– Ни себе, ни людям! Ну не хочешь сама куш сорвать, обо мне бы подумала. Уж, наверное, на посту директора ты бы меня не забыла.
– Придумай сама рекламный ход и становись себе директором на здоровье. – Марта разозлилась. В конце концов, Натка, наоборот, должна радоваться конкурсу. Теперь у всех равные шансы, и у нее в том числе. Голова у подруги светлая.
– Может, сочинишь песню?
– Может, сочинишь песню? – учительница смотрела на Марту с искренним интересом. Ее голос звучал естественно, подвоха в нем не ощущалось.
Но Марта не могла не насторожиться. С тех пор как она начала заниматься музыкой, ей разрешали пользоваться стареньким пианино, что стояло в актовом зале детского дома. На нем музыкальный работник разучивала с малышами детские песенки и играла марши во время утренников. Ей почему-то казалось, что детдомовских детей можно научить только маршировать строем, а все остальные танцевальные па непременно останутся за гранью их понимания. Разубедить ее никто не пытался. Дети с удовольствием подкидывали колени и размахивали руками. С балетом их не знакомили, с народными танцами тоже. У Марты был опыт подмосковного ансамбля, а еще были видения. И она точно знала: и женщина у рояля, и поющая девочка, и все остальные присутствующие в комнате любили другую музыку и умели двигаться под нее красиво и плавно, без резких взмахов конечностями.
Эту музыку она и пыталась извлечь из старенького пианино. Терзала его нехитрыми классическими мелодиями, что стали задавать в музыкальной школе, а еще пыталась подобрать аккомпанемент к песням, что не переставали крутиться французскими мелодиями в ее сознании. Она часами ерзала на табурете перед инструментом, пробуя одним пальчиком ноту за нотой, пока непослушные клавиши не выстраивались в задуманный ритм. Натка, которую с удовольствием пропускали в гости, возилась в противоположном углу с мольбертом и время от времени сокрушалась:
– Вот тебе бы в Париж. Это да. А мне-то там что делать?
– Как что? – смущалась Марта. – Жить.
– Жить. Я же ни бэ ни мэ, а ты вон как поешь.
– Так я же не понимаю, о чем.
– Французский начнется – поймешь. Слушай, а давай я матери условие поставлю: без тебя никуда не поеду, и точка. Или, например, буду по французскому двойки хватать. А у тебя-то верняк пятерочка будет, вот и поедешь моим переводчиком.
– Нат, для того чтобы меня с вами выпустили, меня надо удочерить.
– Супер идея. Была подругой – станешь сестрой. Что может быть лучше?
Лучше действительно ничего не было. Но Марте, несмотря на юный возраст, такие надежды казались бесплотными иллюзиями. Настолько неосуществимыми, что и питать их не стоило. Она отмахивалась от напора подруги и только посмеивалась над Наткиной горячностью и ее планами на совместную жизнь в Париже.
– Это бред, Натусь, – только и говорила Марта.
– А вот и нет! – кипятилась Натка. – Ты, главное, французский учи. Тебе он определенно понравится.
Французский понравился обеим. Даже не только им, а всей группе. Не мог не понравиться, потому что его вела фея. Она была такая красивая, что теперь Марта даже сомневалась в том, что хочет быть похожей на женщину из своих снов. Теперь она разрывалась между незнакомкой у рояля и Маргаритой Семеновной, склоняясь к последней. Все-таки пианистка была видением, а Ритуля (так называли ее между собой ученики) вполне реальной. До нее можно было дотронуться, ею можно было любоваться. Она была живым воплощением грации и элегантности. Ритуля не была юной. Иногда в темных волосах можно было заметить проступающую седину, но такое случалось редко. Обычно француженка не позволяла себе пропустить поход к парикмахеру, или не сделать маникюр, или не сменить бусы либо косынку к платью. Косынки казались Марте особенно элегантными. Все привычные учителя ходили в серых мешковатых костюмах, которые делали из них не женщин, а работников образования. А Ритуля носила платья. Она не ходила в них, а скользила, плыла по школе в лаковых лодочках, аккуратно сидящих на длинных стройных ногах. Движения у нее были плавными, голос вкрадчивым, и даже когда сердилась, она не срывалась на визгливый ультразвук, как ее коллеги, а смотрела своими огромными глазищами, заглядывала прямо в душу и отчитывала так ласково и так проникновенно, что провинившемуся ученику действительно становилось стыдно и хотелось как можно быстрее бежать и исправлять содеянное. Весь облик француженки был для Марты лишним подтверждением того, что ее любовь к французскому шансону не случайна. Ритуля казалась ей живым воплощением этой музыки. Именно так представлялись Марте женщины, передвигающиеся под эти мелодии по улицам Парижа. Она уже даже не была уверена в том, что завидует Натке, которой предстояло увидеть эту картину живьем. Ей было достаточно Ритули. Лучшей демонстрации и не придумаешь. В ушах француженки поблескивали маленькими камушками сережки, кисть позолоченной змейкой обвивали часы, что служили вовсе не для напоминания о времени, а для того чтобы украшать худенькую кисть с длинными прямыми пальцами и полукруглыми лунками ногтей, накрашенных светлым перламутровым лаком. На безымянном пальце правой руки красовалось маленькое, почему-то девичье колечко, которое было единственной вещью, выбивающейся из сложившегося образа Ритули. Оно было слишком простеньким для такой сложной женщины. На уроках Марта как зачарованная следила за этим кольцом и еле сдерживалась, чтобы не попросить: «Снимите его!» Конечно, она не могла произнести ничего подобного. Кольцо было не простым и имело для учительницы какое-то особенное значение. Это было очевидно. Ритуля меняла строгие однотонные платья: бордовое, фиолетовое, темно-коричневое, приглушенно-болотное и черное – она никогда не надевала одно дважды в неделю. Еще большим разнообразием отличался ее запас шейных платков, поясов, бус и сережек. Но кольцо оставалось неизменным. Оно никогда не снималось, не желало никуда исчезать и своим присутствием нередко отвлекало Марту от мыслей об уроке.
– Опять витаешь в облаках? – нежно укоряла ее Ритуля, и Марта тут же вспыхивала и зарывалась в учебник. Ладно бы на математике отвлеклась или даже на литературе, но на любимом французском.
Французский не просто любили. Его обожали, чем вызывали ревность и праведный гнев других учителей: русского с историей не знают, а французским увлеклись не на шутку. Да просто их сумели увлечь. Ритуля читала ученикам отрывки из романов. Марта однажды слышала, как в учительской ей выговаривала завуч:
– Это плохо кончится, Маргарита Семеновна! Читать детям французский роман, на мой взгляд, извините за каламбур, – полнейший моветон.
– Согласилась бы с вами, если бы читала им «Мадам Бовари» или романы Саган, но я декламирую Гюго и Вольтера. Что в этом плохого?
– Вольтера?! Они же еще ничего не понимают.
– Понимают мелодику речи, слог, и это главное.
– И все же, Маргарита Семеновна, поостерегитесь.
На самом деле француженка никогда не оставляла прочитанное без перевода. Перевод тоже казался неясным и слишком заумным, но оттого еще более притягательным. Казалось, что там кроется какой-то подтекст, будто у слов и предложений существует свой скрытый, неуловимый для детского уха смысл.
Из услышанного Марта сделала очевидный вывод: завуч терпеть не может Ритулю, а еще надо обязательно прочесть романы какого-то Сагана и эту самую «Мадам…» с фамилией, похожей по звучанию на «сухари».
Учителя, в отличие от учеников, Ритулю действительно недолюбливали. Это было заметно по взглядам, что бросали ей вслед, по каким-то кулуарным шушуканьям и перешептываниям, по неодобрительным качаниям головой, когда на вопрос о любимом предмете весь четвертый класс дружно отвечал: «Французский».
– Просто она новенькая, а к новичкам присматриваются, – объясняла всезнающая Натка Марте, которая беспокоилась, как бы Ритулю не выгнали из школы. – И потом, она белая ворона, чужак, а таких вообще терпеть не могут.
– Гонят из стаи, – выдавливала из себя Марта, и на ее ресницах проступали слезинки.
– Ты чего водичку пускаешь? – сердилась Натка.
– А ну выгонят, – жалобно тянула Марта.
– Не выгонят, – успокаивала девочек Наткина мать, к которой они бежали делиться сомнениями. – Никуда ваша Ритуля не денется.
– Почему? – требовала ясности пытливая Натка.
– Потому что директор школы – мужчина.
– И-и? – Марта и Натка переглядывались в недоумении.
– А она женщина, – многозначительно сообщала Наткина мать и уходила переводить, готовить, пылесосить, стирать – в общем, неважно, что делать, лишь бы показать: разговор исчерпан.
– А-а-а, – понимающе тянула ей вслед Натка.
– Что? Что это значит? Ты поняла? – теребила подругу Марта.
– Нет, конечно. Ерунда какая-то: мужчина, женщина – одни загадки и никакой ясности. Маман в своем репертуаре. Но, наверное, действительно не уволят. Тем более раз одобрили театр.
Театр был идеей Ритули.
– Для того, чтобы выучить язык, надо учить, – говорила она. – А для того чтобы хотелось учить, учить надо что-то интересное. Эти тексты, – она брезгливо откладывала учебник, – мне кажутся скучными.
– Вы серьезно? – Вовка Потапов, сын дипломата, не мог признать скучными «Марсельезу» и «Интернационал».
– Вполне.
– Но речь идет о рабочем движении Франции, о революции, о свободе!
– Это, безусловно, важные вещи, Вова, но когда о них трубят со всех трибун, они становятся пресными. Теряют остроту, понимаешь?
Марта понимала, но смутно. Ошарашенный Потапов, скорее всего, не понимал вообще ничего. Натка смотрела на Ритулю выпученными глазами и шептала в сжатый кулачок: «Уволят». Остальные ждали продолжения.
Продолжение вышло чудесным. Француженка предложила им открыть в школе театральную студию и ставить спектакли.
– Начнем со сказок Перро, потом, когда подрастете, перейдем к более серьезному репертуару. Кстати, спектакль на иностранном языке обязательно должен быть музыкальным. Иначе зрителю, не владеющему французским, станет скучно. Есть желающие отвечать за музыкальную часть?
– Есть! – Марта даже вдохнуть не успела, а Натка уже вопила что есть мочи и яростно мотала в воздухе ее рукой.
– Ты или Марта? – Ритуля позволила себе улыбнуться, и в классе тут же послышались ехидные смешки. Натку уже считали своей, но Марту так и не признали. Не понимали, зачем Африканка носится с этой «детдомовкой», у которой если и обнаружится какой-то талант, то, скорее всего, криминальный. А тут ответственная за музыкальную часть. Смешно, ей-богу!
– Марта. Мне медведь наступил сразу на оба уха, – затараторила Натка, – а она настоящий талант. Она знаете как поет? Похлеще, чем все Пиафы с Азнавурами, вместе взятые.
– Так уж и похлеще? – засомневалась француженка, но на Марту посмотрела с нескрываемым интересом, и смешки прекратились.
– Я вам говорю, – горячилась Натка. – А на фоно она такое может изобразить, что у людей на конкурсах волосы дыбом встают: всего второй класс музыкалки, а такой талант.
– Ты учишься в музыкальной школе? – спросила Ритуля, и теперь уже все ученики смотрели на Марту. Взгляды были разные: недоверчивые, удивленные, скептические и даже уважительные. Но ни одного равнодушного. С этой минуты Марта перестала быть пустым местом, и она почувствовала, что наступил именно тот момент, когда судьба в лице верной подруги предоставила ей шанс громко заявить о себе.
И она заявила. Правда, не громко, а чуть слышно и очень нерешительно:
– Я играю на фортепиано и неплохо пою.
– Да хорошо она поет, Маргарита Семеновна. Великолепно. У нее голос почти оперный.
– Это правда? – Ритуля смотрела на Марту, чуть сощурив свои грустные глаза. Марта кивнула.
– Чудесно. На следующем уроке сходим в актовый зал и тебя послушаем, а теперь вернемся к постановке. За какую сказку возьмемся?
– «Кот в сапогах».
– Да там героев раз-два и обчелся.
– А я хочу быть людоедом.
– Подавишься! Давайте «Золушку» ставить. Там в бале всех задействовать можно.
– Да ну! Девчачья какая-то сказка.
– «Спящую красавицу»?
– Фу. Хуже не придумаешь.
– Давайте тогда «Красную Шапочку».
– Ты бы еще «Трех поросят» предложил. Потапов будет Нуф-Нуфом.
Ребята спорили и веселились. Марта в обсуждении участия не принимала. У нее пылали щеки и бешено стучало сердце, мысли путались и натыкались одна на другую: «Что петь? «Падам» или «А Пари»? А может, взять что-то совсем неизвестное? А если голос не зазвучит? Черт, как назло, в детдоме еще не топят! Ноги все время мерзнут, можно и простудиться. Нет, если она опростоволосится, то ее поднимут на смех, и никакие Наткины резкие слова и выпученные глаза не помогут. Да и перед Ритулей будет стыдно. Она ведь рассчитывает, надеется на Марту. Так какую же песню выбрать?
За три дня перед следующим французским Марта успела схватить четыре двойки и два замечания. Она плохо ела, мало спала и постоянно ощущала неясную тесноту в груди. Детдомовское пианино, казавшееся ей раньше неоспоримой ценностью, теперь виделось рухлядью, на которой нельзя не сфальшивить. Она репетировала часами, но удовлетворения не испытывала и буквально замучила подругу бесконечными вопросами о звучании голоса и чистоте мелодии. Натка крутила пальцем у виска и утверждала, что Марта «дура ненормальная – так волноваться», но «ненормальная дура» после этих слов волновалась еще больше.
Накануне выступления Марта никак не могла уснуть. Она лежала, отчаянно пытаясь выполнить наставления подруги:
– Хотя бы сегодня поспи, а то будет из тебя не артистка, а смерть какая-то: синячищи вполлица.
Но чем больше девочка думала о необходимости уснуть, тем дальше отступал сон. Марте отчаянно хотелось поговорить с кем-то, поведать о своих страхах, заручиться поддержкой и еще раз услышать верное и успокоительное: «Все будет хорошо». Но Светка уже давно сладко похрапывала и причмокивала, с Ленкой Марта не стала бы разговаривать и под дулом пистолета, а Оля Белоглазова (дурацкая фамилия, если у тебя глаза чернее ночи), которую Марта рискнула окликнуть шепотом, только и буркнула сердито:
– Отстань! Сама не спит и другим не дает. – Противная Белоглазова укрылась одеялом с головой и отвернулась к стенке.
Как только из ее угла послышалось мерное сопение, Марта осторожно слезла с кровати (чудеса эквилибристики – так обмануть старую пружину, чтобы той не захотелось отчаянно скрипнуть и сдать вас врагу) и выскользнула из комнаты. В коридоре было холодно, где-то хлопала ставня, по полу тянуло сыростью и мерзлотой. В это время года весь детдом дружно мечтал о том, чтобы на улице поскорее стало не просто холодно, а очень холодно. Тогда наконец затопят, и можно будет опять спать в пижамах, а не в свитерах. Марта надевала на ночь не только зимний свитер с воротником под горло, но и шерстяные рейтузы. Носки только сегодня были хлопковые: теплые промокли, и она повесила их на батарею. А теперь стояла посреди коридора в одних тоненьких носочках и чувствовала, как пальцы пробирает холод, – тапки она надеть побоялась: стукнешь, шаркнешь – и никуда не попадешь. А попасть она собиралась к пианино. Конечно, порепетировать в ночи ей бы не удалось, но вместе с тем она испытывала отчаянное стремление оказаться рядом с инструментом. Само его присутствие должно было ободрить ее и настроить на правильный лад.
Так и случилось. Едва Марта села на табурет, подняла крышку и взглянула на ноты, в ее голове зазвучала мелодия, которую она повторяла одними губами. Ее пальцы парили над клавишами и ни разу не ошиблись, ее голос, которого не было слышно, не сбился и не сфальшивил. Груз, который томил ее долгие три дня, вдруг показался невесомым, волнения стали пустыми, уступая место уверенности и ощущению неизбежного триумфа. Девочка отошла от инструмента и опустилась на ковер актового зала. Ковер был старый и протертый, грел не слишком сильно, но почему-то казался гостеприимней кровати. Марта свернулась калачиком, натянув на себя чехол от инструмента. В нос ударил запах нафталина и старой древесины.