Сели. Размяли охапку соломы. Накрутили жгутов. И принялись споро переплетать жгуты соломенные меж собой. Несколько движений — и готова подошва для сандалии, грубоватая, но прочная. Теперь только завязки в ушки вставить — веревочные ли, тряпичные ли, — и все. На вид обувка, конечно, неказиста, зато удобна на удивление, а уж как прочна-то! Испокон веку повелось — сандалии соломенные все почтенные женщины селения совместно плетут. И мужьям на пользу (сандалии им носить), и деревне на благо. Ибо коли собираются матроны деревенские, чтоб, дескать, сандалии плести, — значит, дело им предстоит обсуждать важное, для всего селения последствия большие имеющее. Оттого и уважают в деревнях горных жен мужних больше, чем мужей их…
— Ну и кто ж, по-вашему, Дзиро нашему подходит? — деловито начала полная старуха, невозмутимо скручивая пук золотистой соломы.
— Много ль девчонок? Из кого выбирать прикажешь? — пожала плечами другая матрона, похудее и помоложе.
Переизбытка невест в селении и впрямь не наблюдалось — все собравшиеся это преотлично знали.
— А бондарева дочка — она чем плоха? — выскочила совсем еще молоденькая бабенка.
Ее кандидатку не поддержал никто.
— Вертихвостка она, бондарева дочка-то! — сказала, ровно отрезала, бабушка-старейшина — старшая и мудрейшая из обитательниц деревни. — Дзиро — парень тихий. Ему без матушки, да упокоится душа ее, и так несладко пришлось. Ежели за женой молодой свекровь вовремя не доглядит — нет, не видать дому мира и покоя. А уж такую девчонку — нет, ее и самой сильной свекрови не обуздать. Все едино — жди от нее беды.
Доселе матушка Юко молчала. А потом вдруг спросила тихонько:
— А моя не подойдет?
Точно молния в очаг ударила! Женщины аж дара речи на миг лишились, затихли, ровно громом пораженные. Замерли над соломенными плетешками ловкие, сноровистые руки. Застыло изумление на лицах, покрытых загаром и испещренных морщинками от многолетней работы в поле, под солнцем и ветром. Да какое изумление, — потрясение, не иначе!
Не красавец Дзиро, да и надел его, хоть и вполне приличный, не самый большой в селении. Прямо-таки поразительно, с чего бы вдруг матушка Юко сама дочку свою ему в жены предложила? Юко ж — красавица редкостная, мало кто из девушек местных с ней сравниться может. Хотя, конечно, не девочка уже, пятнадцать ей, по обычаю местному — почитай, почти старая дева. Слухи ходили — ждет матушка Юко для своей доченьки единственной мужа не из простых. Надеется — ни больше ни меньше! — пристроить красавицу в наложницы, а то и в младшие жены самураю благороднорожденному или и вовсе — князю.
Сельские матроны слюной изошли, доказывая — чересчур умна и красива Юко для Дзиро. Нет, никак не годится! Только и матушку Юко дурой еще никто не звал. Она враз смекнула — парень славный, добрый да работящий. Этакий-то муж на Юко не то что руку поднять не посмеет — до смерти под башмаком у нее бегать станет. А чего еще пожелать? Восемь детей она в этот мир принесла, но Юко — единственная доченька. Младшая. Кровиночка. Любимица!
Следующим утром — Дзиро только-только в поле на работу выйти собирался — в дом его ворвалась толпа женщин и без обиняков поставила перед фактом: в жены ему не кто-нибудь, а Юко-чан предназначена. Ошалевший от этакой новости паренек, еще не отошедший от горя по смерти отца и матушки, с мудростью матрон деревенских и спорить не посмел — только и кивнул робко в знак согласия. Нескольких дней не прошло — и сыграли свадьбу. Не больно шикарную, но и не бедную — вся деревня на ней гуляла, притом достало всем и саке, и блюд из соевой пасты тофу, и даже риса белого с рыбой. Юко, невеста, самолично и стол свадебный накрывала, и подарки для гостей готовила. Каждый ушел с добрыми сашими, завернутыми в широкий лист лопуха. Убрали со стола, и наутро Юко переселилась в дом Дзиро. Отныне стали они законными мужем и женой — эх, побольше б молодым детишек!
Умница умницей, но молчуньей Юко была еще почище Дзиро. Так что пару они составили просто идеальную. Молча, без лишних слов, научились взаимопониманию. Молча познали наслаждение на супружеском ложе. Молча — и отчаянно — полюбили друг друга и сделались верными союзниками. Вот уж воистину — жена и муж, что нитка с иголкой! Оправившись от шока, деревенские матроны гордо задрали носы — как же, столь счастливый брак заключился по их разумению, и кто ж теперь посмеет в мудрости их житейской усомниться? Заставили себя забыть, как фыркали вначале — не жить, дескать, первой красавице селения с недотепой простоватым.
А жили. Как еще жили-то! Уголь у углежогов покупать да в деревне продавать — это ж тоже Юко придумала. Неплохой надел, но деньги лишними не бывают. Не зря люди умницей Юко-сан звали. Пока Дзиро угольщиком не заделался, в деревне Судзака ведь как было? Люди далеко в горы уходили в надежде каких случайных угольщиков встретить да товар сторговать. Женщины у колодца аж в голос рыдали! Тут-то молчунья Юко и поняла — вот они, денежки, только руку протяни. Великих средств в такое дело вкладывать не надобно, а ежели за уголь с односельчан дорого не запрашивать, они с распростертыми объятиями покупать станут. И доход будет, и никто не посмеет сказать — дескать, Дзиро с женой, как разжились, совесть потеряли, последнее с людей тянут.
Сначала Дзиро в ужас пришел. И помыслить не мог, что способен на такую работу. Нет, сил да выносливости, чтоб в горы таскаться да уголь оттуда на себе носить, ему бы хватило, — другое пугало. Как торговать-то?! Ведь торговля углем ничем от любой другой не отличается, — тут же без умолку болтать уметь надо. Вот сами подумайте: идет угольщик по деревне, тащит на себе корзину — и что, молчит? Как же! Кричит он, покрикивает в такт шагам:
— Эй, кому уголек, отличный уголек? Покупай-налетай, хозяюшки! Уголек!
Ладно. В конце концов, и это не так уж страшно, ведь ни к кому конкретно угольщик не обращается. Но дальше — помереть впору. С каждым покупателем говорить приходится! А покупатели кто? Бабы! Выходит такая из дома, в руке — корзинка иль горшок, куда уголь ссыпать, так она что — думаете, возьмет молча, сколь ей надобно, да пойдет себе? Ага. Как же. Ей за свои денежки еще и языком почесать охота!
Деревенская женщина всякого торговца ждет не дождется. С ним даже здоровается по-другому, вежливо да радостно. А все зачем? Поговорить! Единственное, почитай, развлечение за день. Тут не товар посмотреть да купить главное — о новостях расспросить, сплетнями обменяться. А какие там с Дзиро разговоры? Какие сплетни? Да что он о соседях знает, с которыми всю жизнь бок о бок живет? Покупательницы помрут со скуки! Так он прямо Юко и объяснил. А она — нет, и слушать не стала. Долго обучала мужа искусству болтать да сплетничать, сил и времени не пожалела — и ведь научила в конце концов. Так что скоро дело пошло совсем недурно, торговлишка наладилась, в горы же ходить Дзиро и вовсе быстро привык. Теперь ему это уж и вовсе не в тягость. Само собой разумеется. Ну, как дожди весенние, как снега зимние. Как то, что рис сперва сажать надо, а после — убирать. И как то, что никогда не возьмет он второй жены…
Потому как недолго прожила на свете Юко. Родами померла, первенцу жизнь давая, — и сыночек тоже помер, почти сразу. Жизнь в деревне суровая, никто и понять не мог, чего это Дзиро так убивается по жене, которая ему и детишек принести не сумела. А он места себе от горя не находил. В первый и последний раз в жизни в одиночку против односельчан пошел, сколько вынес — а не позволил себе новую жену навязать. Говорят, как бамбук под ветром гнется, так человек перед мнением общественным склоняется… А вот Дзиро-молчун не склонился. И не то чтоб мог он красивыми да длинными фразами объяснить, отчего не дозволяет матронам деревенским даже намекнуть на возможность нового брака, — нет, он и сам-то толком не понимал, что с ним происходит. Одно знал — век будет верен памяти своей Юко. Никому не позволит ее, любимую, заменить.
Вот так вот… А дни бегут, вот уж тридцать лет, коль не поболе, как живет Дзиро — вдовец бобылем. Говорит он ныне с покупательницами совсем не так охотно, как когда Юко жива была, — но торговля идет, берут у него уголек, не одним хозяйством крестьянским пробавляется.
Правда, платят Дзиро чаще всего не деньгами, а рисом, — но и то ладно. На рис тоже много всего полезного выменять можно — хоть материи, хоть утвари, хоть съестного. А то как бы без жены да детишек управляться? Кто, коль не сожительница с дочками, для крестьянина ткет да шьет? Кто, коль не сыновья, в огороде работает? А Дзиро — один на свете. Конечно, понимает он — не будь он единственным угольщиком на все селение, давным-давно рухнула бы его торговлишка, уж больно молчалив. Только никому больше неохота угольщицким делом заниматься. Хлопотное оно, а порой еще и опасное.
Тем утром у Дзиро кошки на сердце скребли: как ни крути, а с каждой из женщин нынче поговорить придется. И не просто поговорить, а еще и выслушать от каждой пару ласковых. Он ведь цену на уголь поднимает.
Вчера поднялся он высоко в горы — уголь покупать у углежога, что там стоит. И в кои веки пожалел, что молчуном родился, — так захотелось высказать подлецу все, что на душе накипело, когда заявил тот — ныне за уголь платить вдвое против прежнего придется. Потому как большую опасность теперь углежоги терпят — а все из-за банды господина Куэмона.
Орать, ясное дело, Дзиро не стал. Просто охнул, перекосился да уставился на углежога с немым укором. Наконец выговорил все ж таки:
— Нет. Слишком дорого. Я у кого другого куплю.
— Купи, друг, коли найдешь, — пожал углежог плечами. — А только нету больше никого. Кинтаро зарубили на прошлой неделе. Я один в этих местах проклятых и остался.
— Как это — зарубили?! — не поверил своим ушам Дзиро.
— А так. Пришли, слышь, вольные молодцы, соли да мисо потребовали, а Кинтаро, я так понимаю, ворчать вздумал. Я когда его в последний раз видел — орал он, дескать, соль у него и так уж почти вышла, а ежели последнее разбойникам отдавать — откуда взять соль да саке, чтоб богу печей приношение сделать, когда уголь жжешь? Дураком родился — дураком и помер. Что — ко мне бандиты не ходят? То того им, то этого! А я даю, не прекословлю. Соли, саке да мисо завсегда купить можно, а жизни новой не купишь.
Углежог развел руками — что, мол, против силы поделаешь?
— Глупо в одиночку против молодцев вольных вставать.
— Эх… Тяжко нынче в наших местах жить стало, — пробормотал Дзиро.
— Что верно, то верно. А кто, я спрашиваю, всему виной? — Углежог посмотрел на Дзиро выразительно, ожидая ответа.
Отвечать Дзиро не стал. Во-первых, охота была впустую языком чесать, — поди, не с покупательницей говорит. А во-вторых, ума он, что ль, лишился — нового даймё ругать? Как умеет, так провинцией и управляет! Что б теперь сделать? Непонятно. Думал Дзиро, думал — ни до чего хорошего не додумался. Только и смог, что протянуть углежогу кожаную флягу отменной деревенской самогонки.
— Вот, — выговорил. — Держи, друг.
Надо же, только что переговоры деловые вели, а тут — нате вам, подарочек дружеский! Подивиться бы углежогу, но — нет. Сложная душа у японского человека, тяжко и помыслить, в каких переплетениях симпатии да торговли он дела ведет. Разговор — взятка — товар… надо ж, и Дзиро в искусстве этом понаторел. А что неловок еще, — ну, подучится!
— Вот благодарствую, — ухмыльнулся углежог. — Слышь-ка, друг, — я ж не зверь! Понимаю преотлично: нет у тебя с собой деньжат, чтоб, значит, по новой цене мне заплатить. А чего ж? В долг отдам. Сам по новой цене продаю, все понимаю. Ничего, в следующий раз вернешь. Ишь, засмущался… Брось. Сядь к огоньку. Погрейся. Выпить желаешь? От самой деревни шел… промерз небось до костей!
Коль приглашают, отчего б и не присесть? Всю ночь пил Дзиро-угольщик с углежогом. Хорошее было саке — крепкое, сладкое, и ничего даже, что в нем порой зернышки риса плавали. Отменная самогонка, чистейшая! Углежог, осатаневший с одиночества в горах, с каторжной работы рубить, колоть да жечь деревья, компании и не ждал, а как обрел, чуть с ума от радости не сошел. Какой с Дзиро собеседник? Боги великие! То хрюкнет, то хмыкнет, то с усилием два слова вставит. Но углежогу и то в радость. Ибо каждый из рожденных в земле Ямато знает: говорит человек, как умеет. Главное, чтоб душу в разговор вкладывал. Слова? Да черта ль в тех словах! Углежог вполне себе понимал: всякий жест, всякий вздох угольщика значит не меньше, чем фраза, вслух высказанная. А чем больше саке выпито было, тем симпатичнее ему Дзиро становился…
В общем, хорошо посидели. Оттого-то и проснулся Дзиро следующим утром позже, чем собирался. То есть, конечно, не рассвело еще, но все едино — возвращаться в селение Дзиро приходилось спешно. Небо — темное, звезды привычно бредут своим высоким путем. Когда Дзиро влез на гору Фукуто — не удержался, посмотрел на «Небесных влюбленных» [1] — эх, как уже близки друг к другу! Скоро свидятся наконец, — а там и праздник, день наступления осени. Но пока осенью и не пахнет, тепло, что в разгар лета!
Дзиро торопливо взвалил на спину корзину с углем. Сунул неловко в руки углежогу деньги — сколь с собой принес. И побежал бегом. Вот уже и тропинка, что к перекрестку ведет, а уж от перекрестка — рукой подать до деревни. В голове все одно крутится: ну как же ему, несчастному, покупательницам объяснять, с чего это цены на товар вдруг до небес взлетели?! Нет. Не умеет он говорить красиво да складно, — убивайте, не умеет! А тут ведь речь цельную произносить придется, — нет, так и побить могут… Уж солнце взошло, растопило едва не весь туман, что на дне долины укрывался, осветило приникший к земле горный клевер хаги, — а Дзиро все шел да думал: что ж в деревне сказать?
Объяснить внятно, с чего бы это он так цены на уголь поднимает, не получалось никак. До того Дзиро задумался — и тело-то человеческое на перекрестке не враз заметил. Вот как натолкнулся на него в бледном тумане утреннем, так и понял, что судьба привела увидеть…
Лежало тело прямо посередь перекрестка, на котором четыре дороги сходятся. Одна к востоку ведет, к селению Судзака, где Дзиро обитает. Вторая — к северу, за границу провинции, в соседние земли Удзен и дальше, вниз, к приречью. Третья — к югу, в деревню Хигаши, а оттуда — в провинцию Рикудзен. А последняя дорога — та, по которой Дзиро сейчас спускался. В горы она бежит — аж до самого пика Фукуто.
Взглянул Дзиро — мужчина. Лет тридцати, может, чуть постарше. Кимоно на нем коричневое, а штаны — хакама — серые. Скромная, приличная одежда странника, собравшегося в долгий путь. Ноги раскинуты, одна сандалия пропала. Вторая осталась, видно, покрепче к щиколотке крепилась. Обычная сандалия, соломенная, и грубой веревкой подвязана. Может, паломник, что на богомолье шел?
Волосы в простой низкий пучок увязаны — купеческая прическа. Лицо навеки исказила гримаса боли. А глаза закрыты, словно не хотел человек на мрак смертный смотреть, как ребенок, что, тьмы боясь, покрепче зажмуривается.
А в спине стрела торчит. Из раны струйка крови бежит, стекает по плечу на землю, прямо под голову убитому. Хорошая стрела, дорогая. Древко у нее прямое, темного, отлично отполированного дерева, а оперение — серое, тщательно и красиво подогнанное.
Ну мертвец — и что теперь? Мало ль Дзиро на своем веку мертвецов видал! И по правде говоря, многие из них скверную смерть приняли. А дивно ль? В земле японской триста лет войны междоусобные шли, не стихая. Клан с кланом насмерть резались. До сих пор еще отголоски тех войн отдаются. Ничего, стало быть, странного. Но все же взять да наткнуться, этак запросто, на человека убитого! Испугался Дзиро.
Остановился, ровно вкопанный, на полушаге. Тяжеленная корзина с углем в спину и плечи впилась. Потянулся к ней — совершенно машинально. Снял лямки с плеч, тряпицу льняную — со лба. Опустил корзину наземь. Осторожно склонился над телом. Так и этак прислушался — может, дышит еще незнакомец-то? Встал на колени. Потыкал лежавшего пальцем. Позвал, покричал — вдруг откликнется? Нет. Не отозвался. Коснулся ладонью щеки человека — а она уж холодная, словно камень.
Да. Не повезло нынче Дзиро. Мало, что в деревню опаздывает, что там еще по поводу цен новых объясняться придется, — так еще и труп нашел. Беда одна не приходит. Хотя… ныне в провинции у них такое творится — живешь, как на поле бранном. Не удивишься, коли завтра на задах деревни убитые валяться станут!