ВОРОНЕЖ
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ВОРОНЕЖСКОГО
УНИВЕРСИТЕТА
1985
Печатается по постановлению
Редакционно-издательского совета
Воронежского университета
Рецензенты:
лауреат Государственной премии Казахской ССР
д-р биол. наук Э. И. Гаврилов,
канд. с.-х. наук Б. И. Скачков
Фотографии на вкладке Б. А. Нечаева и автора
Вместо предисловия
Берег реки — не лесная чаща: открытое пространство позволяет рассмотреть и близкую, и далекую перспективу, и все жизненные ярусы речной местности. Но мало что откроется взгляду случайного наблюдателя. Пропоет на ивовом кустике зеленого луга свою затейливую звонкую песню малиновая чечевица, отзовется она эхом в долине и, возвращенная им, поплывет вместе с речными струями в дальние края. Высоко в небе походит кругами, высматривая речную добычу, коршун, и снова пустынно и тихо на берегу. С речным пейзажем всегда связывается тишина.
А между тем от самой воды до склонов долины — на песчаных отмелях, лугах, в перелесках кипит и ликует своя жизнь — неугомонный, многоголосый мир пернатых, зверей, земноводных. Мир удивительный, порой загадочный, неповторимый, не менее интересный, чем лесной, требующий не меньшего долготерпения и настойчивости от каждого, кто хочет разгадать его тайны. Мир речных берегов.
Книга Л. Л. Семаго дарит нам радость познания такого мира. Каждый штрих в описании природы — словно камешек ценной породы, добытый первопроходцем и отшлифованный искусным мастером. У каждого из них свой цвет, свой тон, но все вместе, дополняя друг друга, они создают удивительную картину жизни обитателей речных берегов.
Писатель ведет нас в самые заповедные места и знакомит с подробностями не только обычных, но и редких или вовсе еще не известных науке сторон жизни животных. Мы узнаем о семейном поведении таких скрытных обитателей прибрежных вод, как камышницы, о родительских заботах поганок, о межсемейных отношениях драчливых лысух, наблюдаем игру горностая, «кулачные бои» лягушек, весенний танец чомг. Мы знакомимся с жизнью выхухоля — эндемичного вида, занесенного в международную Красную книгу, болотных черепах, мыши-малютки, серой цапли и др.
Насыщенность книги информацией вначале ошеломляет. Но по мере того как читатель втягивается в напряженный ритм повествования, он привыкает к нему, и тогда перед ним словно распахивается окно и в него врывается полная звуков, движений, красок кипучая, сверкающая тысячью граней жизнь природы. Не очень велики ее участки, ограниченные рамками очерков, рассказов, но сколько можно увидеть в этих кусочках речной мозаики! Секрет такого глубокого интеллектуального воздействия их на читателя не только в обилии сведений, но и в качестве их: в основе изображаемого лежит материал сорока лет наблюдений ученого-биолога — тщательно отобранные, строго выверенные научные факты. Важно и то, что ни в один из рассказов автор не вводит в качестве действующих лиц ни себя, ни других людей, т. е. сохраняет естественность обстановки, в которой проявляется поведение животных. Не делает он и выводов, предоставляя эту возможность читателю.
Мягкий лиризм, легкий юмор, нотки тревоги придают повествованию то впечатляющее звучание, ту живость, без которой не может быть действенности произведения. Вместе с писателем мы радуемся, огорчаемся, возмущаемся, и это проявление простых человеческих чувств — шаг на пути к утверждению в нас доброго отношения к природе, осторожности в обращении с ней, а значит и шаг на пути к действенному участию в ее охране.
Если разобраться в несложном родстве рек, то оказывается, что маленькая Усмань приходится большому Дону одной из его «бабушек», а рождающие ее лесные ключи — самое первое и самое старшее колено в многочисленной родне древней реки. Перегороженные бобровыми и рукотворными плотинами, несут лесные ручьи в чистую Усмань светлую и мягкую воду родников. У каждого свое старинное название. Но еще больше безымянных донных источников в ее русле, существование которых становится заметным лишь зимой.
Усмань никогда не замерзает полностью, даже в самые суровые и долгие зимы. Бывает, что первый пустяковый морозец первозимья за одну ночь скует все плесы звонким, прозрачным льдом, а после снегопада быстро начинает сыреть на них снег, появляются продухи, и уже до весны держится открытая вода. На узких быстряках льда не бывает даже около берегов. Поэтому с осени заходит на зимовку в чистую воду крупная и мелкая рыба из реки Воронежа, и каждую зиму держатся на той воде зимующие утки. Здесь всю зиму вольно с кормами бобрам.
У Плотовского кордона три больших плеса. Чисты и глубоки они. На их дне лежат черные, мореные стволы в обхват и толще. Одни свалены бобрами в незапамятные времена, другие повалила сама река. У этих колод всегда отстаиваются могучие язи, прячутся от дневного света сомы. Течения на плесах нет, и из некоторых не вдруг удается найти выход, закрытый густым камышом. А за последним, нижним плесом начинаются извилистые быстряки без берегов. Здесь лес отступает от реки, и окончательно очищенная до абсолютной прозрачности вода бежит между двух шелестящих стен высокого тростника. В нагретом воздухе висит пряный аромат плавучих островков мяты. На крутых поворотах вода словно вскипает: ровная струя бьет в подводный обрыв над провально-черной ямой, перемешивается и снова устремляется в узенькое русло чуть ли не в обратном направлении. Поют-горланят в тростниках крупные дроздовидные камышевки, кружатся у травяных островков жучки-вертячки, прижавшись ко дну, в вольном строю ждут случайной добычи полосатые окуни. Вот и весь заметный животный мир этих мест.
Есть еще несколько затонов, заросших белой кувшинкой. Круглые листья лежат на воде один к одному. Где помельче, сумела поселиться земноводная гречиха. Ее чуть приподнятые над водой нежно-розовые соцветия придают пейзажу веселую нарядность, особенно перед закатом, когда, удвоенные своим отражением в воде, рдеют они в мягком свете косых лучей. Цветение гречихи по продолжительности не уступает цветению кувшинки, и каждый день к ее полуплавучим зарослям, как на гречишное поле, летят с берегов пчелы. А еще ближе к берегу растет в воде трава без корней — турча. Ее розоватые цветки раскрываются под водой, а потом уже поднимаются на прямых цветоносах на поверхность. Тут же — белая россыпь цветков водяного лютика.
Усмань течет в низких берегах, на которых не уживается ни главная порода бора сосна, ни ее спутница береза. Здесь главенствует болотное дерево — черная ольха. Стройная, высокая, строгая. Ольховый лес не для отдыха и прогулок, в него не ходят за грибами, нет в нем охоты. В таком лесу среди тысяч деревьев-близнецов не найти ни одного выдающегося или знаменитого. Особенно уныло и пусто в нем зимой. Снегом засыпаны непроходимые заросли ежевики, а под переплетением колючих плетей — вода. Весной, в половодье, отпылят деревья в первые же погожие дни и, стряхнув пустые сережки, могут долго стоять, как неживые. Летом под полог ольхи и солнце не заглянет, и висит над густой крапивой и таволгой комариный звон. Ольха не подпускает к реке золотую осень. Разгорятся высокими кострами несколько прибрежных кленов, а на ольхе ни листик не изменит цвета. Да и листопада у нее настоящего нет. В самом начале осени начинает это дерево понемногу сбрасывать лист за листом. Зелеными падают они на землю и быстро буреют. Как будто недалекая родня березе, но не радует глаза в солнечные дни лесного торжества. Неужели ничем не заслужила доброго слова?
Растет она там, где другим просто-напросто не выжить — по самым сырым и топким местам. Бывает ли красива? Да. Зимой из-под густой изморози словно светятся ее красные длинные сережки. Плотная тень ее листвы в самые-самые засухи спасает лесные ключи от пересыхания, не дает иссякнуть холодным родникам.
Если в летнюю грозу молния угодит в дуб, клен, сосну, на стволе остается змеистый, в заусеницах, белый след. Ударит в ольху — и в щепки разрывает дерево вскипевшая в нем вода, раскидывая в стороны двухметровые осколки. Сначала кремово-белые, они быстро покрываются теплым золотисто-оранжевым загаром: вот где прячет ольха свою золотую осень.
Когда половодье стремительно заливает речную долину, ольха становится чуть ли не единственной спасительницей изгнанного из нор стихией берегового зверья. Дело в том, что ольха только смолоду, из семени растет одним прямым стволом, а когда ее срубят первый раз — все равно кто, человек или бобр, от комля поднимаются уже два-три, а иногда семь-восемь побегов. Такое многостволье простой льдине с места не сдвинуть. И на толстом основании стволов-братьев пусть без комфорта, но в безопасности отсиживаются несколько дней, пока некуда податься, норки, водяные крысы, выхухоли, горностаи, бобры. Бобрам ольха еще одну службу служит: иногда воде и ветру сообща удается свалить крайнее дерево, и вздыбливается огромным, лохматым выворотнем огромная торфяная глыба, скрепленная густо перепутанными корнями. К этому встопорщенному выворотню и прилаживает бобровая семья свою хатку. Проходят годы, подстраивается звериное жилье, но одной стеной ему так и служит ольховое основание.
И птиц немало, которые, чтобы обезопасить судьбу своего потомства, полагаются не только на высоту деревьев, но и на непроходимые ольховые заросли; серые цапли, канюки, коршуны мостят свои постройки в высоких кронах и гнездятся в ольховых лесах десятилетиями. Здесь не то что забраться наверх, а подойти к дереву, на котором гнездо, не всегда безопасно. И певцы тут по весне подбираются не из последних: зарянка, черный дрозд, пересмешка, славка-черноголовка и, конечно, соловей.
В разгар лета под ольховым пологом много зелени, но мало света и цветов. В зеленоватом сумраке, куда не пробивается ни лучика, белеют кремоватые соцветия лабазника, никем не оборванные стоят нежные папоротники, вьется хмель и повой, в вечной сырости цветет недотрога.
Ольха не кормилица местных зверей и птиц. Но на ее урожай налетают гости из северных лесов — чижи. Осенью и зимой, каждое утро, переночевав в густом сосняке, летят в ольховый лес стайки чижей шелушить ольховые шишечки. Сама ольха рассевает свои семена всю зиму, до самого половодья. Бескрылые, блестящие орешки падают под деревья, а потом вода уносит их в другие места.
О маленькой реке можно написать большую книгу, но я ограничусь здесь немногими словами, потому что большинство очерков — о ее берегах.
За сорок лет моего знакомства с Усманью — неуловимое мгновение ее естественной жизни, изменилось многое на берегах реки. В бесснежный февраль 1969 года вымерзли корни двухсотлетних дубов, что стояли бессмертными стражами над Жеженкиным плесом, и пропали вместе с ними величие и первобытность речного пейзажа. Поусердствовала на осенних заготовках крепкая бобровая семья, повалив в русло несколько стволов, и река через две весны спрямила свой путь, а староречье затянуло наносами, и заросла извилистая низинка луговыми травами да густым ивнячком. Много лет висела над Михневским быстряком, как перекидной мостик, прямая ольха. Да стали слабеть ее корни, опустились ветки в воду и вмерзли в первозимье в лед. А весной могучее половодье потянуло дерево, оторвав его от зыбкого берега, и хотя не стало всего одной-единственной ольхи, ничем теперь не похож тот быстряк на прежний. Обмелел и зарос тростником затон Бумажного плеса...
Но живет река. Живет водой своих родников и силой Усманского бора, берегущего воду для реки. И хотя не каждую весну бывает на Усмани хорошее водополье, не забывают родную долину синегорлые варакушки и маленькая колония ласточек-береговушек, для которых река ежегодно подновляет низенький обрывчик на луговом берегу. В зной выходят к воде тяжеловесы-лоси. Здесь вольно охотиться беглым разноцветным норкам и птице-огоньку — зимородку.
Ровесник мамонтов
Зима приходит в наши края всякий раз по-иному. То, ничем не напоминая о себе до последнего дня осени, она вдруг в одну ночь завалит все снегом так, что под сумрачным небом на белых равнинах только черные реки змеятся, еще не схваченные морозом. То холодным, пыльным ветром в несколько часов остудит землю и начнет рвать ее трещинами-морозобоинами, просушивая и промораживая вглубь. То тихо опустится при холодном мерцании звезд на затоны и плесы, на уснувшие озера и к утру застеклит их ровным, чистым и до певучести звонким льдом. Но под прозрачной границей двух миров в полном безмолвии будет продолжаться прежняя жизнь. И пока не задернет снегопад широкие ледяные окна, можно многое узнать о больших и малых обитателях тихих вод.
Мелкими, белесоватыми пылинками подрагивают под ногами почти бесцветные циклопы, как яркая бусинка, катается между ними красный водяной клещик, медленно поднимается со дна водяной скорпион, разводя концы острых, коленчатых клещей. Поглубже, чуть шевеля плавниками, тенями висят рыбешки. Из донного ила вырываются быстрые пузырьки и, прилипнув снизу ко льду, постепенно вмерзают в него, сливаясь в большие пузыри. И от берега, из-под нависшего куста ивняка, белой дорожкой тянется густая цепочка пузырьков, редеющая к глубине. Но это не болотный горючий газ, а обыкновенный воздух, выжатый водой из шерсти выхухоля.
Под белой воздушной дорожкой — подводный вход в нору, и будто протоптана по дну тропинка-желобок. Выходов на сушу нет, пузырьки — единственный зримый след, который оставляет, вылезая из норы, таинственный и загадочный зверек — русский выхухоль. Было бы меньше таинственности и загадочности, если бы выходил он пастись на берег, как бобр, или охотиться, как норка, если бы спал от ледостава до ледохода, как спит всю зиму его сухопутная родня, еж, если бы выражение подслеповатой, длинноносой мордочки хоть как-то выдавало его настроение, если бы его поведение укладывалось в рамки поведения других животных, если бы разводился в неволе, как разводятся львы, тигры и другие звери, если бы ростом был побольше крысы, если бы...