! Может быть, скальд Тейт тебе говорил что-либо иное?
– Нет, не говорил.
– И не может сказать! Ты у меня из сыновей остался один. Ты должен жить, но при этом непременно думать. Все время думать, думать, думать… А почему?
Кари промычал:
– Не знаю.
– Да, бывает и так, что человек не знает. Но случается, что кое-что и узнает. Кое-что вгрызается ему в голову и остается там надолго. На всю жизнь. Если, разумеется, мозги у него на месте.
Кари слушал. Ждал. Что-то еще скажет отец…
– Послушай, Кари, надеюсь, ты не чурбан, подобный тем, на которых мы сидим. Неужели ты полагаешь, что Ульв, Фроди и все прочие головорезы дерутся из-за форели? Нет! Они рассуждают так: отдай сегодня несколько форелей, завтра отнимут у тебя всю твою землю, оберут до ниточки. Тебе известно, что звери оберегают свою берлогу и прилегающий участок?
Кари кивнул.
– Так и они… Эти… Фроди, Ульвы, Аны… Если ты сунешься к ним и сорвешь в их лесу хотя бы одну ягодку – они оторвут тебе голову. Они чувствуют свою силу. Они не могут без нее. Ты это должен понимать. Не маленький.
Кари пробормотал:
– И все-таки – отдать жизнь за несколько рыбешек? Он лежал в воде, и шея его была проткнута… Из нее текла кровь. Вниз по речке.
– Да, так и должно быть.
– Тейт сказал, что это – жизнь.
– А я добавлю: страшная жизнь.
И больше ничего не сказал. Ни слова. Встал Гуннар и пошел спать. В теплую постель к своей жене.
А Кари глядел на луну, и разные мысли толкались в голове его. В беспорядке. А когда он снова присмотрелся к луне, она показалась знакомой. «Да, это она, – подумал Кари, – это она, Гудрид, дочь Скегги». Вдруг сделалось на душе легко-легко. Отвращение, которое он испытывал ко всему сущему на земле, сменилось ожиданием чего-то особенного, необыкновенного. Луна и Гудрид! Что между ними общего? Одна слишком высоко, а другая хотя и рядом вроде бы, но еще более непонятная, необыкновенная…
Понемногу мысли ею сошлись на одном: Гудрид. Думал только о ней, а смотрел на луну.
Ночь была светлая, Кари не торопился в свою каморку…
XIX
А уснуть Кари так и не мог. Что-то перевернулось в душе. Он вроде был прежний Кари и не прежний. Как можно жить по-прежнему после всего виденного и пережитого на Форелевом ручье? Пусть Тейт сколько угодно твердит, что это – сама жизнь. Пусть отец объясняет, откуда берутся эта злоба, остервенение, это желание ранить, убить, утопить в воде себе подобного, все равно трудно понять и – тем более! – принять такую жизнь.
До сего дня было все как будто просто: отец, мать, сестры, очаг, бабушкины сказки, выход в море, работа на поле… Ничего загадочного. Все ясно, как летний день. Но недаром, как видно, рассказывались страшные истории за очагом. Битвы между конунгами были любопытными. Поединки берсерков тоже будоражили воображение. Кровь и стоны в сказках – одно, а на Форелевом ручье – совсем другое. Есть над чем призадуматься!
Лежал Кари на спине и смотрел вверх – в черную пустоту. Там было страшно, как страшна оказалась и сама жизнь. Но как это бывает очень часто, из пустоты и мрака показалась звезда. Правда, пока очень маленькая. Огонек, что зажегся вверху, над головою Кари, звался Гудрид. Сказать откровенно, он ее тоже не понимал, так же, как жизнь. Было у них что-то общее: и та и другая были полны всяческого значения, от которого на душе становилось тревожно.
Чем ярче разгорался огонь над головою в темной вышине – тем сильнее билось сердце. Нет, это не был страх. И ничего плохого не внушал ему этот огонек. Но отчего же в нем непонятная трусость? А если не трусость – то что же? Смотреть на Гудрид долго невозможно: поджилки трясутся. Значит – это трусость. И в то же время приятно. Значит – не трусость, а нечто новое, неведомое доселе.
И глаза у нее странные: такие большие, вроде того лесного родника. Она взглянет – точно стрелу в тебя запустит. Но не смертельную, а иную. А какую – точно не известно. Нету ей имени…
Потом – эта ее походка. Башмаки ее стучат, и каждый стук отзывается в его сердце. Это не стук молотка или камня… Это стук приятный. И что-то угадывается за ее легким одеянием, и даже тяжелым, зимним. А что – тоже не имеет пока названия…
За стенкой слышно, как смеется во сне младшая из сестер. Какие-то птицы затеяли возню неподалеку в рощице. Собака скулит у порога…
Кари встает. Выходит в большую комнату, достает ковшиком холодную воду и жадно пьет. Потом разгребает золу, находит горячие уголья, раздувает огонь. И греется.
У золы хорошо. От нее – тепло. И вместо звездочки на него глядят красные уголья. Они становятся все ярче, и от них – все жарче.
А что делает сейчас скальд Тейт, в этот полуночный час? Тоже не спит? Но ведь он же не любит. Никого на свете. Он любит только свои песни. Ради них он, возможно, и не спит…
XX
Кари снова увидел Гудрид. Тоже совершенно случайно.
Он плыл по фиорду. Вдоль берега. На лодчонке, которую обычно привязывают к большой. Солнце светило сразу с двух сторон: сверху и снизу, со дна фиорда. Погода была теплая, земля до последнего клочка покрылась зеленью – очень зеленой.
И меж кустов мелькнула она. Это было недалеко от ее дома. Гудрид собирала ранние цветы. На голове у нее был венок: желто-белый.
Он бросил весла, лодка скользила бесшумно по гладкой воде небесного цвета. Гудрид взглянула на лодку, улыбнулась. Да, он приметил ее улыбку, хотя улыбка была едва уловимой.
Не надо было даже повышать голос, чтобы слышать друг друга. И он окликнул ее.
Она сделала вид, что очень удивлена.
– Далеко ли собрался, Кари? – спросила она.
Он не понял ее. Наверно, оттого, что обомлел.
. – Ты не слышишь, Кари?
Нет-нет, он все слышал. Он сказал:
– Я плыву туда.. – И указал на нос лодки,
Это ясно и без его жеста: корма же всегда бывает сзади, а плывут по носу.
Гудрид рассмеялась и сказала:
– Наверное, Кари, ты замечтался. Твои мысли где-то далеко.
– Да, – признался он, притормаживая веслом движение лодки.
– О чем же они?
Кари вообще не умел врать. Тем более – сказать неправду милой Гудрид. Он признался, что очень озадачен неким происшествием…
– Каким же, Кари? – Гудрид шагала вдоль берега по движению лодочки.
Кари рассказал – очень коротко – про то, как бились вчера на Форелевом ручье Фроди, Ульв и их братья.
– Кого-то из них наверняка нет в живых, – заключил Кари.
– А что ты там делал?
– Ничего.
– Разве так бывает, чтоб мужчина ничего не делал?
Кари задумался: сказать ли правду? А не сказать – нельзя. Нечестно. Следовало бы вовремя прикусить язык. Но теперь – делать нечего. И тем не менее он твердо решил не выдавать хотя бы Тейта. Кари сказал так:
– Я брел лесом. И вдруг увидел, как на Форелевом ручье бьются люди. Смертным боем.
– Ты попался им на глаза?
– Наверное, нет.
– Это хорошо, Кари. Незачем лезть в чужие дела, особенно когда тебя об этом не просят.
Всего пятнадцать зим этой Гудрид, а говорит, словно зрелая, опытная. Должно быть, повторяет чьи-то чужие, но умные слова.
– Да, Гудрид, незачем лезть в чужие дела. Я же не люблю, когда суют нос в мои.
– Похвально, Кари. Тебе двадцать? Или больше?
– Двадцать.
– Да? – недоверчиво произнесла Гудрид: Кари выглядит старше.
– Твоя мать знает это не хуже моей, – сказал Кари. – Ведь мы с вами живем рядышком.
Гудрид ничего не сказала, нагнулась, сорвала цветок и присоединила его к своему букету,
Речь его иссякла. Что бы еще сказать? Попросить, чтобы она никому ни слова про битву на переправе?..
– Гудрид, сделай одолжение…
Она остановилась, весело посмотрела на него, и душа у Кари ушла в пятки.
– Говори, Кари.
– Я тебе рассказал большую тайну. Она не только моя. Но еще одного человека. И этот человек просил никому не говорить о том, что мы видели.
– Даже мне?
– Об этом не было разговору. Просто – никому.
Девушка тряхнула косами – они были толщиной с корабельный канат из пеньки.
– Я ничего не видел, Гудрид, – продолжал Кари. – Так наставил меня тот человек.
– Тейт, что ли?
Право же, колдунья эта Гудрид! Она, кажется, все знает, все понимает… Бессмысленно было скрывать, и он сказал:
– Да, Тейт.
Гудрид отыскала в высокой траве еще несколько цветов.
– Хорошо, Кари. Это не узнает никто, если только мы с тобой одни.
Кари вздрогнул. Как так – одни? Кто же здесь третий?.. Может, за кустами скрывается кто-то?..
– Нет, – сказала Гудрид, – мы одни. Но ведь существуют еще и боги. – И она указала на воду, на деревья, на небо…
У Кари полегчало на сердце.
– Это не в счет, – сказал он. – О́дин знает все и без моего признания.
– Это правда, – сказала Гудрид. – Прощай, Кари, мне надо домой.
Он приналег на весла.
XXI
Кари обогнул острый мысок, поросший высоким кустарником.
Он думал о Гудрид. Она казалась ему разумной не по летам. И она, конечно, умнее его. Но ходила ли она на лосося? Ловила ли она треску? Сносило ее волной в разверстую морскую пучину? Мерзла она часами под ужасающим северным ветром? Ей приходилось делить один отсыревший и просоленный волной хлеб на десятерых рыбаков? Нет, не приходилось…
А он? Он может сказать: да, я знал эти беды. Я знал еще и другие. Вместе с отцом тянул соху, когда ее лемех застревал в камнях… И все-таки Гудрид кажется опытнее в житейских делах. Может, всего этого попросту набралась она у длинного очага?
Была в ней и еще одна неразгаданная тайна. Самая главная… Отчего именно о ней думалось так много? Ведь были и другие соседские девушки. Нет, именно Гудрид втемяшилась в голову. Только она! Чем же это объяснить?
Верно, глаза у нее не такие, как у других. Большие, красивые, как у оленихи. И шагает она не так, как все, на высоких деревянных башмаках: ее талия делается особенно гибкой, кажется, что она идет по узкому бревну, переброшенному через лесной ручей. И шея у нее особенная, такая белая, высокая, тонкая… Словом, она очень-очень отличается от своих сестер и подруг. Но сказать определенно, чем именно и что в ней необыкновенного, Кари не мог. А если бы смог, может быть, тогда меньше думал бы о ней…
А голос ее? Такой низкий, чуть с хрипотцой, словно немного простуженный. Ведь голос этот просто сводит с ума. Он слышится по ночам, когда тихо вокруг, и когда очень шумно – тоже слышится. Нет преграды для этого голоса!
И вот тут Кари замечает большую лодку, которая отчалила от крутого берега. Она шла прямо на него. Ему пришлось резко остановить свою лодчонку. И он очутился у правого борта новой, хорошо просмоленной лодки.
Кари узнал братьев Фроди. И еще какие-то молодые люди сидели в ней.
– Эй, Кари! – крикнул ему самый младший из братьев по прозвищу Медвежонок. – Что-то долго ты любезничал с этой Гудрид!
– Я? – невпопад спросил Кари, точно приходя в себя после сна.
На лодке дружно загоготали.
– Слушай, – продолжал Медвежонок, – как полагаешь, ты лишь один на этом свете?
Пара сильных рук прижала борт лодочки Кари к борту большой лодки. Этому Медвежонку шла семнадцатая зима. Был он задирист, как все братья Фроди. Лицо у него было довольно грубое, выдававшее его внутренний склад, его разбойничий нрав. Был он коренаст, невысок ростом и широк в плечах, прочно сбит. Поэтому и прилипло к нему прозвище Медвежонок.
– Послушай, Кари, ты ведь знаешь меня не одну зиму. И братьев моих знаешь.
Кари вдруг взорвало, и он крикнул:
– Знаю! Что же с того?!
Медвежонок удивился. Удивившись, посмотрел на своих в лодке, те тоже удивились.
– Мы не глухие, – сказал Медвежонок.
– Знаю! – снова во весь голос прокричал Кари.
– Что это с тобою? – Медвежонок удивился еще больше.
– Ничего! – еще громче закричал Кари. Это был крик человека, которого вывели из себя.