С середины лета редкие встречи с остромордой лягушкой становятся еще реже, а потом и вовсе прекращаются. Куда же деваются и взрослые, и первогодки? Как-то в октябре, уже после бабьего лета, намереваясь посмотреть, как готовятся к будущей весне подснежники, я разворошил слой еще не слежавшегося опавшего листа, а под ним слой полуперепревшего и нашел под этой подстилкой остромордую лягушку, в другом месте — двух рядом. Словно безразличные к собственной судьбе, лежали они на влажной земле, не делая ни движения, чтобы спастись, хотя еще не было настоящих осенних холодов. Потом, уже после крепких морозов, я под теми же деревьями откопал одного совсем безжизненного лягушонка. Положил его холодного, как ледяшка, в карман куртки, а дома вынул оттуда живого, но все-таки какого-то вялого, словно недовольного, что разбудили не вовремя. Видимо, одного тепла лягушонку мало, чтобы снова обрести бодрость, а нужны несколько месяцев покоя, как растениям. Кончается этот период где-то в середине зимы, потому что не раз в сильные январские оттепели, когда даже разливались реки, встречались остромордые лягушки прямо на сыром снегу.
Неторопливая, затяжная весна дает возможность лягушачьему племени собраться в родной воде, преодолев полтора-два километра пути по суше, и завершить икрометание за несколько часов. В один погожий день, словно пузырями, покроется поверхность озерца или болотца светлыми головками спешащих лягушек. А еще через сутки-другие в воде не останется никого. Когда же не по-весеннему горячий ветер в один прием выметает зиму из лесных урочищ, это оборачивается потерями для будущих поколений остромордых лягушек. Именно тепло вынуждает их оставлять икру в мелких лужах на лесовозных дорогах, которые пересыхают еще до того, как в прозрачных шариках закопошатся живые запятые. Не инстинкт подводит животных, а погода заставляет их идти на риск: самые дальние все равно не успеют доскакать до места, донести созревшую в их утробе икру до надежной колыбели.
Как ни выносливы остромордые лягушки к холоду, а редеют после малоснежных и морозных зим их голубые «хоры». Но зато после двух-трех удачных зимовок, когда или ранний снег удержится и не даст промерзнуть земле, или за всю зиму ни разу не грянет настоящий мороз, а вместо снегопадов будут литься грибные дожди, к весенней воде поскачут легионы лягушек, только без строя и порядка.
В остальном лягушачья жизнь довольно однообразна. Все лето каждая лягушка живет на своем участке настоящим отшельником, ловя жуков, пауков и другую добычу по своему росту. Голодные охотятся, сытые лежат, закопавшись под листья, будто и нет их во всем лесу.
Варакушка
На малых реках Русской равнины полая вода светлеет быстро. Как на хороших фильтрах, оседают муть и мелкий сплавной мусор в щетке прошлогодних тростников и зарослях рогоза, в густых ивняках и ольховой поросли, на траве затопленных лугов. Ночами, когда в невероятно черной бездне мигают яркие звезды, вода кажется особенно чистой. Чуть слышно журчит она у подножий ольховых стволов, икают в ней остромордые лягушки, словно добрые водяные, кряхтят на мелководье чесночницы, стонут жерлянки, и кто-то таинственный молча плещется в невидимом русле. Внезапно, заглушая эти монотонные звуки, раздается с реки торопливое и громкое пиликанье сверчка, следом — крик перепела, потом звенит с того же места синица, зовет своих чиж, и опять пиликает сверчок. Но ранней весной молчат сверчки, не живут на разливах перепела, не поют ночами чижи и синицы. Кто же повторяет их голоса и чьи-то еще в разных сочетаниях до утренней зари?
Вставшее солнце, прибрав с реки легонький туманчик, осветило на пушистом прутике пепельной ивы ночного певца — рыжехвостого, синегорлого и светлобрового пересмешника. Свет нового дня и дневные звуки не заставили его петь тише и не убавили задора. Пела птица на ветке, взлетала с песней свечой вверх, и, опускаясь на камышинку, продолжала снова песню без конца и без начала. Угадывалось, что прилетела она сюда ночью, как прилетают перед маем соловьи, и что останется здесь жить, потому что так поют только те, кто вернулся на родину. Не отдохнув с дороги, не дожидаясь даже рассвета, запела веселая весенняя птица варакушка, жительница пойменных лугов и берегов степных озер, ближайшая родня нашего соловья.
Коль варакушка — родня соловья, то и сравнивать ее больше не с кем. Телосложением птицы похожи друг на друга, но соловей крупнее, массивнее. Трудно сказать, есть ли кто-нибудь из птиц изящнее варакушки. Даже во время летней линьки, когда в ее наряде не хватает чуть ли не половины перьев, а в хвосте остается всего одно-два перышка, она не теряет элегантности: ладная, подтянутая, тонконогая, уверенная в движениях.
Соловьиная пара и в брачную пору одинакова до перышка в своем скромном, без украшений, наряде. У варакушек при одинаковом рисунке оперения платье самки будто не докрашено: на ее горле нет той ультрамариновой синевы, которую имеет самец. Но у обоих десять из двенадцати перьев хвоста великолепного рыжего цвета с почти черными концами. Эта рыжина, как опознавательный знак варакушек, появляется у птенцов уже на первой неделе жизни. У пестроперых слетков хвосты двуцветные, как у взрослых птиц.
У самца на ярко-синем горле — чисто-белое или кирпично-красное пятнышко, «звезда». Различимо оно и у самки. В Придонье на одной и той же речке можно встретить варакушек с красной, белой «звездой» или без «звезды». Все эти птицы не только одного вида, но и одного подвида. Однако пары обычно составляются из птиц одинакового цвета. Я много лет не встречал ни на Дону, ни на других реках смешанных пар, хотя изредка попадались птицы, у которых на белой «звезде» был легкий, но явный красноватый мазочек. И лишь однажды на усманском лугу посчастливилось наблюдать за семьей, в которой самец был с красной «звездой», а самка — с белой. И возможно, кроме различий в окраске нескольких перышек есть еще что-то, отличающее птиц с разным цветом «звезды» — то ли в поведении, то ли в голосе.
О поведении этих скромных травяных птиц известно немного. До вылупления птенцов нельзя даже с уверенностью сказать, что у каждого поющего самца есть пара: настолько скрытны и осторожны самки. Хозяева же гнездовых участков, самцы, — обычные и заметные птицы луга, и девяносто девять из ста встреч с варакушками приходится на их долю.
Самец с белой «звездой» на громкой песне чуть вскидывает голову, и его «звездочка» становится шире, ярче, контрастнее. Трепещущие перышки на том месте, где у птицы рождается голос, раздвигаются в такт каждому звуку, и кажется, что свисты и трели вылетают не из клюва, а из этого белого пятна. Основания перышек на нем настолько белы, что белее уже ничего быть не может. Эту белизну птица бережет даже во время купания и открывает только в пении. И у синегорлых, без всякой «звезды» варакушек с первыми звуками настоящей, громкой песни мгновенно открывается белая «звезда», сверкающая под лучами весеннего солнца и тускло мерцающая в темноте безлунной апрельской ночи.
В пении варакушек меня всегда поражала не их способность к пересмешничеству, не круглосуточное, без сна и отдыха, почти беспрерывное исполнение своих и чужих песен и колен из них, а то, что многие из певцов чаще повторяют ночные звуки ночью, а дневные — днем, то есть в то же время суток, когда поют или перекликаются сами ночные или дневные животные, которым подражают пересмешники. У истоков реки Богучарки, где с восходом солнца выходят из нор и начинают пересвистываться степные сурки — байбаки, местные варакушки чаще свистят по-сурочьи утром, нежели днем или в сумерки, а тем более ночью. Свистят очень похоже, с хрипотцой и придыханием, как байбаки, только потише, будто издалека. А одна из птиц, соседка семьи ушастых сов, наслушавшись по ночам, как просят есть голодные совята, сама с наступлением темноты включала в свою песню сипловатый, просящий свист. Щебечет она в спящих тростниках, и будто рядом с ней сидит совенок, напоминая родителям, где он. Но взрослые совы, видимо, не поддавались на этот обман и не искали своего птенца в густых камышах, иначе петь там было бы некому.
Утром — щебет касатки, днем — колокольчик синицы, вечером — прищелкивание соловья, ночью — бой перепела. Но и перемешивание голосов — дело обычное: в полдень певец одним духом, без пауз, может повторить теньковку, воробья, зяблика, перепела, соловья, бекаса, мешая их голоса с собственными импровизациями. Репертуар варакушки невелик: сигналы и отрывки из песен восьми-десяти видов, повторяемые в любой последовательности. Порой кажется, что варакушка поет что попало, лишь бы не молчать. Но оказывается, что у каждого певца есть одно-два любимых коленца, которые повторяются им чаще и старательнее других. В этом наборе бывают звуки, которые птица может повторить разок-другой, а потом словно забывает их навсегда. Музыкальная память у варакушки, как и у других пересмешников, великолепная, и любое хотя бы однажды спетое колено она воспроизводит даже через несколько лет без искажений.
Голосом варакушка, бесспорно, слабее соловья, но зато у нее двойной по сравнению с ним певческий сезон. И соловей, и варакушка начинают петь с прилета, но как только в гнездах у них появляются птенцы, они — молчок. Однако если соловей перестает петь до следующей весны, то варакушка начинает повторные концерты уже при слетках первого выводка, и звучат над июньскими лугами в пору летнего солнцеворота те же малопонятные трели и свисты, что и в апреле, вперемежку с коленцами, взятыми у новых соседей.
После вторых птенцов будто исчезают с лугов варакушки. Скрытные, молчаливые, осторожные, прячутся они в непролазном ивняке, обойденных косарями зарослях полыни божьего дерева, по береговым камышам, меняя подношенное перо на свежее. А в первые дни осени, когда природой начинают овладевать задумчивость и покой, когда появляется у неба холодная синева, а по утрам густеют в речных долинах теплые туманы, запевают варакушки в третий раз. И тихие утренние песни гармонируют с первобытной тишиной прозрачных, спокойных вод и чистого, без дымки, неба. Они тихи, как шелест стрекозы, запутавшейся в поникшей от тяжелой росы траве, так тихи, что лист ольхи, падая с дерева и касаясь в падении других листьев, заглушает их. Стоя на одной ножке на упавшем в воду обломке, чуть приспустив крылья, не раскрывая клюва, щебечет варакушка бессвязную песенку. Видно, как трепещет перо на голубом, чуть подернутом легкой сединой горлышке, как вздрагивает приподнятый хвостик. Порой только по этому трепетанию можно догадаться, что птица поет. И настолько велика у нее тяга к пересмешничеству, что и в это еле слышное щебетание вставляет она звуки и голоса сегодняшнего дня: неторопливый счет пеночки-кузнечика, щеглиную болтовню, перезвон синиц.
Соловью на родине нужны лесок или рощица в несколько деревьев и кустиков любой высоты. Варакушке достаточно травяного простора лугового займища. А если на лугу по обсохшим протокам и сырым ямам растет непролазный ивнячок, а на заброшенных огородах к макушке лета вымахивает могучий бурьян, то это и есть варакушкин рай. Поэтому не слышно ее песен ни на светлых полянах, ни на берегах лесных ключей, ни на тенистых бобровых прудах, ни в ковыльной степи, ни на опушках полезащитных полос.
У варакушки особая страсть к воде. Кажется, среди сухопутных птиц нет более заядлого купальщика, чем она. Варакушка купается по нескольку раз на день, купается ночью, купается в любую погоду. В самый разгар пения смолкает лишь для того, чтобы искупаться. Плещется на мелком местечке, положив на воду развернутый двуцветный хвост, и только брызги летят, сверкая вокруг радужным ореолом.
Варакушке нужна густая и высокая трава, чтобы гнездо понадежнее укрыть. Нужен песок, чтобы никаким дождям то гнездо не залить, не затопить. Как-то на усманском лугу во время позднего сенокоса, уже на исходе июня, нашел я гнездо варакушки с яйцами второй кладки и наведывался к нему каждое утро и вечер, чтобы не упустить момента появления на свет птенцов и проследить за их развитием. Но в третью ночь жизни малышей грянула такая гроза и разразился такой ливень, какие только могут быть в наших местах в середине лета. На рассвете туча, истратив все молнии, словно бы нехотя, без ветра, сдвинулась с места и растворилась на северо-западном краю небосвода. А в ольшанике еще стоял шум дождя от падающих с деревьев тяжелых капель, были полны водой колея сеновозной дороги и тропинка рядом с ней. Бодро крикнул выспавшийся в сухом дупле дятел, защебетали отсидевшиеся под крышами касатки, но чувство тревоги за тех, у кого этой крыши над головой не было, омрачало мне радость встречи с умытым утром. Я шел к гнезду, как к разоренному птичьему дому. Но из-под ног вспорхнула совершенно сухая варакушка-мать, а в сухом гнезде дремали сухие и теплые птенцы, уже успевшие получить от отца по толстой гусенице. А ведь не было у того гнезда никакой защиты, кроме десятка жиденьких травинок, уцелевших от косы, и самка, как зонтом, всю ночь прикрывала птенцов своим телом и полураскрытыми крыльями. Дождь мгновенно уходил в песок, скатываясь с птичьего пера, как с кровли. Будь то гнездо на глинистом берегу пруда, стихия погубила бы его за несколько минут.
Варакушка зимует ближе, чем соловей, не у экватора, а в Египте, и возвращается на родину ранней весной, опережая соловья недели на три или больше. Первые пересмешники появляются и начинают петь в самый разгар половодья. Еще нет зеленой дымки на береговых ветлах, не пробудились увешанные багровыми сережками деревья ольхи, и только на макушках залитых ивняков, как нерастаявшие хлопья последнего снегопада, белеют пушистые барашки. Во всю ширь долины несет мутные воды стремительная река. Плывут по ней вороха сплавного мусора, стволы, срубленные бобрами в конце зимнего сидения, плещется на раздолье нарядная утьва, удивленно ахают чайки, повизгивают играющие чибисы и поют варакушки.
Соловью весной отыскать родной лес просто: где стоял, там и стоит, не стал ни шире, ни выше. Да и листвой приоделся немного. Варакушки покидают родные места совсем не такими, к каким возвращаются весной. Тогда, в сентябре, сюда еще не заглядывала золотая осень. Цветущим повоем были оплетены присадистые кусты ивняков, на старицах и в затонах каждое утро всплывали белые вазочки кувшинок, стояли на лугах высокие стога, и голубыми пятнами, как отражение осеннего неба, разливался по сочной отаве цвет луговой герани. Но никто в апреле не пролетел мимо. Узнали и вспомнили все. Тем, кто уже не однажды побывал за морем, весенняя обстановка знакома. Они знают, что после водополья зазеленеют и зацветут луга, и уверенно занимают место для будущей семьи, хотя нет вокруг ни пятачка земной тверди.
Можно сравнить еще многое из жизни двух птиц: гнезда, яйца, птенцов, корм. У всех соловьев в ареале цвет яичной скорлупы одинаков. У варакушек даже на одной речке в гнездах можно найти яйца от мутно-зеленого с неясным крапом до чисто-бирюзового цвета без единого пятнышка. Варакушка не любит вегетарианской пищи и, поймав гусеницу для себя, старательно вытряхивает из той все, что она съела. Равнодушна она и к ягодам, до которых охочи соловьи.
Соловей знаком нам голосом, вернее, песней. По песне запоминают его знатоки, но встречи «лицом к лицу» в памяти не задерживаются. Варакушка не очень представительная и совсем не редкая птица среди пернатого населения лугов, но чем-нибудь да запомнится при каждой встрече. То она, легкая на ногу, как поводырь, бежит по тропинке, вспыхивая хвостиком и оглядываясь через плечо, словно поторапливая, чтобы не отставал. И вдруг на повороте, юркнув в траву, исчезнет так же внезапно, как появилась: дальше, мол, сам дойдешь. То она наряд свой показывает по-особому, то песней остановит, набористой и звонкой, то поразит хитростью и смекалкой, скрывая место гнезда с птенцами. И даже насмешить может, когда во время купания перепугает осторожных и трусоватых остромордых лягушек, которые с нее же ростом. Наконец, как последний подарок, споет тихую утреннюю песенку и улетит, не дожидаясь никаких попутчиков.
Танцуют чомги