Д'Артаньян сделал многозначительный знак глазами.
Сиро возгласил:
– Господа, сражение еще не проиграно, никто еще не видел в деле Сиро и его товарищей.
Строго говоря, Сиро не состоял при левом крыле войска, теснимого в это мгновение. Он командовал резервом, пост чрезвычайной важности, доверяемый лишь беспроигрышному бойцу, непреклонному в защите, беспощадному в нападении.
Дон Франсиско де Мельос готов уже был справить победу, когда он наткнулся на неожиданную преграду: на фразу, оброненную Сиро, на взгляд д'Артаньяна.
Д'Артаньян, опустивший сперва ресницы, поднял затем шпагу, которая превратилась во вращающийся круг.
Перед ним тотчас рухнули наземь трое испанцев, пронзенные насквозь с тем неповторимым изяществом, которое было свойственно одному только д' Артаньяну.
Однако возник четвертый, держа по пистолету в каждой руке.
Грянули два выстрела в упор. Но одна из пуль застряла в рукаве нашего героя, вторая же угодила в мертвеца, который был заблаговременно выдвинут д'Артаньяном в качестве прикрытия.
Д'Артаньян улыбнулся. Без должности, без поручения, без короля – потому что Людовик XIII только что умер, – он мог, наконец, вволю развлечься в рядах дрогнувшей армии. Бессонные ночи, марши, стояние на карауле – все миновало. Его существование превратилось в жизнь богатого бедняка, который торгует своими ранами, не завышая при этом цену. Бескорыстием д'Артаньян был обязан Мари. Это она возвратила ему юность, жонглирующую жизнью и смертью, подбрасывающую их в воздух, как игральные кости.
Меж тем Франсиско де Мельос понял, на что он натолкнулся. Он произвел жест, означающий приказ.
Свирепая гроза обрушилась на д'Артаньяна. Его шпага натыкалась то и дело на тела, которые тут же обвисали. Буря зашумела в его ушах. Лошадь рухнула. Он открыл
глаза и понял, что лежит на земле, что вокруг полно человеческих и конских ног и что его сейчас убьют. Мари узнает об этом тремя днями позднее.
И вдруг раздался голос, столь явственный, столь несомненный, что сражение, казалось, замерло на минуту. Голос принадлежал тому самому черному всаднику, который недавно одержал победу иад Ле Ферте?Сенектером. На этот раз он изъяснялся на кастильском наречии:
– Господа, этот человек мой. У меня есть полномочия на этот счет.
Стена тут же разомкнулась. Ряды рассеялись, шпаги в бессилии опустились. Темные плащи упорхнули. Д'Артаньян оказался один. Но рядом оказалась свежая лошадь и едва наш гасконец поднял голову, как изящная и вместе с тем твердая рука поддержала его и помогла встать на ноги.
Он обернулся.
И рука, и голос – все исчезло.
XILVI. ФРАНЦИЯ! ФРАНЦИЯ!
Д'Артаньян взвился в седло появившегося столь загадочным образом коня и тотчас со свойственным ему хладнокровием, особенно поразительным в час битвы, оценил положение сторон.
Доблестный Сиро сдерживал врага. Но ведь не могло ж это длиться вечно. Дон Франсиско непосредственно руководил боем и методично рушил ряды французов. У него в запасе оставалась еще испытанная испанская пехота графа Фуэнтеса. Кроме того, шесть тысяч солдат генерала Бека, которые торопились ему на подмогу.
Можно было позволить убить себя, но достичь большего он был не в состоянии.
По известным нам причинам такой подход устраивал мушкетера. Однако мысль о том, что эпоха Людовика XIII завершается поражением, и, таким образом, начало царствования Людовика XIV будет омрачено катастрофой, была ему глубоко неприятна.
Впрочем, смерть в миг победы давала множество преимуществ, по крайней мере, тебя оплачут среди всеобщего ликования.
Надо было во что бы то ни стало выиграть сражение, и у д'Артаньяна забрезжил замысел. Но, кажется, этот замысел уже воплощался кем?то другим.
Оглушительный крик промчался по округе. Казалось, он пронзил испанское войско, он рос с минуты на минуту, перекрывал лязг оружия и распространялся по полю битвы.
Этот клич был:
– Франция! Франция!
Д'Артаньян привстал на стременах, Сиро стер стекающий на глаза пот, маршал де Пелиссон испустил подобный конскому ржанию победоносный вопль.
Это герцог Энгиенский, разгромив д'Альбукерка, ринулся с тыла на врага.
Затем на правом фланге появился Жан де Гассион, который стал домолачивать испанцев.
Д'Артаньян, Гассион, Конде… Дон Франсиско де Мельос не мог устоять против натиска этой дружной триады.
Сначала он бросил пленных, затем артиллерию, затем все свои войска.
Клич «Франция! Франция!» еще реял над полем сражения, еще неудержимо мчались вперед великолепные белые лошади французов, и герцог Энгиенский, пьянея от победы, возвышался двадцатилетним богом войны, как вдруг послышалось глухое жужжание, сопровождаемое стуком ударяющихся пуль.
Это победоносная пехота, старые испытанные воины вступили в сражение – резерв графа Фуэнтеса, шесть тысяч солдат и девятнадцать пушек, объединенных в одну батарею. То был тяжкий шаг кастильских угрюмцев – готовность к смерти, непримиримая и медлительная гордыня.
Вокруг этой несокрушимой громады сплотился враг.
Со шпагой в руке герцог Энгиенский бросился в атаку во главе своих отрядов.
Первый раз.
Второй.
Тщетно.
Испанская кожа была слишком толста. Кастильцы позволяли приблизиться, но лишь настолько, насколько это соответствовало дальности их пушек.
Разумеется, атаки можно было возобновить. Но с огромными потерями и без ощутимых шансов на успех. Наконец?то возраст вступил в свои права, двадцать два года герцога Энгиенского оказались ничем перед восьмьюдесятью годами графа Фуэнтеса.
Тот, кого история нарекла впоследствии великим Конде, пребывал в нерешительности среди мертвых, раненых и живых, чья судьба зависела теперь от его приказа.
Он огляделся, захваченный врасплох этим неожиданным сопротивлением, и внезапно его взгляд упал на офицера с бледным лицом, который столь удачно подавал ему накануне советы и столь успешно действовал сегодня утром. Незнакомец поймал взгляд генералиссимуса и, сопровождая свой жест улыбкой, указал рукой на кого?то.
Он указал на д'Артаньяна, который застыл в неподвижности в ожидании третьей атаки.
Герцог подозвал к себе мушкетера.
– Господин д'Артаньян, все эти дни вы незаменимы, и маршал Пелиссар не ошибся, сказав, что вы один стоите целой армии. Мы втроем одолеем Испанию.
– Втроем, монсеньер?
– Несомненно. Маршал Пеллисар своим хладнокровием, я – своей пылкостью, а вы – потому что вы д'Артаньян.
– Разрешите, монсеньер, заметить, что вы забыли про Сиро и Гассиона.
– Ничуть. Я намерен сделать их маршалами Франции. Остается лишь сегодняшнее сражение, не так ли?
– Пробовали ли вы, монсеньер, разорвать когда?либо руками кольчугу?
– Пожалуй, я б не рискнул.
– У меня был друг, который Почти в состоянии это сделать. Я же могу добиться этого постепенно.
– Каким образом?
– Разъединяя проволочки, вставленные между звеньями. Труд велик, но в конце концов успех обеспечен.
– Что вы намерены предпринять?
– Вчера вместе со мной ходили в сражение мои товарищи. Кое?кто пал, но уцелевшие годятся в дело.
Герцог обратился к свите:
– Где же те храбрецы, что сражались вчера с господином д'Артаньяном?
Шантальбажак отвечал:
– Две роты бретонцев. Прибыли восемь дней назад. Свежий улов.
– Так, так!
– Половину, однако, придется сбросить обратно в воду.
– Отчего?
– Мертвецы.
– Господин д'Артаньян, вам пригодится остаток?
– Монсеньер,– Шантальбажак вновь застучал копытцами своей речи, – бретонцы крайне свирепы. Но эти воины не понимают французского языка. Как командовать ими?
– А их капитаны?
– На том свете.
– Лейтенанты?
– Там же,
– Но ведь есть, наверное, знаменосец, еще кто?то?
– Да, но ему снесло челюсть. Нечеткая речь…
– Я заставлю бретонцев слушать себя, – заявил д'Артаньян. – Они уже знают, что такое тысяча чертей, и я научу их сегодня, что такое миллион.
Пришпорив лошадь, д'Артаньян очутился во главе своего небольшого отряда. Наконец?то он получил возможность погибнуть во всей красе, ибо любой герой отчасти актер.
Он быстро пересчитал бретонцев. Их оказалось семьдесят два человека.
– Отлично, – подумал д'Артаньян, – три четверти я потеряю в схватке, значит, останется человек двадцать. Тут можно порезвиться.
И он осмотрел бретонцев, стоявших поодаль как ни в чем ни бывало. Сражаться было для них примерно то же самое, что путешествовать по неведомому морю. Затем д'Артаньян выхватил шпагу.
Не придавая значения пустяковой атаке, граф Фуэнтес велел пушкам бездействовать. Роковая оплошность, ибо лишь пушки были в состоянии сокрушить бретонский гранит.
Схватились врукопашную.
В панцыре своей гордыни и славы испанская пехота взирала с презрением на кучку малорослых людишек, осмелившихся бросить им вызов.
Но эти невзрачные люди с узловатыми тяжелыми руками умели дробить крепчайшие скалы.
На испанца они смотрели как на краба или лангуста. Послышался яруст. Работая сообща, как моряки в бурю,
они шли от одного к другому, как от снасти к снасти. А если и вырывался порой грубый звук, то это было слово делового сообщения, предназначенное для человека своей расы, чтоб подбодрить его именем кельтских богов.
Д'Артаньян сиял от счастья. Его шпага служила им рулем. Клонясь то на левый, то на правый борт, он рассекал испанские волны.
Извлеченные из своего панциря, старые вояки Фуэнтеса стали жертвой французов, которые бросились на них в атаку в третий раз.
Но сколь быстро ни продвигался герцог Энгиенский, д'Артаньян его опережал. Вскоре он очутился один в гуще испанцев, где слышалось лишь кряхтение бойцов, совершающих свой труд.
Меж тем старому Фуэнтесу делали перевязку: одна пуля угодила ему в руку, другая – в голову, этот пернатый двойник сердца. Едва были стянуты узлы, как Фуэнтес увидел француза, который в безумном порыве пробился сквозь его ряды и, кажется, собирается нанести ему визит, не предуведомленный кавалерией и не предваренный хотя бы рокотом пушек.
Граф разбирался в зверях такой породы и знал, как их укрощать. Несколько неторопливо привнесенных слов были тут же подхвачены хирургом, который приблизился к офицеру и передал приказ.
Шестьдесят смуглых мушкетеров, цвет кастильских стрелков, вышли на боевую позицию. Предстояло выкосить всех, и своих, и чужих, но преподнести д'Артаньяну добрую понюшку испанского пороху.
Прозвучал залп, подобный удару громового бича.
Железная рука опустилась на плечо д'Артаньяна. Не было возможности сопротивляться велению такого рода, ноги подкосились, нос ушел глубоко в землю. Зубы мушкетера ухватили какой?то корень. Глаза были забиты песком. Гул, прорезаемый отдельными криками, стоял в ушах.
Д'Артаньян сделал попытку подняться на ноги. Но давившая на него без враждебных намерений рука не ослабила нажима. Мушкетер все же уперся локтями и ногами в землю, пытаясь встать. Сделалось однако еще тяжелее – давление было страшным, д'Артаньян призвал на помощь
все свое бешенство. Но стало хуже – гнет делался неумолимым.
И тут догадка молнией сверкнула в мозгу пригвожденного к земле мушкетера. Догадка объяснила необъяснимое, и господин Паскаль, явись он на войну помочь маршалу, вместо того, чтоб бегать по салонам, подбирая дамские шпильки, мог бы прояснить это обстоятельство лучше любого человека своего времени, сказав: «Очевидность, истина, достоверность».
Достоверностью тут не пахло, истина была сомнительна, но с очевидностью было не поспорить.
Д'Артаньян выплюнул ком земли и прохрипел:
– Портос…
Рука ослабила свой нажим. Появилась голова и дружелюбно на него поглядела.
«Чудесно,– подумал д'Артаньян,– мне казалось, я уже на том свете, но Господь Бог из любви к мушкетерам дал мне возможность повстречать одного из моих друзей».
– Я слегка поднажал, но вы ужасно дрыгали ногами.
– Значит, это вы.
– А кто ж еще? Скорей, д'Артаньян, поднимаемся, кролики в загоне.
В самом деле, испанцы уже рассыпались. Кавалерия герцога Энгиенского сминала их ряды. Внезапно д'Артаньян заметил еще одного бойца: человека с этой улыбкой он уже видел вчера поблизости от герцога Энгиенского.
Пройдя сквозь смертоносную сумятицу боя, Атос приблизился к своему другу.
– Д'Артаньян,– воскликнул он на ходу,– впервые в жизни я вижу вас в хвосте.
Мушкетер взвился в седло. Портос последовал его примеру, и оба, поддерживаемые Атосом, устремились в гущу завершающегося боя.
Девять тысяч убитых, семь тысяч раненых, двадцать четыре пушки, тридцать знамен стали славой этого дня. Смерть графа Фуэнтеса от одиннадцати ран была его печалью.
Из семидесяти двух бретонцев осталось в живых лишь двое.
Красноречивое свидетельство.
XLVI. ЗАВТРАК С ШАМПАНСКИМ
– Ну а теперь, д'Артаньян, мы должны вам кое?что объяснить.
– Дорогой Атос, и вы будете что?то мне объяснять, вы, воплощенная честь в лабиринтах тайны? Вы здесь… Я с трудом верю своим глазам. Аппетит к жизни возвращается ко мне…
– Тем более, что этот барашек располагает к разговорам, – заметил Портос. – Мне кажется, я ощущаю шелест трав.
И под его гигантскими челюстями хрустнула кость.
– Однако нужно назвать виновного, – заметил Арамис.
– Виновного?
– Да, сударь. Это я.
И появился Планше с огромным подносом, на котором красовались утки вперемежку с испанскими артишоками.
– Как? Ты в этой харчевне?
– Сударь, должен же кто?то взять на себя заботу о кухне, Если вы вот уже три месяца не едите ничего, кроме салата, если граф де Ла Фер ограничивает себя бисквитами, если шевалье д'Эрбле одним только своим благословением творит из яиц трюфели, то ничего подобного не скажешь о господине дю Валлоне, которому крайне необходимо заполнить пустоту своего желудка.
– Ты прав, Планше. Стоит мне поголодать, как внутри разверзается бездна, и мысли путаются.
– Но в чем же виноват Планше?
– Он позаботился о том, что его не касается.
– А что его не касается?
– Или, вернее, о том, что его касается.
– А что касается?
– Вы.
Следовало быть Атосом, чтоб с такой нежностью произнести это слово. Д'Артаньян слегка покраснел.
– Учтите, что ваш Планше, – вставил Арамис, – изрядный сумасброд и одержим суетой всезнайства с тех пор, продает дамам сласти. Он вбил себе в голову, что вы намерены нас покинуть.
– Это вы покинули меня. Вы, Портос, в конце года, вы, Арамис, шесть месяцев спустя, а вы, Атос, в 1630 году, если мне не изменяет память.
– И тем не менее, мы здесь, – заявил Портос. – Думаю, даже эти утки не заявят протеста.
– Планше к тому же проявил глупость… Да вы послушайте, Планше, это касается вас…
Планше был тише воды, ниже травы, таким его еще никто не видел.
– Планше, повторяю, был настолько глуп, что вообразил, будто вы можете нас покинуть, не испросив предварительно нашего согласия. Да, конечно, горе или безумие может обрушиться на ваше сердце, подобно мачте среди бури. Но ветер не унесет мачты, ибо существуют канаты, которые держат ее. Эти канаты – мы.
– К тому же вы моложе всех нас, – заметил Арамис. – Вам необходимы наши советы. А мы стареем и все более нуждаемся в ком?то, кто эти советы примет.
– Итак, этот сумасброд Планше вбил себе в голову, что вы в опасности…
– А может, погибаете от скуки, – пояснил Арамис.
– А может, от голода, – присовокупил Портос.
– Этот шалопут отыскал нас всех поодиночке. Не стоит и говорить, что мы за вас нисколько не беспокоились. Однако нам представился случай увидеться с вами. И раз уж нам этот болван, – продолжал Арамис, – дал такую возможность, мы решили поделить меж собой наши роли.
– Дорогой мой Планше, – заговорил д'Артаньян, – я никогда еще не видел, чтоб господин дю Валлон разбавлял свой соус водой. Мне кажется, вы плачете ему в тарелку.
– Он переживает свою ошибку, – заметил Портос.– Но я ему прощаю.