— Кто изменил положение тела? — спросил я.
— Фотографы… Те, что пришли потом. Я не знаю, кто были эти люди! Я даже не понял, откуда они взялись. В мансарде все переставили. Забрали улики. Серхио убили, но теперь я не смогу этого доказать.
Я положил пальцы на плечо Френки, и коротко пробарабанил.
— Извините нас, — произнесла девушка.
Она встала и подошла к окну следом за мной.
— Надеюсь, ты не приняла всерьез его слова?
— По-твоему, он лгал?
— Нет — он не лжет нам. И на самом деле верит в то, что говорит. Но себя обманывает, и создает целую теорию заговора. Так человек может вообразить, что девушка его любит, только потому, что та ему не врезала.
— То есть, тело Серхио никто не трогал?
— Люди верят в то, во что хотят верить. Факты вгоняются молотком в заранее заготовленную схему. Если причин для глупости недостаточно, человек придумает их.
— Но что произошло на самом деле?
— Может быть множество объяснений. Самое правдоподобное из них — это были люди Элдариона.
— Зачем книгоиздателю уничтожать улики?
— Не улики, Френки. Представь себе. Великий поэт. У тысяч экзальтированных любителей стихов его имя ассоциируется с чем-то прекрасным и возвышенным.
Лишка не слушал нас; он вновь наполовину погрузился в сон.
— Теперь представь, что его нашли застрелившимся — грязный, в измятой одежде, скорчившийся, повсюду мусор. Можно ли помещать в газетах
17
Гном находился в том состоянии, когда явь смешана со сном, и грани реальности перетекают одна в другую, то вспыхивая яркими огнями, то затухая, как звезды, гаснущие с приходом утра. Может быть, ему казалось, что в эти полуразмытые мгновения он вновь общается со своим погибшим другом.
Френки вновь присела возле больничной кровати. То ли глаза Лишки, наполовину прикрытые, уловили движение, то ли раненый ощутил само присутствие девушки. Веки маркиза дрогнули, он посмотрел на демонессу.
— Можете говорить? — спросила Френки.
Лишка кивнул.
— Расскажите мне о Багдади. Каким он был?
Я покачал головой.
Человеку может стать дурно в самолете; для того, чтобы плохо не стало его соседям, придуманы бумажные пакетики.
Но еще никто не выдумал способа, как спасти окружающих от мутного потока воспоминаний.
— Необыкновенный человек…
В голосе Лишки звучала такая истовая, внутренняя убежденность, словно он говорил о воплощении божества. Есть люди, у которых не хватает смелости для того, чтобы жить. Поэтому им необходимо нечто, к чему они могли бы присосаться. Так рыба-прилипала паразитирует возле акулы.
Багдади был всем для Зденека. Маркиз жил не просто подле него; он жил
18
Когда мы вышли из здания больницы, Френки все еще покачивала головой, не в силах прийти в себя от открывшихся ей литературных глубин.
— Лишка тоже поэт, — заметил я. — И неплохой. Но всегда ощущал себя в тени Багдади. Даже после смерти Серхио Зденек не сможет занять то место в поэтическом мире, которое мог бы. Навсегда останется тенью создателя «Моих слов радуге».
Садовая аллея распушивалась вокруг нас шарами подстриженных кустов.
— Нет, Майкл, — произнесла Френки. — Все же поэзия — это не для меня.
— Разве девушкам не нравится, когда им пишут стихи?
— Я люблю, когда мне делают кое-что другое. А ты когда-нибудь сочинял?
— Да, — ответил я. — Однажды написал для — кажется, десяти дам сразу.
Френки смерила меня взглядом, не зная, шучу я или говорю правду.
— Пора навестить мансарду Багдади, — предложил я. — Надеюсь, аура поэзии не успела развеяться.
— Мне казалось, ты не веришь, что его убили.
— Это так. Но тот, кто зарезал Диану Вервье, был явно вдохновлен зрелищем застрелившегося поэта. Как писал Кант, созерцание шедевра подталкивает к созданию нового…
Место, обозначенное как стоянка ландо, на сей раз использовали не совсем по назначению. Три огра занимались тем, о чем обычно говорят — подпирали стену. Однако, поскольку ни одной поблизости не было, они всего лишь наполовину скрючились в положении стоя, похожие на три вопросительных знака, или же на червей, извивающихся на невидимых крючках.
У меня отчего-то создалось впечатление, что они собирались предложить нам отвечать на эти вопросы.
Пустой экипаж стоял поблизости; но вот форейтора нигде не было видно. Я сомневался, чтобы кто-нибудь из трех огров, которые делали на стоянке ничего, мог оказаться кучером. Скорее, им место за рулем парового катка, размазывающего мирных жителей по асфальту.
— Экипаж свободен? — спросила Франсуаз, когда мы подошли ближе.
Один из парней попытался разогнуться; но он слишком долго провел в таком состоянии. От прямохождения уже отвык.
— Для тебя да, детка, — сказал он. — Хочешь, прокатимся?
— Отвали, — приказал первому огру тот, что стоял чуть поодаль.
Такие манеры редко встретишь в человеке, чье лицо годится лишь на изготовление половых тряпок. Поэтому у меня не возникло каких-либо иллюзий. Он приказал отвалить своему подельнику только для того, чтобы подвалить самому.
— Нам нужно всего лишь ландо, — произнес я.
— Мне решать, что тебе нужно, — отрезал главный вопросительный знак. — Придурок.
— Рад познакомиться, — согласился я. — Меня зовут Майкл. Простите, что не подаю вам руки. Ваша наверняка грязная.
— Ты мне не умничай, — ответил человек. — Вы те, что накатили на Элдариона?
— Да, — ответил я. — Френки — вот она.
Девушка улыбнулась и помахала в воздухе пальчиками.
— Не умничай, я сказал, — повторил парень. — Я Фаруг. Когда у таких людей, как Элдарион, возникают проблемы, они идут ко мне.
— Вот как? — насмешливо спросила Френки. — Ты — главный в этом городе чаек?
— Может, и нет, — отвечал вопросительный знак. — Но я крутой. И я объясню вам, почему нельзя наезжать на Элдариона.
— Крутой, — задумчиво произнесла Френки. — Это когда яйца пять минут варятся?
— Ну, — ответил он. — Наверное.
— Это был такой хороший день, — печально произнес я. — Вечерело. Мы разговаривали о поэзии и о Канте. Разве необходимо все это портить?
— Необходимо, — твердо ответил вопросительный знак.
— Ладно, — решительно произнесла Френки. — Парень с вареными яйцами. Уходи и передай Элдариону, чтобы забыл о рукописи Багдади. Пусть издает гоблинские народные сказки. За них никому не придется платить гонорары.
— У меня вареные яйца? — удивился ее собеседник.
Очевидно, нить разговора от него все-таки ускользнула.
Меня всегда удивляло — насколько непонятливыми бывают люди.
— Фаруг! — закричал третий человек, до сего времени хранивший молчание.
Правда, неподвижность сохранять ему не удавалось; он вертелся на месте так, словно ему в пятую точку вонзили рыболовный крючок. И время от времени подергивали за леску.
— Дай я порежу эту стерву!
— Нет, — обреченно произнес я. — Зачем. Зачем было это делать?
— Давай, — кратко распорядился Фаруг.
Третий вопросительный знак бросился вперед. В его руке появилось нечто, что можно было издалека принять за шестой палец. На самом деле, это оказался нож — не очень длинный, с выемкой на лезвии и утяжеленной рукояткой-кастетом.
— Милая штучка, — похвалила Френки.
Девушка не двигалась, пока парень мчался на нее. На всякий случай, я отошел подальше — пятна крови не идут моему серому костюму.
Френки протянула ладонь, перехватила запястье парня и вывернула его.
Он бежал так стремительно, что сам вогнал нож глубоко себе в живот.
Демонесса опустила руку, заставляя делать то же самое кисть парня, с зажатым в ней ножом. В теле вопросительного знака открылось широкое отверстие, не предусмотренное природой. Последняя здесь дала маху — дыра в животе очень пригодилась бедняге. Из нее здорово вываливались внутренности.
— Ой, — виновато сказала девушка.
Она отступила в сторону так ловко, что ни одна капля крови не попала на ее одежду.
— Вот что бывает, когда мальчики играют с острыми предметами! Разве мама тебя не учила, что так делать нехорошо?
— Ты!
Парень попробовал закричать, но у него возникли проблемы с уровнем громкости.
Сложно изрыгать слова, когда твой желудок роняет кишки.
— Фаруг, она меня ранила…
Двое его товарищей начали отступать. По всей видимостью, они собирались бежать за помощью; миль этак за сто, или еще дальше.
— Нет, бедняжка, — проворковала девушка. — Я тебя не ранила. Я тебя убила. Только ты еще этого не знаешь.
Парень с распоротым животом прошел насколько шагов — то ли по инерции, то ли надеялся, что сможет куда-то прийти.
— Здесь неподалеку больница, — подсказала Франсуаз. — Может, они и помогут тебе… Прожить еще минут пять.
Парень рухнул на асфальт, погребя под собой гору вывороченных внутренностей.
— Что же, Майкл, — девушка пожала плечами. — Похоже, нам придется искать ландо в другом месте.
19
— Красивый дом, — заметила Френки, поднимая голову. — Может, ты был неправ, представляя мансарду Багдади в виде грязного чердака.
— Я всегда прав, Френки, — ответил я. — Только правда часто прячется за изящным фасадом. Погляди на себя. Кто бы мог подумать, что под внешностью красотки скрывается такая стерва.
— Надо мне в глаза заглянуть, — пояснила девушка.
Дом был выстроен еще в конце прошлого века; в те времена красоте и изяществу в мелочах уделяли такое же внимание, как сегодня спортивным новостям. По краям фасада тянулись декоративные башенки из сверкающего металла, и флюгера в форме соколов украшали их.
— Понимаю, почему Багдади выбрал этот дом, — сказала Франсуаз.
— Вишенка, — произнес я. — Тебя так же просто восхитить, как провинциалку в большом городе. Серхио поселился здесь, так как квартплата была маленькой.
Серая кошка переходила нам дорогу; Френки посмотрела на нее, и та, мяукнув, испуганно нырнула в кусты.
— Не терпится смешать его с грязью? — спросила девушка.
— Нет… Но я не люблю, когда толпа начинает расхваливать тех, кто этого недостоин.
Дом разлапливался четырехугольником, — похожий на гигантского неуклюжего краба, выбравшегося на берег. Темный провал арки вел во внутренний дворик; день склонял голову к вечеру, и здесь уже царил полумрак.
— В таких зданиях красивым бывает только фасад, — заметил я. — Это как внешность человека и его душа.
Арочный проход закончился, раскрывшись над нашими головами четырехугольником неба.
— Да, — произнесла Френки, осматриваясь. — Я видела подземелья, которые выглядели привлекательнее.
Вокруг копошились люди.
Двор походил на старое, заброшенное помещение склада, где там и здесь разбросаны забитые ящики; и сами они уже не помнят, что находится в них.
— Ты говорила о тюрьме, Френки, — заметил я. — Разве все эти люди не живут в своей собственной?
— Они свободны, — коротко ответила девушка. — Нам сюда.
— Разве? — спросил я. — Думаешь, у них есть шанс выбирать, где им жить и чем заниматься? Здешние стены — такие же кандалы. Но узник надеется, что когда-нибудь окажется на воле; а эти? Даже не мечтают выбраться из душного дворика, и вдохнуть иной воздух, кроме пропитанного запахом неисправных газовых горелок и дешевой еды.
— Человек всегда свободен, — ответила девушка.
Подойдя к двери, на мгновение она остановилась, не решаясь дотрагиваться руками; потом пнула ногой. Створка открывалась на себя; но от удара качнулась и приотворилась.
— Только когда человек смиряется с положением раба, он им становится.
— Это происходит очень быстро, — заверил я.
Лестница походила на кишку какого-то чудовищного морского змея, в недра которого мы попали. И пахло здесь так же.
— Известно, что самые прекрасные из цветов лучше растут в навозе, — заметил я. — Не думал, что к стихам это тоже относится.
Мансарда, в которой жил Серхио Багдади, и где он вышибил свои поэтические мозги, находилась под одним из фигурных флюгеров. Потолок был настолько низок, что приходилось нагибать голову.
— Как здесь можно жить? — процедила девушка.
— Тот, кто привык склоняться перед жизнью, — ответил я. — Проводит ее в согнутом состоянии. «Если же мы верны чертежу, головой достаем до звезд».
Мне не хотелось верить, что Серхио мог оказаться иным. Я представлял его спившимся, больным человеком, который проводил дни то в окружении прихлебателей, то, в горячечном бреду, строчил странные стихотворения.
Однако картина, представшая нашим взорам, оказалась чересчур отвратительной даже для меня.
Мансарда не была опечатана; да и зачем, если смерть поэта все считали самоубийством. Видимо, вещи, которые принадлежали Багдади и могли иметь в связи с этим хоть какую-то ценность, тоже покинули тусклое, неприветливое помещение. Все, что осталось — мебель, какие-то книги, в запачканных обложках и вовсе без них; засаленные подушки; зеркала и занавеси; пыль.
— Осторожнее, Френки, — предупредил я. — Здесь могут быть клопы или клейвосские уховертки.
Именно так представляешь себе притон самого опустившегося наркомана; ничего прекрасного, ничего возвышенного — только грязь и еще раз грязь.
Я сложил руки на груди.
— Что-то не хочется проводить здесь обыск, — сказала Френки.
— Знаешь, — негромко произнес я. — Все же я сказал неправду. Багдади мне неприятен не потому, что когда-то, в школе, меня заставляли учить наизусть стихи.