Чукка, кормившая Диану во время разговора Рэй-Шуа, с улыбкой разливая кофе, сознавалась:
— Бесконечно приятно все это слушать. Рыбная ловля и особенно охота заполнили дни мои. Я ни о чем другом думать не хочу, не желаю. Мы все от прошлого устали, истомились, как в тюрьме, и мы отдыхаем, мы горячо увлекаемся охотой и правы мы. Скажи, отец?
— Мы правы, — заявил Хорт, — это слишком очевидно. Главное — мы горим не хуже нашего костра. Сердца наши крепко бьются, глаза сияют энергией, душа спокойна, нам никто не мешает, ружья в порядке, запасы есть, осень прекрасна, мы сыты, здоровы, изобретательны, умны. Что нам еще? Мир с нами.
— Браво, браво! — закричал Рэй-Шуа, — браво директор, покуривающий у костра и подготовляющий рыбацкое снаряжение!
— В таком случае, — поднялась Чукка, — я и Рэй-Шуа берем ружья и уходим в лесные горы к рябчикам и глухарям, а ты, отец, часа через два начинай готовить обед. К этому времени вернемся мы. Эй, Диана!
Чукка и Рэй-Шуа быстро зашагали к лесу, попискивая в приманные пищики для рябчиков.
Хорт проводил глазами охотников и собаку.
А через несколько минут влез в моторную лодку, подтянулся по заброшенному в глубину якорю подальше в реку, и стал рыбачить, закинув удочки, спокойно покуривая.
Глаза следили за наплавами.
В голове мелькали мысли о Наоми…
Клёв был слабый и мелкий.
Но Хорт, оставшись дежурным, рыбачил просто от нечего делать, решив использовать тихий и теплый час-другой.
— По настоящему, — думал Хорт, — будь у нас маленькая, рыбачья лодка, то ночью можно было поохотиться на крупную рыбу с острогой. Теперь же недели через две начнутся заморозки, выпадет снег, начнется зима и лодку заводить не имеет смысла.
Хорту вдруг захотелось зимы. Скорей бы: он представил себя живущим на высокой горе в занесенной снегом хижине-землянке.
Вспомнил о морозных голубых, серебряных днях, которые сверкали из далекого прошлого, когда Хорт оборванным мальчиком на санках возил сырое белье полоскать в прорубь на речку, помогая матери.
Вспомнил о том, как он никогда не мог согреться, всегда коченел от холода и не мог понять — почему все это горе происходит и что такое сытая, теплая, богатая жизнь.
Вспомнил о своей несчастной удавившейся матери, не захотевшей камнем висеть у бедного сына, вспомнил о жене Эдди, об утонувшем сыне Умбе и о записочке Чукки.
— Эх, — подумал с горьким вздохом Хорт, — вот бы тогда, хоть единую каплю счастья из того океана, который пришел так поздно…
Именно тогда — ведь тогда это было бы всемогущим животворящим чудом, жизнедатным праздником жизни.
Но всё приходит слишком поздно — что делать, что делать?
Вдруг Хорт вскрикнул, как нежданно ужаленный:
— Ах!..
Внезапной острой болью сжалось сердце, и Хорт, объятый ужасом, закричал:
— Чукка? Где она! Что с ней! Чукка! Чукка!
Хорт опрометью, ледяными трясущимися руками схватился за канат, подтянулся к берегу, выскочил и бросился бежать в лес, задыхаясь от волнения, захватив ружье.
Там, на моторной лодке, Хорт среди белых снегов вспоминаний, вдруг услышал отчаянный тихий зов Чукки:
— Отец… отец…
Обезумевший Хорт бежал по лесным трущобам, бежал с непрестанные шепотом:
— Чукка… Чукка…. я здесь… с тобой…
В это время произошло вот что:
По желанию Чукки Рэй-Шуа с Дианой направились в одну сторону, а Чукка — в другую, к логам, чтобы после обхода встретиться у горы, в условленном месте.
Чукка с трудом перебралась через один громадный лог, застрелив там двух рябчиков.
За этим логом оказался еще более громадный лог, и Чукка решила не отступать, несмотря на всю колоденную глушь и валежную сплошную заваль.
Расцарапав лицо и руки до крови, она добралась до дна лога.
И вот в этот момент Чукка услышала сухой треск и густой звериный храп.
Едва Чукка успела вскочить на колоду, как выросла исполинская бурая взъерошенная медведица, встав на задние лапы и распустив когти.
Глаза медведицы впились в глаза Чукки.
Чукка мысленно крикнула:
— Отец… отец…. Рэй-Шуа…
Она вскинула ружье и хотела выстрелить в медведицу и вспомнила, что прежде надо переменить патроны с дробью на патроны с медвежьими пулями, что были в патронташе, и опустила прицел.
В это время Чукка заметила, не сводя глаз с глаз медведицы, что к ногам ее подбежали два медвежонка и начали, повизгивая, обнюхивать ноги.
Чукка не шевелилась.
Один медвежонок лапами схватил одну ногу Чукки и потащил на себя.
Чукка рванула ногой, и медвежонок отскочил, испугавшись.
Рыча медведица, стала обходить жертву.
В одну секунду ощупью Чукка достала два патрона с медвежьими пулями, в момент переломила ружье, выкинула прежние патроны и вставила медвежьи.
И снова вскинула ружье и взяла на прицел, метя в косматую оскаленную голову, но около раздался треск и храп — там был медведь-пестун.
Медвежата бросились к пестуну.
Медведица, урча, храпя, чуть отошла.
Чукка быстро соскочила с колоды и стала задом, на каблуках лезть вверх по логу, не спуская глаз с глаз медведицы и держала на курках похолодевшие пальцы.
Каждый шаг Чукки был шагом медведицы.
От волнения и ледяного страха силы стали оставлять Чукку, и на середине обрыва лога она едва на два аршина влезла на дерево, не имея сил двигаться дальше, и, обняв левой рукой ствол, правой держала ружье наготове, чтобы выстрелить в самый катастрофический момент, если бы медведица схватила ее за ноги.
Чукка ждала помощи, часто мысленно повторяя:
— Отец… Отец… Рэй-Шуа…
И наконец, она услышала свист спасения и хотела крикнуть, но не нашла голоса: так иссохло горло.
Медведица, почуяв шум и свист, зарычала и начала когтями вырывать клочья мха из земли.
Свистел Хорт — это Чукка знала.
Свистел, кричал все ближе и ближе, все короче.
Хрустели, ломались сучья.
Чукка, готовая от бессилия упасть с дерева, каждую минуту шептала:
— Отец… Отец… Рэй-Шуа…
Но вот и с другой стороны разнесся свист и треск — это был Рэй-Шуа, кричавший диким воем:
— Чукка…а…а…а…
Раздались выстрелы, шум, крик.
Через минуту Хорт и Рэй-Шуа снимали с дерева от радости плачущую Чукку и сами ревели от счастья спасения.
17. Занесенные снегом
От 37 градусов до 40 по Реомюру, ниже нуля, третью неделю стоял лютый мороз.
Деревья закружевели, играя на коротком солнце бриллиантовыми кристаллами.
Несметные миллионы звездных снежинок сияли глазами кротости.
Глубокие снега белым одеялом лебяжьих перьев закутали все кругом, и в зимнюю сказку обратили спящую землю.
Серебряный, хрустальный, голубо-снежный сон снился земле: будто сама зима показывала ей свое волшебное, блистающее царство, охраняемое белым холодным покоем. Царство, где не смеет греть солнце, потому что в гости только приходит оно для удивления. Царство, где лишь звезды и месяц торжествуют, как свои, сопровождая длинные ночи бледно-синими лучами.
И воистину: царство зимы здесь было так вседержавно, так беспредельно-величественно, что все вокруг до мельчайшего явления было подчинено этому зимнему владычеству.
Все сковано льдом, все занесено, снегом.
Только заячьи следы, всюду натыканные в лесу, говорили о жизни.
Да еще, пожалуй, неизменный опаловый дымок, столбом уходящий в небо говорил, что в этом лесу, на горе, у реки, стоит землянка, занесенная снегом, и там живет какая-то капля жизни.
Однако вот третью неделю, как прошел неслыханный снежный буран, лыжные следы вокруг этой землянки исчезли.
Впрочем, и сама землянка была погребена под толстым слоем снега и выбраться оттуда в лютый мороз было невозможно.
— Ну, вот в нашей снежной могиле, — говорил Хорт, оттачивая топор, — дров хватит только до утра. Запас весь исчерпан. Во что бы то ни стало утром возьмемся за вылазку на свет лесной и припрём хоть одну сушину, которой хватит дня на три, а там, авось, потеплеет, и мы как-нибудь отгребемся от снега. Вот он — наш север, Рэй-Шуа.
— Да, чорт возьми, — отозвался Рэй-Шуа, скорчившийся от озноба и дымящий трубкой, — я много слыхал о снегах севера, много видал в кино снежных картин, много фантазировал сам и читал, но такого дьявольского положения погребенных снегом в глухом лесу, да еще в сплошной мороз в сорок градусов, и подряд семнадцать дней в этой норе, — этого я никак не мог ожидать. Впрочем я далек от мысли жаловаться на судьбу. Мне все равно — где меня трясет, здесь ли от холода или на юге от малярии. Меня — главное — беспокоит наша Чукка: она что-то побледнела за эти дни…
— Если побледнела я, — стараясь казаться веселой, заговорила Чукка, приготовляя обед, — то потому только, что единственной причиной являюсь страданий Рэй-Шуа, который безвинно вместе с нами погребен в снегах и может быть раскаивается… Мне это больно.
— Ххо-ххо-ххо, — мефистофельски загоготал Рэй-Шуа, приседая, — уж не думаешь ли ты, Чукка, что этой подснежной хижине я — Рэй-Шуа предпочел бы какой-нибудь красной кожи стартовский кабинет с письменным столом? Ххо-хо… И уж не думаешь ли ты, что мне интереснее писать романы с приключениями, чем трястись здесь от смертных морозов вместе с тобой и Хортом? Или ты полагаешь, что я потерял вкус к жизни и меня тянет канцелярия литературного искусства? О, ххо, к чорту всех чертей все обывательские кабинеты с фотографиями их обитателей, к чорту письменные столы, к чорту мои фантазерские книги и всю мою чудачью славу, радость, которая у всех сводится только к высокому звонкому гонорару…
…Да! К чорту мое писательство. Я — дикарь, австралиец, зверюга, обезьяна, сын природы, охотник, собака, родной брат Дианы, племянник медведя, но не обыватель, не мещанин, не рантье. Я счастлив, что ни одному из моих многочисленных легкомысленных читателей не придет в башку мое местопребывание. И никакой тут жертвы нет. И если я завтра сдохну — лучшей могилы, лучшего конца мне не надо, и лучших свидетелей не хочу, и их нет. Я родился в норе, как истинная обезьяна, и только в норе чую дом свой, а всем и каждому желаю палат и дворцов. Особенно — беднякам. Я же миллиардер духом и могу позволить роскошь 17-й день жить занесенным судьбой и снегом чорт знает где, но с Чуккой и Хортом.
Чукка подбежала к Рэй-Шуа с куском мороженого мяса и расцеловала оратора со словами:
— Друг наш, Рэй-Шуа, верю, верю и слово даю тебе, что снова щеки мои розоветь будут и сердце утихнет, успокоюсь я, лишь бы ты спокоен был, как отец. В общем же мне, право, нравится, что мы под снегом живем по медвежьи в берлоге своей и говорим разные веселые слова и не унываем мы, нет. Ведь Хоразы никогда не унывают…
…Еще когда па Соленом Острове, у Джоэ-Абао жила я, и книг твоих не читала, и мысли твои не знала, и тогда не унывала я, а спасения ждала от отца и тебя… И вот вместе мы, и вот неразлучны мы. Как жизни не верить, и друг друга как не любить?
Молча Рэй-Шуа, но с жаром, поцеловал плечо Чукки, отошедшей готовить обед.
— А завтра, или чуть позже, — утешал Хорт, — мы отгребем снег, заготовим дров, настреляем зайцев, заморозим их, как морозили шампанское в былое время, и вдоволь нагулявшись на лыжах по снежным пуховикам, по сугробам, засядем за заячий ужин, а в землянке разведем тропическое тепло, будто в Австралии под Козерогом, закурим трубки и пофилософствуем о вообще…
— Браво, Хорт Джойс, — ожил Рэй-Шуа, — твоя душа чертовски молодеет с каждым часом.
— Стой. Не хочешь ли ты сказать, — перебил Хорт, подняв топор, — что от старости я впал в естественное детство. Ну, ну? Или я не сумею доказать, что юность, светлая юность живет во мне, а не детство.
— Докажи, докажи, — заторопили Чукка и Рэй-Шуа.
Хорт быстро оделся, взял длинную веревку, топор и вышел в сени, посвистывая.
Чукка и Рэй-Шуа наблюдали.
Из сеней Хорт открыл дверь в чулан, где хранились разные припасы, мотор от лодки, инструменты и всякая всячина, и все это перетаскал частью в сени, частью в хижину.
Потом в верхней стене чулана, что возвышалась над землей, начал рубить четырехугольное оконное отверстие.
Прорубив, Хорт лопатой стал, выгребая снег в чулан, проделывать снежный коридорчик, в который скоро забрался, как крот, продолжая сбоку выкидывать снег.
Чукка и Рэй-Шуа мерзли и хохотали.
Диана рвалась в снежную нору к Хорту, очевидно полагая, что Хорт зачуял без ее ведома какого-то зверя.
Диана лаяла и обнюхивала снег, выталкиваемый ногами Хорта.
Через полчаса энергичной работы, когда Хорт пролез по земле под снегом метров 8, он стал пятиться обратно, зацепив один конец веревки за что-то, а другой держал в руках.
— Теперь давайте тащить, — весело предложил изобретатель, — а что вытащим — будет наше. Ну.
Все трое схватились за веревку и начали не без усилия тащить, пока, наконец, к общему удовольствию, не увидели, что прут здоровенное бревно.
Рэй-Шуа бросился за пилой.
— Чорт разнеси мои замерзшие мозги, я бы никогда не додумался до такой комбинации, — волновался он, — ведь через: несколько мгновений у нас в берлоге запахнет тропиками Козерога. Браво, Хорт, великолепно доказавший свою юность, браво!
— Кстати и обед будет вкуснее. Браво, отец, — поддерживала Чукка, продолжая стряпню, — я давно и очень в находчивость нашего старого юноши верю.
— Это еще не все, — разошелся Хорт, — продолжение будет после обеда. Тут забавно то, что об этом бревне я вспомнил еще при словах оратора Рэй-Шуа: «к чорту мое писательство», а при моем упоминании о зайцах я придумал способ его доставки. Очевидно, представление о заячьих норах толкнуло на эту мысль, но почему определенные слова Рэй-Шуа явили воспоминание о бревне, оставленном от постройки, не знаю…
— Ххо. Я довольно легко могу разъяснить тебе: — загорелся Рэй-Шуа, помогая Хорту пилить сосновое бревно на дрова, — при своих словах: «к чорту мое писательство» — я вспомнил, как осенью в первый снег мы сидели с тобой на этом бревне и спорили о том — правильно ли я поступил, бросив писать свои книги… Радио-мысль…
— Теперь ясно, — перебил Хорт, — и я готов без конца утверждать, что во-первых, ничего на свете не происходит зря, а во-вторых, ты поступил неправильно, бросив свое писательство. Некоторое время и я думал, что это правильно, а потом решил, что это — ерунда, неправильно.
— Правильно, правильно! — кричал Рэй-Шуа, оттаскивая в сени отпиленный чурбан, — я согласен вполне, что ничего на свете не происходит зря. А раз это так неоспоримо — то мое брошенное писательство — очевидно факт какого-то высшего смысла, значение которого впоследствии как всё, мы сумеем разгадать…
— Нет, нет, — не соглашался Хорт, закуривая, — нет, в кажущейся слепоте всего «не зря происходящего» самую важную роль играет какая-то гениальная непосредственность, без малейшей примеси, чистая радио-мысль или любое радио-явление, организованное — скажем — законами мировой гармонии. Именно — чистая непосредственность. В этой чистоте — истина, верный итог, линия электронной молнии. Мгновение. И знай я об этом ранее — я скорей разыскал бы Чукку… То-есть также, как прошлой осенью я бросился с моторной лодки и, не зная дорог, не слыша признаков голоса или шума, быстро нашел, как и ты, Чукку, и мы спасли ее от когтей медведицы. Но какая же непосредственность в том, что ты писатель Рэй-Шуа, обладая высоким мыслетворческим аппаратом, называемым талантом, или просто искрой, но не божьей разумеется, а искрой большой радиостанции, ты придумываешь закрыть свое производство… Почему? Не понимаю. Ты прав отдохнуть, если устал работать, ты прав в своих горячих увлечениях, требующих перерыва работы, но ты не имеешь права бросить писательство и никаких сил у тебя не хватит сделать это, как однажды я решил бросить свою жизнь — удавиться, и не мог. В то время я был нужен, быть может, одной Чукке, но и она не дала мне бросить жизнь, и я ей благодарен: все-таки хоть у могилы дней увидел лик счастья — награду за сорок омерзительных лет. А ты? Ты — знаменитый романист Рэй-Шуа, связавший имя свое, мысли свои, сердце свое с десятками тысяч своих читателей, — неужели ты найдешь в себе такие исполинские, легендарные силы, чтобы так просто бросить к чорту свое писательство. Да еще свалить это на какой-то факт высшего смысла…