– Уж лучше вы к нам.
Теща была непоколебима, и у Егора не было ни малейших сомнений в том, в кого пошла характером его жена. Маша маму слушалась. Брала ребенка в охапку и отправлялась на побывку в Майами. Отсутствовали месяц или два. Уезжали несколько раз в год, а Егор скучал. От скуки заводил интрижки, был сам себе противен. Но Маша уезжала снова, и история повторялась. В этом году так часто не ездили: Минька ходил на занятия по подготовке к школе. Поэтому, наверное, Маша и почуяла Люську. Одно дело, когда все это происходит за тысячи километров от тебя, а другое – если под самым носом.
«Ох, может, плюнуть на гордость и самому попросить тещу приехать? Она как раз дама ухоженная, стильная. Они бы тогда на Машу одним фронтом навалились, глядишь, и сдвинулось бы дело с мертвой точки. И потом, теща бы наверняка дочери мозги промыла по-женски. Сказала бы: «Мужик видный, ухоженный, при деньгах. Уведут». Маша бы, понятное дело, попыталась отмахнуться, только от тещи, как от назойливой мухи, не отделаешься, пока не прихлопнешь. А для того чтобы прихлопнуть ее жужжание, необходимо исполнять все ее указания. Маша бы не отвертелась. Отправилась как миленькая и в салон, и в магазин. Из Майами-то она всегда приезжает ухоженной. Мать и на маникюр ее гоняет, и в парикмахерскую, и одежду подбирает со вкусом. Только проходит пара дней, и все возвращается на круги своя: мешковатые брюки, уродские ботинки, девчачий хвост. Жизнь под лозунгом: «Удобно, а на красоту наплевать».
Конечно, Егор мог бы попросить Машину маму приехать. Корона бы с головы не упала. Только вот просить бесполезно. Она ведь там не одна живет. Там муж, тоже, между прочим, успешный бизнесмен, которого надо облизывать и обхаживать, и детей, между прочим, двое. Старшая – Лия, сама уже замужем, ей двадцать пять, сейчас как раз должна родить. Теще будет и без Миньки кого понянчить. А Джефу всего пятнадцать. Опасный возраст. Нет, конечно, она не оставит сына-подростка ради того, чтобы вправить мозги великовозрастной дочери. Так что на эту бабушку рассчитывать не приходится. Она бы рада помочь, только сложно дотянуться с другого континента.
А мама Егора… Да что о ней говорить? Даже Минька понимает, что бабушка «как бы есть», но на самом деле ее «как бы и нет». Это ему Маша, наверное, объяснить пыталась, а он в силу возраста подобрал вот такое удобное определение. Вроде детское, а лучше не придумаешь. Теперь, бывало, спросит у Егора, куда тот собрался. Услышит, что к бабушке, и молчит или просто тянет равнодушно: «А-а-а». Раньше все просился, хныкал даже, не понимал, почему нельзя. Это естественно. В его сознании бабушка – это тетя, заваливающая подарками и вкусностями, ни в чем не отказывающая, задорно улыбающаяся, постоянно зовущая в гости и рассказывающая о том, «как же она соскучилась по своему ненаглядному Майки». И другого образа нет. Зато есть подозрение, вернее, теперь уже уверенность, что где-то он все-таки существует (а как же иначе, раз Егор ездит), но знакомиться с ним, видимо, не стоит. Точно не стоит. Егор многое отдал бы за то, чтобы это было не так, но жизни в этом конкретном случае от него ничего и не надо. У нее для каждого свой расклад.
Вот для Маши, например, разложилось так, что на каждодневное участие бабушек в воспитании внука рассчитывать не приходится. И слагаемые этих обстоятельств и ее недоверчивого отношения к няням в сумме привели к усталости, раздражению и затрапезной (Егор даже вздрогнул от этого промелькнувшего в голове слова) внешности. Конечно, плохо так думать о жене. Тем более о жене хорошей и о жене любимой. И претензий-то к Машутке раз-два и обчелся. Готовит вкусно, дом в чистоте, а Минька воспитывается практически профессионально: плавание, шахматы, борьба, английский. Но главное – манеры. Сын спокоен, вежлив и рассудителен, и это, тут сомневаться не приходится, исключительно Машина заслуга. Егор что? «Привет, сынок. Пока, сынок. Как дела? Нормально? Ну, молоток». А у Маши система, у Маши понимание.
Странно это. Понимание таких глубоких вещей у нее есть, а тех очевидных, что на поверхности, нет. Отмахивается от них, как от несусветной чепухи, и продолжает двигаться в установленном для себя порядке: джинсы, кроссовки, хвост на макушке, мейкап по большим и очень редким праздникам».
Егор бросил взгляд на жену, изучающую меню, и подумал, что поход сына в первый класс, к сожалению, большим праздником для нее, видимо, не являлся. Маша сидела на стуле как-то неуверенно, бочком, словно чувствовала себя в кафе неуютно. Она будто извинялась перед официантами и посетителями за то, что зашла сюда. Весь ее вид (сутулая спина, нервно переплетенные под столом ноги, рука, теребящая угол скатерти) словно говорил: «Не беспокойтесь. Я только чуть-чуть посижу и уйду». Егору стало стыдно. И за жену, и за себя. Ему казалось, что все смотрят на них и видят несоответствие пары. Мужики наверняка теряются в догадках: «И что он нашел в этой мыши?» А женщины, конечно, сочувствуют Маше: «Сам-то нарядился гоголем-моголем, а на жену денег пожалел. Жлоб!» «Может, они и правы. Нет, не в смысле денег, конечно, а в том, что он виноват. Надо было быть понастойчивее. Найти какие-то другие слова. Говорить не сто раз, а тысячу. Возможно, если не переставать стучать в закрытую дверь, то рано или поздно тебе все-таки откроют. Но, черт возьми, он же тоже человек. И нет ничего предосудительного в том, что интересный мужчина хочет видеть рядом с собой симпатичную женщину, а не чучело».
– О чем ты думаешь? – Маша больше не рассматривала меню. Она, казалось, успокоилась: расправила плечи, подняла голову, подвинулась к спинке стула и даже улыбнулась. – Я буду капучино и фисташковое моэлье. Так о чем ты думаешь?
И почему женщины всегда так не вовремя об этом спрашивают?
– А что такое моэлье? – Егор попробовал уйти от ответа.
Маша тихонько засмеялась, запрокинула голову, и Егор невольно залюбовался: на шее пульсировала синяя жилка, и ему почему-то очень захотелось дотронуться до нее, а еще лучше поцеловать. Маша оборвала смех и сказала:
– Понятия не имею, что это за фрукт. – Помолчала и снова расхохоталась, выдавила сквозь смех: – Или овощ.
– Или гриб, – добавил Егор, и теперь они уже смеялись оба, и не было Егору никакого дела, что и кто о них подумает.
Моэлье оказалось печеньем. Маша, конечно, сказала, что она печет намного вкуснее, и они могли бы никуда не ходить. Только что наладившееся настроение мгновенно испортилось, стало каким-то фисташковым (ну не нравились Егору эти орехи, и все).
– Так о чем ты все-таки думал?
«Господи, еще и это!»
– Когда?
– Да вот пока я меню читала.
– Да ни о чем таком…
– А не о таком?
– Я… я… О Миньке я думал, вот.
– О Миньке? – Ясное дело, в голосе жены звучали нотки недоверия. – И что же ты о нем, интересно, думал?
Ох, Егор, не умеешь врать – не берись. Хотя для рекламного агента умение высосать из пальца целую стратегию – профессиональный навык. Так что врать Егор как раз умеет. Это и делает:
– Большой он у нас, Машуль. Скоро совсем взрослым станет. Новые друзья, новые увлечения.
– Девочки…
Егор почему-то смутился:
– Я вообще-то не это имел в виду.
– Нет? А почему? Школа – лучшее место для первой любви. Юность, горячая кровь, романтика. И беспокоиться нам с тобой не о чем. В этом смысле хорошо иметь мальчика.
Егору почему-то стало неловко от намеков жены. Мишка все-таки был еще мал и очень далек от половых вопросов. «Учился бы хорошо, а любовь – дело десятое», – сам себя обманул Егор.
– Расскажи мне о своей, – неожиданно попросила Маша.
– О чем?
– Не притворяйся, дурачок! О своей любви.
– О тебе? – Егор зажег в глазах искру кокетства и положил под столом руку на колено жены. Но Маша фыркнула, дернула ногой так, что Егор больно ударился костяшками пальцев, и упрямо повторила:
– О первой.
– О какой первой? – Он упрямо продолжал ломаться.
Маша разозлилась:
– У тебя их много, что ли, было? Первая – она и есть первая. Знаешь, случаются у людей такие детские страсти: любовь до гроба, поцелуи до изнеможения, постоянное нервное напряжение и чувство полета.
– Это уже взрослые страсти, Машуль.
– Слушай, Коваленко, ты меня достал! – В негодовании жена всегда называла Егора по фамилии. Обычно его это забавляло. В гневе Маша преображалась, становилась похожа на себя прежнюю: живую, волнующую. Но сейчас он даже не смотрел на жену, старался избежать ее пристального взгляда, а главное – нежелательного разговора. А Маша, казалось, не замечала его настроения. Продолжала настаивать:
– Колись давай! Не строй из себя красну девицу!
– Маш, – Егор надеялся, что голос будет звучать достаточно беспечно, а улыбка получится беззаботной, – ну что ты завелась, а? Ты моя первая любовь.
– Издеваешься? – Глаза жены ехидно сузились, но было видно, что ей приятно.
– И не думал.
– Не думал? А знаешь, что я думаю?
– Что?
– Что ты врешь.
Егор врал. А еще он не любил больных воспоминаний. Бывало, они приходили сами, без всякого спроса, без стука. Он пытался закрыть перед ними двери души – они залезали в окна. Он замыкал ставни – они просачивались в щели. Он запирал замки – они подбирали ключик. Они действовали как хотели и частенько забирали его в свой плен. Но сейчас, под Машиным пытливым взглядом, Егор не испытывал никакого желания становиться узником своих воспоминаний. Он посмотрел на часы: вот где было спасение.
– Нам Миньку через пятнадцать минут забирать.
– Уже? Что же ты молчал?! Проси счет скорее! – Маша занервничала, заерзала на стуле, стала оглядываться в поисках официанта и, конечно же, сразу выкинула из головы странное поведение мужа.
Спустя пять минут они уже ехали в сторону школы. Теперь Маша нервно ерзала на сиденье машины и постукивала пальцами по стеклу, будто говорила: «Быстрее! Быстрее!» Егор не слышал стука. И ведущего радионовостей, рапортующего о том, как Москва празднует свой день рождения, он тоже не слышал. Как ни старался он задвинуть засов, Маша невольно успела втолкнуть воспоминания в приоткрытую створку, и теперь Егор слышал только эхо так и не утихшей окончательно боли. Он машинально вел машину и думал о своем:
«Так все-таки показалось или нет? Может, она и работает до сих пор. Кто знает? Забавно, если так. Хотя что уж тут забавного? Не хватало еще, чтобы она у Миньки преподавала. Надо будет все-таки узнать о преподавательском составе. Можно будет, если что, перевести Миньку после началки в другую школу. Маша, конечно, будет возражать. Она всю округу перебрала в поисках лучшего для любимого сына, но придется ее как-нибудь убедить. А как убеждать? Что говорить? Ладно, там видно будет. Во всяком случае, уж точно не правду». Егор криво усмехнулся, представив, как это будет звучать: «Просто тут работает одна особа. Кстати, именно она может рассказать тебе многое о моей первой любви. Можете ведь, Маргарита Семеновна, не правда ли?» – спросил он невидимого противника и остановил автомобиль у школьной калитки.
Маша выскочила из машины, оглянулась на Егора:
– Пойдем?
– Знаешь, иди одна.
– А ты что же?
– Я тут подожду. Устал что-то.
Он снова врал. Врал и боялся. Боялся столкнуться с воспоминаниями лицом к лицу.
12
Холодная погода сентября быстро помогла Марте избавиться от воспоминаний о тягостном отпуске, а долгожданные, но короткие дни бабьего лета располагали к мечтам о следующей поездке. Мечтать Марта любила. Даже четкое осознание несбыточности своих желаний нисколько не портило ей настроения. Если не грезишь о чем-то нереальном, этого почти наверняка никогда не случится. А витая в облаках, все же имеешь пусть призрачный, но все-таки шанс туда забраться.
Таким облаком был для Марты Париж. Нет, она не жаждала увидеть те объекты, от которых сходят с ума туристы всего мира. Она не думала о том, как попасть в Лувр, или постоять под Эйфелевой башней, или раскинуть руки на траве Марсова поля, или поглазеть на витрины на Елисейских Полях. Она мечтала о другом: весной (непременно весной или летом, чтобы было много цветов, красок и запахов) она в шикарном (конечно, в шикарном, а разве можно в Париже в каком-нибудь другом?) платье и в туфлях на шпильках («Ха-ха… – сказала бы Натка. – Да тебе шпильки идут, как корове седло!») – но все равно на шпильках (плевать на высокий рост и излишнюю худобу) во всем этом Марта идет, нет, летит по парижским бульварам, улицам, переулкам, по всем тем мостам, набережным и паркам, где ступала нога ее кумиров. Она хотела пить кофе в ресторанчике и за столиком, где сидела Эдит Пиаф. Она хотела видеть, как цветет герань на подоконниках в квартирах, в которых когда-то жили Гейнсбур или Далида. Она мечтала услышать в ритме города, почувствовать в запахе круассанов, уловить в глотке терпкого красного вина голоса Азнавура и Матье, надрывающих душу словами: «Вечная любовь. Верны мы были ей…»
– Не понимаю, чего томишься? – много раз уже говорила Марте верная Натка, услышав ее очередные стоны о недосягаемом Париже. – Купи тур и поезжай. Не так уж это и дорого. Хочешь, вместе поедем? Я бы тоже не отказалась по Парижу прошвырнуться.
– Ты не понимаешь, – с нажимом отвечала Марта.
– Конечно! Куда уж мне, – раздражалась Натка, – с моей зарплатой и «жутко обеспеченной» семьей мечты о шикарной жизни мне не понятны. И кстати, зачем ты забиваешь ими свою голову, мне непонятно тоже.
– Моя голова, – откликалась Марта, и разговор на этом исчерпывался.
На самом деле Натка была по-своему права. Вернее, права она была практически во всем. Марта могла позволить себе поездку. Во всяком случае, автобусный тур уж точно ее не разорил бы. Родителей нет, дети не плачут – знай трать себе деньги в свое удовольствие. Но Марте для того, чтобы получить истинное удовольствие, нужны были большие деньги. Она не видела исполнения своей мечты в гостиницах с растворимым кофе, куском вчерашнего багета и маленькой баночкой третьесортного джема на завтрак и облезлой стойкой с парой ободранных вешалок вместо шкафа. В таком антураже неуместно шикарное платье и шпильки. Марта понимала: многие ее не смогли бы понять, обвинили бы в снобизме. Но помилуйте, при чем тут снобизм, если она откладывает каждую копеечку и просто мечтает провести неделю в отеле класса люкс для того, чтобы почувствовать себя хоть на толику ближе к своим кумирам? Она прекрасно знает, что все они вышли из низов и преодолели немалое на пути к славе, успеху и достатку, но там – внизу – она уже была (впрочем, и сейчас она не слишком высоко), об их успехе и славе она уже давно не мечтает, так почему бы и не погрезить хотя бы о достатке? Ей уже слишком много лет для того, чтобы выйти к роялю в захудалом ресторанчике, взять пару нот и почувствовать себя Воробушком. В ее годы Воробушек уже была звездой и собирала залы. Так что надо соответствовать. Если уж открывать рот и представлять себя звездой, то сидя перед трюмо в номере дорогого отеля. Там не спеша можно смывать грим, массировать подушечками пальцев усталое лицо и откликаться на воображаемый стук портье:
– Опять цветы? Спасибо. Поставьте на стол в гостиной. Что? Там уже все уставлено вазами? Тогда несите сюда. Ах, какая прелесть! Мои любимые лилии! Но их нельзя в спальню, будет кружиться голова. Знаете что? Отнесите их, пожалуйста, в ванную, там им будет удобно: много света (ванная же с окном), простора и влаги.
И, конечно, учтивый поклон портье:
– Мадам.
А мадам закончит свой туалет, заберется в уютную постель с высокими перинами и мягкими подушками, может быть, даже позволит себе съесть маленькую шоколадку, оставленную в изголовье заботливой горничной, и, прежде чем провалиться в глубокий, счастливый сон, быстро переберет в памяти события минувшего дня. Фотосессия за завтраком получилась удачной. Отлично подобрали макияж, да и платье было бесподобно: легкое, неофициальное, но в то же время сдержанное. Надо будет узнать у директора имена стилистов, предложить им сотрудничество. Такими людьми не разбрасываются. На студии тоже все прошло отлично: еще несколько дней работы – и с этой песней можно будет закончить. Так что через пару месяцев новый альбом будет записан, а значит, очередные гастроли не за горами. Гастроли – тяжелый труд, но благодарный. Видишь, как любят и ждут тебя не только в Париже, но и за тысячи километров от него. Ощущать свою важность и значимость приятно. Те, кто говорит, что слава их нисколько не трогает, – жалкие лгуны. Да, можно не страдать звездной болезнью, оставаться достойным человеком и не считать себя выше и лучше других, но не испытывать приятных эмоций от теплых слов, добрых пожеланий, искренних благодарностей и громких аплодисментов невозможно. Невозможно, и все! А аплодисменты на сегодняшнем концерте были просто оглушительные, ее не хотели отпускать целых полчаса. Все кричали «Бис!» и «Браво!». А она пела, пела. И в конце концов так устала, что даже пришлось отказать этому мальчику из Vogue. Кажется, они договорились на завтра после обеда. А до обеда примерка костюмов. Мари сказала, что в этот раз ее ждет нечто исключительное: совершенно особенная коллекция, которая поможет ей еще ярче сиять на сцене. Марта не очень любит примерки – бесконечные переодевания наводят на нее скуку и утомляют. Но в Мари столько восторга и энтузиазма, что им нельзя не заразиться. Как бы то ни было, любой женщине приятно видеть себя в роскошных и неповторимых нарядах, а Марту положение обязывает выглядеть незабываемо. Значит, после обеда интервью. Журналист, кстати, милый. Разговаривал вежливо и смотрел с обожанием, но все равно надо держать ухо востро. Прессе только позволь заглянуть в замочную скважину – она уже норовит настежь распахнуть дверь. Итак, интервью, потом репетиция и снова концерт. Концерт. Надо быть во всеоружии, а значит – спать, спать, спать…