Верховье водохранилища, разлившееся по широкой луговой пойме, с каждым годом все более походит на озеро. Мелководья заняты непролазными зарослями тростника, рогоза, телореза. Лишь на месте бывшего староречья, где глубина не дает укрепиться траве, остается чистое зеркало. К вечеру, когда ветерок прячется в камышовой чаще, оно становится гладким, цвета небесной синевы, и отраженные в нем облачка и жухлые стебли прошлогоднего тростника особо контрастны. Утихает разноперое население этого птичьего рая. Подремывают налетавшиеся за день кряквы. Чуть ни бок о бок с ними отдыхают нырки седыши и белобоки. А в стороне от всех танцуют изящные чомги. Весенний танец этих птиц, наверное, самый древний на земле.
Вода в речном русле чуть мутновата, а на маленьком плесике чиста, как в лесном роднике, и сверкает чистотой немногоцветный наряд чомг. Кажется, что они специально выбрали это место, чтобы ни соринки не пристало к холеному перу атласно-белых грудок. Их белизну можно сравнить только с девственной белизной мартовских вербных барашков, пока у тех еще не обозначилась нежная розовинка в глубине. Блестит на солнце белое перо, и при каждом движении темным огнем вспыхивают черно-рыжие воротники на тонких шеях. Одинаковы и синхронны у обеих птиц фигуры танца, одинаковы наряды самца и самки. Только самец крупнее.
Птичий танец начинается внезапно, без подготовки. Только что каждая чомга была занята своим делом. Одна, словно засветло готовясь ко сну, долго поправляла какие-то мелочи в своем безукоризненном наряде, другая из плавучего старья сооружала маленький плотик и тоже чистилась. Но вдруг обе встрепенулись, будто впервые увидев друг друга, и стремительно поплыли навстречу, чуть склонив вперед прямые шеи и нацелив друг на друга острые клювы. Вот-вот начнется выяснение отношений!
Но вместо этого чомги, едва не столкнувшись грудью, резко останавливаются, вскидывают головы и поворачивают их синхронно то вправо, то влево, будто стряхивая каждый раз капельку с кончика клюва, чтобы она не попала на партнера. «Стряхивание» продолжается недолго, не больше минуты, а потом птицы внезапно отворачиваются и быстренько расплываются в разные стороны, не останавливаясь и не оглядываясь, словно обознались при встрече и ныряют.
Ныряют, однако, не для того, чтобы побыстрее скрыть взаимное смущение, а чтобы набрать на дне, сколько уместится в клюв, травяной ветоши. И с этими пучками, как с подарками, почти положив шеи на воду, снова спешат к тому месту, где расстались. Плывут с такой скоростью, что от каждой разбегаются по водной глади длинные волны — «усы». В момент сближения обе чомги, гася разбег, встают во весь рост, будто под ними не вода, а твердая опора, и вертят головами вправо-влево, как бы хвалясь находками. Издали их фигуры напоминают чуть наклоненные друг к другу тонкогорлые кувшинчики. В воде только ноги, но их движения, их напряженная работа не видны, а корпус птица держит неподвижно, как танцор, идущий по сцене на кончиках пальцев.
Это главная и заключительная фигура танца. Постояв друг перед другом несколько секунд, чомги отбрасывают травяные пучки в сторону, ложатся на воду и, чуть отдохнув, снова, в прежнем ритме приступают к стряхиванию, кладут шею себе на спину, дотрагиваясь до перьев кончиками клювов, снова встают в полный рост, как бы отряхиваясь. В любой момент самец может отбежать метров на десять и, взъерошившись, с такой угрозой устремиться к самке, что та оцепеневает на месте. Но ничего неожиданного не происходит, и обе птицы начинают опять спокойно чиститься, нырять, расплываются и куда-то исчезают с плесика. Однако через несколько минут они возвращаются и, пока солнце не спрячется за высоким лесным берегом, танцуют еще, повторяя те же фигуры. Танцуют всегда на открытом, чистом месте, но близких зрителей не терпят и прогоняют, если даже у тех нет никаких намерений занять их участок или чем-то помешать танцу.
С каждым днем все сильнее прогревается мелководье. Лягушки начинают урчать у берегов. Вечерами над обсыхающими островками темными смерчами взлетает неисчислимое множество комаров-звонцов. Тянутся из-под воды зеленые лезвия рогоза. А чомги день ото дня танцуют все реже, и танцы их становятся все короче. Самка больше занята сооружением брачных плотиков — простеньких плавучих помостиков, которые только-только, всего несколько секунд, могут выдержать тяжесть двух птиц. Потом начинается основательное и неторопливое строительство настоящего гнезда, которое должно продержаться на воде не менее месяца, пока самка будет откладывать и насиживать яйца.
Если бы чомга не была больше ничем интересна, кроме весеннего танца, и тогда она по праву считалась бы самой примечательной среди всех водоплавающих и большинства сухопутных пернатых. Но у нее много и других интересных особенностей. На лету чомга похожа на тощую, узкокрылую и куцую утку с длинной, тонкой шеей, с вытянутыми назад, как два стабилизатора, лапами, которые служат для управления быстрым полетом. Птица от рождения бесхвоста, и рулями в полете служат только ноги.
Ей с первого и до последнего дня жизни не нужна земная твердь, ее стихия — вода. Глядя, как неуклюже переступает чомга широко расставленными ногами на гнезде, невозможно представить себе, как эта птица ходит. Ноги у нее от корпуса начинаются пяткой, поэтому и стоять она может или столбиком, или наклонившись вперед. Встав на ноги, чомга тут же почти падает обратно, словно не держат ее тоненькие подпорки. И на самом деле, ноги от пятки до лапы, до пальцев, узкие и плоские, как обоюдоострое ножевое лезвие, поэтому и воду они рассекают без сопротивления, как ножи. Вот и считается издавна, что коль чомга по своей воле из воды не выходит и стоит кое-как, то ходить она не может. Нет, может, и довольно шустро. По укатанному волной песочку она почти бежит, не падая и не спотыкаясь. Но развернутые на сто восемьдесят градусов лапы делают птичью походку настолько комичной, что бесхвостая фигурка кажется явившейся из сказочного мира мультфильмов. Когда-то Уолт Дисней удачно наделил семерку своих гномов именно такой походкой: неуклюжей, проворной и забавной.
Оперение у чомги особенное — короткое и густое. Но отдельное перышко не образует цельной и плотной, как у чаек и уток, пластинки. Покров из таких перьев легко пропускает воздух, и чомга, приготовившись к нырянью, мгновенно прижимает их к телу, становясь в этот миг стройнее, тоньше. Выдавливая из оперения часть воздуха, она уменьшает свой объем, почти ничего не теряя в весе. Плавучесть снижается, и птица без видимого усилия погружается под воду так быстро, что глаз не успевает уловить подробности этого погружения.
Гнездо у чомги — на воде, как у многих других птиц. Под яйцами в таком гнезде всегда сыро. В период насиживания птиц на плесе становится вполовину меньше.
И там, где, бывало, день-деньской танцевали неразлучные пары, ежедневно плавают какие-то флегматичные одиночки. Подремлет такой отшельник, почистится, снова подремлет. Потом, направившись к зарослям камыша или рогоза, нырнет и словно затаится на несколько минут на дне. Вынырнув, опять примется за туалет. Однако вынырнула не та птица, которая плавала тут раньше. За эти минуты произошла смена наседки на гнезде, скрытом в зеленой чаще. Чомга никогда не поплывет к своему гнезду напрямик с чистой воды в заросли, как утка или лысуха, а обязательно под водой. Нырнула, вынырнула, а где была, неизвестно.
Птенцы появляются на свет мокрые, из-за несуразных лапок и на птенцов не похожие, но, распушившись, становятся симпатичными полосатыми пуховичками. Они забираются к одному из родителей под крылья, и спина родителей недели две служит сухим и теплым гнездом всему выводку. На спине отца или матери птенцам не только уютно, но и безопасно: взрослая птица следит за камышовыми лунями, настораживается, когда один из хищников пролетает слишком близко, и готова мгновенно скрыться под водой вместе с детьми, если тот, не зная способностей чомги, вздумает напасть.
С выводком каждая семья, оставив ненужное больше гнездо, переселяется на открытые, свободные от травы места. И снова жизнь каждой пары и ее потомства на виду. Пока основное местопребывание птенцов — родительская спина, все заботы о них делятся между отцом и матерью поровну. И носят, и кормят детей родители по очереди, сами распределяя свое время для охоты, отдыха, туалета.
Поначалу птенцов родители кормят мелкой водной живностью, которой достаточно плавает под боком: разными личинками, водяными клопами, бокоплавами. Потом в их клювах начинают поблескивать мальки. Подрастают птенцы — крупнее становится добыча для них. На десятый день жизни птенец без усилий проглатывает окунька или красноперку длиной в мизинец. Утром или под вечер, когда на воде нет ряби, а солнце светит сбоку, возвращение с охоты и кормление выглядят как торжественная церемония. Чомга, отдав очередную порцию одному из птенцов, тут же ныряет и словно совсем исчезает с плеса, без предупреждения покинув семью. Но через несколько минут она уже плывет от дальних зарослей, раздвигая атласной грудкой коротенькие свечки нежно-розовых соцветий земноводного горца. Высоко поднята голова на тонкой, стройной шее, огнем вспыхивают перышки развернутого воротничка, сверкает в клюве золотой карасик. Будто драгоценный подарок несет, то и дело окуная его в воду, чтобы не потускнел. Подплывет, вспомнит, кто еще не получил своей доли, тому и отдаст рыбешку. Если малыш уронит тяжеловатую для него и скользкую добычу, то кормилец успевает подхватить ее и подать снова. Если все сыты, то последний улов достается ему самому.
Когда птенцы накормлены, рыболов (пусть это был отец) начинает усердно чиститься. Птица то перебирает клювом перья спины и крыльев, то ложится на бок и старательно и быстро расчесывает и укладывает перышки на брюшке, потом переворачивается на другой бок и снова принимается за верхнюю сторону, встряхивается, плещет по воде крыльями, окунается, не ныряя, и опять принимается за перо. Ни мать, ни птенцы на ней не торопят отца, чтобы он снова отправлялся за кормом. Но затянувшееся чуть ли не на четверть часа охорашивание кажется молчаливым и упорным намеком на то, что за детьми и он посмотреть может, что и ему отдохнуть надо после часового плавания и ныряния.
И самка, встрепенувшись и стряхнув остатки дремоты, сбрасывает с себя птенцов и тоже начинает охорашиваться. А птенцы гурьбой устремляются к отцу и, заплыв сзади, забираются к нему на спину, выставив из-под крыльев только головки. Проходит минута за минутой, птенцы на отцовской спине начинают ссориться, ударяя друг друга клювиками. Отец в это время дремлет, не обращая внимания на их возню. А самка, занятая своей внешностью, будто готовится к какому-то визиту или встрече. Но птичий сон — дело быстрое, да и малыши на спине не сидят смирно, и отец, подняв голову, как бы разрешает самке отправляться на охоту. Она тут же, не отплывая, мгновенно ныряет и словно исчезает с плесика, а через час, накормив выводок, повторяет то, что делал самец. Тот отдает ей после этого птенцов и отправляется на охоту.
Проходит еще дня два-три, и родительская спина теряет привлекательность для птенцов. Они уже подолгу лежат на воде под боком у отца или матери, ныряют. Со спины соскакивают сами и не торопятся влезать на нее. Родители отдают им рыбешек уже не из клюва в клюв, а кладут на воду придавленных мальков: схвати правильно сам. И наконец, наступает короткий заключительный этап обучения самостоятельной охоте. Кормилец, поймав щуренка или плотвичку, старается не помять рыбешку, часто окунает ее в воду, чтобы не обсохла, не заснула. Остановившись с такой добычей чуть в сторонке от птенцов, ждет, когда самый голодный подплывет поближе, и опускает голову на всю длину своей шеи в воду: нырни, мол, и возьми там. Птенец ныряет и ловит щуренка живьем еще раз и, вынырнув, проглатывает его, как полагается. Если не получится сразу, у родителей хватит терпения довести умение до нужной сноровки. А выучив птенцов, нет-нет, да и отдадут то одному, то другому долю из своей охоты.
Подрастая, птенцы меняют полосатый наряд, в котором из яиц вышли, на другой, из пуха, необыкновенно нежного, короткого и густого, как недоваляный фетр. Этой особенностью сходны они с далекими пингвинами. Только жители моря не подходят к воде, пока у них не вырастет настоящее оперение, а молодняк чомги живет на воде. Пух непромокаем, прижать его к телу, как перо, невозможно, поэтому у подростков плавучесть выше, чем у родителей, а под водой им держаться труднее. Одеваются птенцы в перо лишь в конце лета, когда ростом почти сравниваются со взрослыми птицами.
Семья чомги очень дружна. Пока птенцы сидят на спине, они могут клевать друг друга (это в птичьих семьях не редкость), но, сойдя на воду, становятся добрее друг к другу. В жизни молодых птиц кроме обязательных действий есть место нехитрым играм с братьями или с родителями. Одна из них выглядит так: мать медленно, словно подгоняемая ветерком, плывет, не оборачиваясь, а один из птенцов, торопливо бултыхая лапками и вскидывая ими фонтанчики, гонится за ней с той же скоростью. Вдруг большая птица взъерошивается, становясь еще больше, поворачивает назад, пугая преследователя. Тот удирает, как может, но не всерьез, и шутливая погоня повторяется снова.
Взрослая птица в те свободные минуты, когда все сыты, позволяет себе немного порезвиться в сторонке. То неторопливо плывет, выставив из воды только шею. То, вытянув ее вперед, как-то по-щучьи проплывает несколько метров, едва погрузившись в воду, лишь две косые волны разбегаются за ней, да видны маленькие бурунчики от резких и сильных толчков ног. То начинает бегать по воде, вздымая каскады брызг. Затем опустит голову поглубже и лежит неподвижным обломком, разглядывая подводный мир не как охотник, а как любознательный наблюдатель.
Чомги — перелетные птицы с непостоянными сроками прилета и отлета. Ранняя весна — рано прилетают и они. В затяжное, теплое предзимье стайка чомг на уловистом ершином местечке держится до морозов, до ледостава. Чтобы остаться зимовать, птицам нужны открытая вода и живая рыбешка. У плотинных водосливов, около электростанций и в самые жестокие морозы столько открытой воды, что на нее никаких уток не хватит. В таких местах среди грузных утиных силуэтов нет-нет да и появятся стройные фигурки парочки чомг в скромных зимних нарядах без рожек и воротничков. Только зимой маловато им дневного времени на кормежку: ведь чомги берут лишь живую добычу, ловя ее на глаз. И птицы начинают охоту рано, когда еще не каждый рыболов может уверенно разглядеть, шевелится или нет в темной лунке маленький поплавок. С берега кажется, что у кромки льда течение сильнее, чем в середине промоины, что стремнина непременно утянет под лед каждого, кто окажется близко от него, что если нырнет там чомга, то никогда больше не вынырнет. А их так и манит к опасному месту, и ныряют они чаще всего у самой-самой закраины, выныривают же метров на двадцать выше, проплывая их у дна против течения.
После нескольких неудачных нырков одна из птиц выныривает, держа в клюве изогнувшегося и растопырившего все свои колючки ерша. От морозного воздуха у рыбешки мгновенно захватывает дух, но чомга, боясь упустить добычу, прижимает ее к груди, чтобы удобнее было, перехватывает и, немного помяв клювом, чтобы не трепыхалась, проглатывает. Тут же ныряет снова и ловит еще одного, видимо, напав на стайку. Другая тоже вылавливает двоих, и на этом утренняя охота заканчивается.
Позавтракав, обе чомги принимаются за туалет. Когда же над стылой долиной поднимается тускловатое солнце, птицы начинают купаться. От косых лучей не становится теплее, но их сияние приводит чомг в неописуемый восторг. Плывут по воде кусочки льда, клубится парок, рыбаки поодаль неподвижными копнами сидят над лунками, а они так плещутся в холодной струе, что начинает казаться, будто овладело ими весеннее настроение, будто этот мороз последний. Окунаются, закидывают голову на спину, словно намереваясь опрокинуться, шлепают полуразвернутыми крыльями так сильно, что искрами разлетаются по сторонам крупные брызги. Потом, сверкая серебристым пером грудок, перебирают клювами каждое перышко, купаются снова и засыпают, словно утомленные утренним туалетом до изнеможения. Друг к другу в это время они не проявляют заметного интереса. Но весну встретят вдвоем и вместе с теми парами, которые вернутся сюда издалека, утвердят ее приход красивым птичьим танцем.