Еще на первом экономическом совещании решили они продать государству тридцать пять тысяч центнеров свинины. Поспорили тогда, кое-кого брало сомнение:
— Где размещать будем? Все свинарники и без того заполнены.
— Знаю, — сказал тогда Лаптев. — По-настоящему механизированных свинарников у нас почти нет. А ждать нельзя. Стране нужно мясо, и я думаю, мы сможем дать тысячи центнеров мяса сверх плана. А раз сможем, значит, должны. Получим прибыль, прибыль не малую, и тогда начнем строить настоящие животноводческие помещения.
— А куда все же свиней девать?!
— Используем подручные средства.
Армейское выражение «подручные средства» пришло ему в голову в последний момент. Что он имел в виду?
На фермах совхоза было много дощатых домиков-дачек, расположенных в поле, у леса, недалеко от деревень; издали они походили на садовые домики, какие строят вблизи городов и поселков, только без окошек, без дверей, проще, грубее и по размерам намного меньше, в каждом свинья с поросятами размещалась. Здесь свиньи жили летом, когда свинарники ремонтировали, проветривали и сушили.
— Построим тысячи две таких домиков-дачек, это недорого.
— А если холода? Ведь поросята будут…
— Утеплим, — ответил за Лаптева Мухтаров.
— Да, матами утеплим, соломой укроем, оставим только проходы. Тепло будет, вот увидите. Конечно, надо следить…
— Так со свиноматками. А как со свиньями на откорме?
Вопросы задавали управляющие, зоотехники и рабочие, деловые вопросы, и Лаптев радовался, что люди хотят все знать, все выяснить: полсотни тысяч центнеров свинины можно дать только при усилии всех и при инициативе каждого.
— Построим навесы из жердей и соломы, подведем водопровод. Такие навесы сделать нетрудно, и стоить они будут тоже недорого. В утепленных домиках-дачках можно держать свиноматок и зимой. Это безо всякого сомнения. А навесы для зимы, конечно, не годятся. Да нам зимой они и не потребуются. Используем их только в теплые дни.
Обдумали тогда, где и сколько построят домиков-дачек и навесов. Построили, утеплили и поселили свиней. Дел было — прорва.
— А падежа не было? Не болели?
— Нет. Все хорошо. Даже поросились.
— В домиках-дачках поросились? В мороз? — спросил секретарь обкома.
— Да ведь у них там сравнительно тепло. Прекрасно растут. Следим, конечно. Я понимаю, это временная мера. Мы уже начали строить механизированные животноводческие помещения. А в новом году усилим строительство.
— Рад, рад за вас.
Нетрудно по интонациям голоса понять, как человек относится к тому, с кем говорит…
Секретарь обкома был всегда ровен и сдержан, и если сейчас выказал свое отношение к нему, Ивану Ефимовичу, то, видимо, считал необходимым.
— Ну, а как вы думаете сработать в новом году?
Лаптев ждал такого вопроса.
— Мы взяли обязательство продать государству пятьдесят пять тысяч центнеров мяса.
— Пятьдесят пять? — В голосе секретаря обкома удивление. — Ну что ж, замечательно! Вы выходите в число крупных хозяйств. Такого количества мяса хватит на целый год населению довольно большого города.
— Откормить свиней не так уж трудно, Николай Николаевич, было бы достаточно хороших кормов. В следующем году мы расширим площадь под зерновые. И думаем увеличить урожайность не меньше чем на четыре центнера с гектара. Так наметили. Надеемся, что область немножко поможет нам с комбикормами.
В трубке послышался тяжелый вздох, и Лаптев добавил торопливо:
— Пока… Только на тот год. И немного. А потом не потребуется, потом не будем просить.
— Я приеду к вам дня через три. Захвачу с собой кое-кого из специалистов. Посмотрим на месте, как и что…
Значит, он в чем-то сомневается.
«Ну что ж, приезжайте, будем рады».
— Все это мы обсудили на экономическом совещании. Определили даже то, когда, откуда и на каких машинах будем отвозить свиней.
«Даже! Мальчишка-хвастунишка, будь ты к черту!», — поморщился Лаптев. Но слова улетели, и «их не пымаешь», как говорил Митька. Иван Ефимович сердился, когда ему не доверяли, и мог при этом сказать не те или не совсем те слова, которые хотел бы.
Из трубки вновь послышался далекий голос:
— Посоветуемся… И специалистам у вас побывать полезно.
«Нет, не сомневается».
Позвонила Татьяна Максимовна Нарбутовских.
Он всегда с удовольствием слушал ее. Сам не знает, отчего выработался у него полушутливый тон разговора с ней, а это и к его характеру вроде бы не подходило, и как директору ему ни к чему.
— Ну что там у вас?.. — неопределенно спросил он.
— Опорос идет. Вовсю!
— В домиках?
— Да!
— И как? — уже с некоторым беспокойством спросил он.
— Приезжайте, посмотрите!
В Травное Лаптев прибыл в конце рабочего дня и, пока они беседовали с Татьяной Максимовной и добирались на газике по кривой заснеженной дороге до летних дачек, совсем стемнело. Газик то и дело застревал в сугробах, мотор надсадно выл и заглушал тоскливо-протяжный свист пурги, так частой в этих местах. В синеватом мечущемся свете фар кружила, тряслась, плясала и неслась куда-то тяжелая, густая, бесконечная снеговая завеса. И Лаптев подумал, что, пожалуй, надо побыстрей возвращаться в деревню, неподходящее время для поездок. Он ездил без шофера, научившись водить машину еще в давние годы.
Как все же здорово изменилась Татьяна Максимовна за последнее время; голос ее стал уверенней, а сама — солидней, собранней. Да и у Лаптева уже нет той прежней раздраженности, которая так пугала его и которую он старался всеми силами сдерживать в себе.
Ему порядком надоели тряски, сугробы, и он с радостью услышал голос Татьяны Максимовны:
— Немножко правее, Здесь вот!.. Видите?
Лаптев остановил машину и вышел из кабины.
Казалось, пурга воет и свистит сильнее всего здесь вот, возле них, и снег несется только сюда, сюда, на людей, на машину, но это только казалось. Пурга шла с севера сплошняком, бесконечно. Воздух был плотен, тяжел, будто и не воздух, а какая-то жидкая, густая масса, таким он ощущался и в холодной машине, почти не защищаемой истрепанным тентом…
Что же сказала Татьяна Максимовна, — видите? Нет, он ничего не видел в этой мешанине тьмы, снега и ветра. Только едва-едва проглядывали бугорки домиков-дачек, похожие на сугробы…
Татьяна Максимовна нырнула во тьму и почти тотчас вернулась, сунув Лаптеву в руки горячий, живой комочек:
— Вот он какой хороший, проворный да мягонький! Кричи, кричи!..
Ползут дожди со стороны Урала,
На полевых проселках лужи сплошь.
Когда страда в грязи забуксовала,
Тут и двойною тягой не возьмешь.
Но вот раскрылось солнце над Тоболом,
И он, вдруг просветленный, засверкал.
Взгляд хлебороба сразу стал веселым,
Вздох облегченья тут же ветром стал.
Нам принесла природа все, что надо,
Чтоб на корню подсохло и в валках.
Заколыхались грузные армады,
В рост вороха пустились на токах.
Видать, у всех желания едины:
Успеть прибрать, покуда хлеб сухой.
Истосковались люди и машины
По боевой работе полевой.
Это красное на синем
Ни о чем не говорит.
Просто кажется осинам,
Что листва на них горит.
Ветер яблоками сладко
Подышал из-за дерев.
Растворился без осадка
Пьяный в кущах, задурев.
Капли, время понимая,
Застучали не к добру.
Дождь, который снился маю,
Не приснился сентябрю.
От луны осталась долька.
Вот и дольки нет уже.
От тебя осталась только
Осень тихая в душе.
Вспоминаю дедушку Егора из колхоза «Верный путь», где в пятидесятые годы я начал свою трудовую биографию колхозным агрономом. Дедушка Егор даже летом, когда выходил погреться на солнышке, одевал пимы и полушубок. Сядет, бывало, на завалинку, упрется в палку, пригреется, закроет глаза — и будто заснул.
А поеду в поле — услышит, встрепенется весь.
— Возьми меня, внучек, в поле.
Помогу ему сесть в ходок и едем за деревню. Пшеницу качает ветер и рыжей гривой клонит к дороге. Дед смотрит из-под руки на хлеба, шепчет что-то.
Останавливаю лошадь, и он, опираясь на палку и шурша пимами по высохшей траве, бредет к кромке поля. Осторожно, с какой-то лаской, касается старческой рукой колосьев, и в выцветших его глазах вспыхивает искорка.
Постоит неподвижно, сжимая в пальцах бурые колосья пшеницы. Поворачивается и бредет обратно к ходку.
— Счастливый год нонче выпал. Земля-то вона как на заботы ответила, — скажет, сидя в повозке…
Зачем было трястись, ведь говорил ему, что хлеба растут добрые…
А дедушка, словно подслушав мои мысли, пробормочет со вздохом:
— Спасибо, ублажил старика. Хотелось послушать, как хлеб-от поет. Работать уж не могу, а поле послушать хочется. Почитай, вся жизнь с ним прожита…
Года четыре назад приехали мы весной в колхоз «Дружба» проверить качество сева. Разгребаем почву на поле, смотрим, как легли в нее зерна. А рядом стоит старший сеяльщик агрегата Александр Иванович Бунин. Вижу, он то темнеет лицом, то румянцем горит…
— Что с вами? — спрашиваю. — Нездоровится?
— Здоров я, только вот на поле ворошите, а у меня в сердце болью отдается. Не доверяете, что ли? Я ведь над ним, над полем-то, как над дитем малым дышу. Тут на сто рядов все проверил и выверил… Приезжайте лучше по осени. И если здесь хлеб будет хуже, чем у других, — наплюйте мне в глаза всенародно. Не обижусь.
Осенью я был на том поле. Александр Иванович молотил валки. Серым от пыли и усталости было его лицо, а в глазах — огонек.
Такой же огонек я видел когда-то и в глазах дедушки Егора, отдавшего всю жизнь свою хлебородному полю.
Каждую осень я уезжаю к маме. Ходим с ней в лес по ягоды. Забредаем подальше от дорог и на опушке березовых колков рвем вишню.
— Ну вот и, слава богу, набрались, — скажет мама, — засветло и домой поспеем.
Идем жнивьем к большаку.
— Смотри-ка, колосок! — Мама склоняется. — А вон — еще… — Она затыкает фартук за пояс и подбирает в него колоски.
— Машины вас избаловали. Раньше в такую-то пору вся деревня в поле. Каждому колоску — поклон. Потому, наверное, в старину за крошку хлебушка, оброненную на стол, ложкой по лбу били. И не из строгости это, из уважения к хлебу. Знай, мол, ему цену.
Солнце в самом зените. Жарища…
Отобедав, лежим в тени берез. Соленый пот пощипывает тело, белеет пятнами на сброшенных тут же рубахах. Звеньевой, дядя Влас, доволен: успели наметать сена больше, чем в прошлые дни.
После еды нас клонит ко сну. А мальчишки скачут уже на лошадях с водопоя. Обгоняют друг друга.
Сейчас дядя Влас скажет, что пора брать в руки вилы…
Но видим: лицо мальчишки, прискакавшего первым, в смертельном страхе.
— Дядя Влас!.. Поле-то ваше коровы потравили!
Дядя Влас вскакивает.
— Бросьте шутить, шельмецы!
— Правда, дядя Влас, потравили!
Дядя Влас вскочил на лошадь и ускакал. Часа три его ждали… Принялись за работу одни.
…Под осень сорок четвертого года батальон, где служил Гончаров Влас Матвеевич, спешно окапывался на хлебном поле.
— Окопы чтоб в полный рост, — командовал взводный. — Супротив танков стоять придется!
Солдаты спешили. И когда, закончив работу, сели перекурить, Влас Матвеевич приметил, что ячмень на поле особенный, голозерный, как пшеница. Такого отродясь не видывал. «Вот обрадовались бы в колхозе, — ни ступы, ни песта не требуется для обработки. Прямо из-под комбайна бери, хочешь кашу вари, хочешь толстые щи варгань и ешь себе в удовольствие». — С горстью колосьев он присаживался то к одной кучке солдат, то к другой, удивлялся дивной культуре… И когда показались немецкие танки, он спрятал колосья в карман гимнастерки.
А в лазарете Влас Матвеевич требовал принести гимнастерку из склада. Боялся, что мыши сожрут колосья. Спрятал их в кисет и хранил при себе до конца войны.
…Пятнадцать лет размножал он ячмень. Сначала на грядке, потом засеял участок на огороде… И вот первый гектар на колхозном поле. И вдруг эта потрава!
Вечером я зашел к дяде Власу. Не узнать его было.
— Что делать-то будете?
— Соберу остатки. Сызнова начать придется…
Комбайны заглушили в полночь. Механизаторы собрались кружком, курят. Шофер раздал жетоны за отвезенное зерно.
— Поздравьте Менщикова, он опять больше всех намолотил!
Промасленные крепкие руки друзей в поздравлении ложатся на Сашины плечи.
…Машина, груженная зерном, идет ровно. На нем, как на перине.
— И как это ты, Саша, умудряешься больше других намолачивать?
В темноте лишь белеют его зубы.
— Я ведь на комбайн-то как смотрю? Не простая это машина — завод! А я на нем — директор! Вот и приходится не только руками работать, но и головой соображать… Сочетать, как философы говорят, умственный труд с физическим.
…Совсем недавно мы встретились снова. У Саши Менщикова на груди звезда Героя Труда.
— Поздравляю, Александр Николаевич! — Смотрю ему в глаза. — Трудно в прошлую страду пришлось?
— Да как сказать? Уборка хлеба — любимая для меня работа. А коли дело душу радует — от него не устаешь. Для человека ведь трудно не то, что тяжело, а то, что не радует. Это как охота, наверное: нелегкое в общем-то занятие, да любители, говорят, хлебом не корми, дай на след зверя напасть. Сотни верст в азарте отмахает, не заметит.
А насчет результата, так, по правде сказать, я и сам не думал, что столько намолотить смогу — 120 400 центнеров! В районе еще никто столько не намолачивал. А теперь будут. Раз я сумел, то и другие смогут. Это уж точно…
У крутых цехов Магнитогорска
Рад хорошей весточке о том,
Что моя целинная березка
Стала выше крыши в Боровском.
Мне станица отческая снится:
В час, когда проклюнутся лучи,
На ветвях ее звенят синицы,
Черные качаются грачи.
Много лет, в любую пору года
Служит мне живым календарем,
Весело танцует в непогоду,
В изморозь сияет серебром.
Зимним днем постукивает гулко,
И, по-лебединому бела,
В тихом Айвазовском переулке
Стала украшением села.
Плещет кроной в поднебесной сини,
Отряхает росы, словно дождь…
Ты жива, березка, и поныне,
Да и — я, неугомонный, тож…
Не лежится по утрам в постели,
Все спешу куда-то,
Недосуг.
Снегири на север загляделись,
Смотрят гуси-лебеди на юг.
Над Магниткой птицы пролетают,
Опадают клены на траву.
Мне моей березки не хватает
В городе,
В котором я живу.