— Да. — Беспристрастно и коротко, как приговор.
— И ему тоже пора жениться. Знаешь, старому генералу Кэмпбеллу очень хочется мальчика… внука… чтобы было, кому передать все имущество и состояние. То есть не все, конечно. Но большую часть. У Тома с женой… Том — это брат Харви, архитектор, ну ты знаешь… Так вот, у Тома с женой только один ребенок. Девочка. И Элизабет больше не может иметь детей… Мэриан еще не замужем… Эллен… вторая сестра Харви, ты, может быть, помнишь, она вышла замуж за этого… из Филадельфии… Джорджа, как его там? Скотта или Шотта… Ладно, не важно. У них был мальчик, но он умер еще младенцем. А потом у них были еще две девочки… У генерала нет внуков. Только одни внучки. А если у Харви будет сын, то старый Кэмпбелл оставит ему по наследству гораздо больше, чем он бы оставил… Да, точно. Его звали Шотт. Джордж Шотт. Так вот, он оставит гораздо больше…
— Это Харви тебе объяснил?
— Да. Харви и его мама, — с облегчением кивнула Дорис.
— И поэтому вы собираетесь пожениться?
— Ну конечно.
— Бедная девочка! — Эдит решительно закурила очередную сигарету. Давай поженимся, Дорис… Сливная девочка Дорис. Иди сюда, сядь рядом с маменькой и послушай, что мы тебе скажем. Твое дело — родить. Обязательно мальчика. И тогда денежки старого Кэмпбелла будут у нас в кармане. И ты это нормально воспринимаешь?
— Конечно, нормально. А что…
— А у нас с Эдом нету богатого папеньки. Мы с ним решили, что не будем пока заводить детей. Потому что сначала нам надо встать на ноги. Здоровье у меня крепкое. Подождать мы еще можем…
— Но…
— Что "но"?
— Мне казалось, ты хочешь детей…
— Разумеется, я хочу. Я ужасно хочу ребенка… а ведь мне всего двадцать шесть! Но ничего. Через пару лет мы отложим какие-то сбережения, все у нас образуется… и тогда у нас будут дети. Двое. Или, может быть, трое…
— А если вдруг раньше…
— Но я же предохраняюсь. Мы с Эдом твердо решили, что заведем детей только тогда, когда сможем их содержать нормально. Правда, прошлой осенью у меня была задержка… Я ужасно перепугалась. Но, слава Богу, все обошлось. Ложная тревога.
— А как это, предохраняться?
— А ты не знаешь?! С тобой никто об этом не говорил?!
— Ну… кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду. Харви сказал, что даст мне какую-то книгу. Чтобы я прочитала… Он хочет, чтобы у нас было много детей. Сыновей. Чем больше у нас будет сыновей, тем больше у нас будет денег.
— Понятно.
— Харви сам врач… И он все об этом знает. Его мама мне объяснила, почему для него так важно жениться на нормальной, здоровой и крепкой девушке…
— И тебя, стало быть, удостоили выбором. Бедный ребенок! И что… он тебя даже ни разу не поцеловал после помолвки? Ни разу?
— Ни разу.
— Какой кошмар. Знаешь, если бы мой Эд стал относиться ко мне точно так же, уж я бы нашла эту блондинку или брюнетку и попортила бы ей личико, чтобы впредь неповадно было… Конечно, я за тебя очень рада… потому что ты…
Последние горсти риса простучали по каменным ступеням церкви, пара стоптанных домашних туфель по обычаю брошена на мостовую… поезд вздрогнул, отошел от перрона… Победный, взволнованный взмах руки. Высокий мужчина на верхней ступеньке и рядом с ним — цветущая Дорис… Дикая какофония автомобильных рожков — последний салют молодым… Балтиморский вокзал остался уже позади. Поезд набирал скорость в бесшумной мощи. За окном проплывают кварталы скучных и серых домов… Обрывки загородной природы… Деревья, тихое озерцо… Коровы, склонившие головы к самой земле… Человеческие фигурки как размытые пятна… Усыпляющий перестук колес по сочленениям рельсов… Все, поехали. Едем.
В купе доктор Кэмпбелл уселся прямо напротив своей молодой жены. Он был очень высоким и стройным, с худым — быть может, чуточку слишком худым лицом. Носил очки с толстыми линзами в легкой светлой оправе. Сейчас, когда он смотрел на Дорис, его тонкие губы были сложены в подобие довольной собственнической улыбки. Впрочем, любой на его месте мог бы поздравить себя с удачным "приобретением". Лицо девушки, хотя и подсвеченное необычным румянцем, оставалось все таким же безмятежно прелестным. Она была вся — как застывшая красота. Ее темно-синее с серым дорожное платье казалось изваянным из мрамора. Величественная осанка, спокойный взгляд, исполненный чувства собственного достоинства. Глаза как безоблачное ясное небо. Строгая изысканная прическа, которую не портил ни один выбившийся золотистый локон.
— Ну вот, стало быть, — выдохнул молодой доктор. — Можно, я закурю?
— Конечно, можно…
— Ты рада, что все закончилось?
— Да, наверное. — В ее глазах промелькнуло кокетство. Воздушное, как дуновение легкого ветерка. Промелькнуло и тут же исчезло, потому что осталось безответным.
— Сколько глупостей люди придумали с этими свадьбами. Это так утомляет.
— Д-да.
— Но все уже позади. Что не может не радовать… Замечательная сигара. Из отцовских запасов.
— А-а, — неопределенно отозвалась Дорис.
А что еще можно было сказать?
Зерно сомнения, которое заронила ей в душу подруга Эдит, потихонечку прорастало. Девушка не знала, как ей заговорить об этом. Но все-таки начала разговор, робко и неуверенно:
— Харви, а ты… ты раньше часто встречался с девушками? В университете… и потом еще.
— Я бы сказал, что нечасто. Я вообще не люблю женщин… — Он выпустил дым колечком, которое растаяло в воздухе, не успев даже как следует сформироваться. — Кроме тебя, разумеется. Ты — само совершенство.
— Я… я имела в виду, может быть, у тебя кто-то есть… кто-то еще… кто тебе дорог. — Она понизила голос, но взгляда не отвела. — Кто-то, кроме меня…
— Нет у меня никого. Странные ты задаешь вопросы!
— Просто мне… интересно…
— Я вообще не такой человек. Женщины мне никогда не нравились. У меня не было времени на ухаживания. Сначала я учился на медицинском… потом работал в больнице… был слишком занят. А потом папа сказал, что мне пора бы подумать и о женитьбе. И вот мы поженились.
— А-а.
Они замолчали. Надолго. А потом пришло время идти на ужин в вагон-ресторан, и напряжение и неловкость, воцарившиеся между супругами, постепенно сошли на нет. Дорис заметила, что ее муж далеко не галантный кавалер. Например, он совершенно не умел вести себя за столом. Поглощал пищу, как корм, необходимый для поддержания жизнедеятельности, — деловито и быстро. Но ее это не покоробило. Наоборот. Ей уже до смерти надоел весь этот сладенький сентиментальный сироп, которым ее "поливала" тетушка Этель… да и подруги в большинстве своем тоже. А Харви… он был таким прозаичным, таким приземленным. И ей это нравилось.
К концу ужина они уже увлеченно обсуждали свои кулинарные предпочтения — что кому нравится и что не нравится. Но когда они вернулись в купе, Дорис снова пришла в замешательство. Проводник застелил постели, хотя его и не просили. Но у него был наметанный глаз, и он сразу же распознал в юной паре счастливых молодоженов. Они молча оглядели застеленные постели, смущенно присели на краешках полок — каждый на своей — и продолжили прерванный разговор. Они обсудили в деталях предстоящее свадебное путешествие, потом заговорили о будущем Харви и о перспективах его профессии. Перспективы, надо сказать, открывались широкие. И в Балтиморе, и в Филадельфии, где у Харви был дядюшка. Сейчас доходы у Харви были более чем скромными. Да и какие могут быть доходы у молодого врача, который живет при больнице?! Но при том содержании, которое положил им его отец, пять тысяч в год… В общем, для начала неплохо… а когда у них родится сын, то можно будет рассчитывать и на большее… причем гораздо на большее.
При этой мысли он даже весь приободрился и засиял.
Она, словно зеркало, скопировала выражение приятного предвкушения.
— Уже поздно… наверное, надо ложиться спать. — Он произнес это небрежно, как бы между прочим. Но это он так защищался. Чтобы не выдать паническую застенчивость. Однако все же немножко выдал.
— Д-да, наверное… — Сама того не желая, она задышала чаще. Ее грудь вздымалась и опадала помимо воли.
— Мне надо сказать тебе одну вещь, — начал он очень серьезно, даже угрюмо. — Когда я… еще раньше… задумывался о том, что когда-нибудь мне предстоит жениться, я решил для себя, что семейную жизнь надо начать по возможности… без осложнений, легко… чтобы моей молодой жене не пришлось смущаться… — Он замялся.
— Да. — Она решила его поощрить.
— Скажем, первую неделю или даже дней десять… просто… лежать рядом с женой. Просто лежать… ничего не делать…
— Да.
— Но я не знаю… Если это действительно необходимо… Папа так хочет внука… Ты все понимаешь. И поэтому, если ты только не будешь настаивать…
Ей вдруг стало нечем дышать: она взвалила себе на плечи тяжелый груз и собиралась нести этот груз, не морщась.
— Нет.
— Я уверен, так будет лучше. Я пойду покурю в салон, пока ты… приготовишься… Твоя сумка вон там, под сиденьем.
Когда он ушел — может быть, как-то уж слишком поспешно, — она улыбнулась его деликатной предупредительности. Он не хотел, чтобы она смущалась, открывая перед ним свою сумку, набитую всякой девчоночьей дребеденью типа кружавчиков и ажурного дамского белья…
Она быстро переоделась в ночную рубашку и скользнула в постель хрустящую и прохладную. Она лежала, затаив дыхание. И вдруг поняла, что замерзла. Ее била дрожь. Что-то холодновато для майской ночи…
Потом она начала понимать, что спешить вовсе не стоило. Он не пришел. Внутри нарастало какое-то странное возбуждение. Она боялась, что уже не уснет в эту ночь. Но постепенно мягкое тепло одеял, уютная податливость взбитых подушек и ненавязчивый стук колес окутали ее тихой дремой.
Она уже почти заснула. Но тут раздался щелчок замка. Дверь тихонько открылась. Дорис широко распахнула глаза и подтянула простыню к самому подбородку.
Он вернулся.
— Уже готова? — Его голос был мягким, проникновенным. — Я… я на минуточку выключу свет, хорошо? Пока я тут…
Она лежала в темноте, глядя на окно, закрытое непроницаемой плотной шторой. Поезд замедлил ход перед каким-то очередным полустанком, остановился совсем, тронулся вновь… Она попыталась представить себе, что было там, за окном, чтобы не думать о тех вещах, которые были гораздо ближе и гораздо тревожнее. Свет зажегся внезапно. Она увидела мужа и поймала себя на том, что как завороженная глядит на его светло-сиреневую пижаму. Она сделала вид, что смотрит сквозь. Ей почему-то казалось, что это не очень прилично — смотреть на него…
— Ты готова?
В ответ она выдавила улыбку.
Он наклонился и пошарил рукой под сиденьем. Выпрямился, держа в руках что-то маленькое и черное. Присел на краешек полки, положил эту штуку себе на колени. Теперь Дорис разглядела, что это было такое: его черный докторский чемоданчик, где он хранил медицинские инструменты. Крышка откинулась. Раздался тихий лязг стали о сталь — это он перебирал инструменты, сосредоточенно морща лоб. Вид у него был решительный и слегка напряженный. Наконец он достал пару сверкающих стальных ножниц. Критически осмотрел их на свету. Ее дыхание сбилось. Сердце застучало неровно.
Он поставил чемоданчик на пол. Потом встал и шагнул к Дорис, держа ножницы перед собой словно оружие.
— Это не больно…
Она смотрела на его руки, таившие в себе неведомую угрозу. Смотрела как завороженная — не в силах оторвать взгляда. Он решительно сбросил с нее одеяло. Она вздрогнула и резко дернулась.
— Это просто такая пленка. Плева. Через минуту все будет готово. Это не больно…
Искусно и ловко — так быстро, что она даже и не уловила его движение он приподнял ее бедра и просунул под них что-то белое и сложенное в несколько раз.
— Будет немного крови, — продолжал он деловито, как настоящий профессионал. — Но ты почти ничего не почувствуешь. Вот так… чуть-чуть пошире. Только не дергайся. Все хорошо. Больно не будет…
Она тихо вскрикнула и закусила губу, чтобы не закричать опять. Перед глазами все поплыло и как будто подернулось дымкой. Ей действительно не было больно, разве что самую капельку…
Он тщательно протер ножницы шелковым платком и убрал их в чемоданчик. Потом достал еще один чистый платок и вытер кровь. Его движения были уверенными, мягкими и успокаивающими.
— Чистая работа… Думаю, все получилось прекрасно…
Он погасил свет. В темноте она ощутила, как его твердая напряженная рука надавила на край постели.
— А разве ты меня… не поцелуешь, Харви? — Ее голос дрогнул.
— Конечно… потом.
Спустя пару минут он пожелал ей спокойной ночи и поцеловал перед сном. Было темно и почти ничего не видно, но она чувствовала, что он сидит, сгорбившись, между ней и проходом. Постепенно его дыхание стало ровным и хриплым.
— Харви… — прошептала она, вдруг испугавшись.
…Только ровное, хриплое дыхание.
Замужество! Вот оно, значит, какое.
Мервин Пик
Там же, тогда же
Вечер — и я ненавижу отца. От него несет тушеной капустой. У него брюки — все сплошь обсыпанные сигаретным пеплом. Усы — лохматые, желтые, вонючие, проникотиненные. Он меня не замечает. Ненавижу. Он сидит в своем гнусном кресле, прикрыв глаза, думает Бог весть о чем. Ненавижу. И усы его ненавижу, и даже дым, который он выпускает изо рта, и воздух над его головой, воздух, разбавленный дымом.
Мать вошла и спросила, не видал ли я, случайно, ее очков. И ее ненавижу. Шмотки ее ненавижу, безвкусные, мещанские. Ох, ненавижу! И еще возненавидел, как только увидел — каблуки ее, сношенные, скошенные, не то чтоб совсем, но заметно. Уродство, мерзость, а главное — так по-человечески, до отвращения. Мать — человек. Ненавижу ее за это. И отца тоже.
Она все нудит, трындит — про очки свои, про то, что у меня рукава чуть не до дыр на локтях протерлись, и я резко отбрасываю книжку. Не могу выносить эту комнату. Я — тут — задыхаюсь! Понимаю — пора сматываться. Господи, и вот с этими людишками я прожил чуть не двадцать три года! И вот в этой комнате я живу с тех пор, как родился! Это что — жизнь для молодого парня? Вечера напролет смотреть, как поднимается дым из папочкиной трубки, как шевелятся поганые старые усы? Год за годом пялиться на маменькины сбитые каблуки? На темно-коричневую мебель? На осточертевшие проплешинки шоколадного ковра? Нет, я уйду, я отряхну с ног моих прах темной и вязкой человечности этой берлоги, человечности, навалившейся на меня по праву рождения. Бизнес отца, в котором мне должно заступить на его место? А не пошел бы он!..
Я стал пробираться к двери — ну и, ясное дело, на третьем же шаге споткнулся о край ковра, чуть не свалился, руку успел подставить — сшиб розовую вазу.
Как чувствуешь себя при этом? Очень маленьким. Очень злым. Рот матери распахнулся — точь-в-точь входная дверь, ну, правильно, дверь, выбежать из двери, бежать — куда? Черт подери, куда? Ждать ответов на мысленные вопросы времени не было, бежать пришлось, прочь из дома, не важно, знаю ли я, что делаю.
Скука, смертная, двадцатитрехлетняя тоска, как пружина разгибается, в спину ударяет, и, кажется, я пропеллером вылетаю из садовой калитки, так толкает она меня в позвоночник.
Дождь, дорога — черная, мокрая, блестящая, как промасленная, как лакированная, отражения фонарей — как рыбки золотые в лужах. Автобусная остановка. Ну, так и где он, мой автобус до Пикадилли, автобус до острова Гдетотам, до станции "Смерть или слава"? (Не нашел я ни смерти, ни славы. Нашел только одно — то, чего не забуду, наверно, никогда.)
Автобус дрожал, набирал скорость, большой, светлый. А на черных улицах огоньки, а в окне — лица сотен людей, лица мелькают, пролистываются, как книжные страницы. А в автобусе — я. Сижу, шестипенсовый билет в кулаке сжимаю, да куда ж это я еду? Куда меня несет?
Отвечаю. К центру Вселенной. К Пикадилли-серкус, где случиться может все. А что же я хочу, чтоб случилось?
Жизнь, идиот! Ты жизни хочешь. Ты приключений хочешь… как, уже сдрейфил? Может, повстречаешь красавицу… я обхватил себя за локти, пытаясь ощутить, как напрягаются мускулы. Ощущать, увы, особо нечего. "Черт, — шепнул я себе, — черт, дьявол, кошмар".