Впрочем, все заперто.
Я пошел вверх по Александровской… Как она называется сейчас? Какой еврей, румын, грек, латыш, китаец увековечен на стогнах Матери городов Русских? Не помню…
Иду, все заперто и пусто. Вот как празднуют Рождество Христово в еврейском квартале! Но сами евреи где? Спят, что ли?
Я читал вывески. Украинские вывески чередовались с апокалипсическими названиями: Сорабкоп, Укрнархарч, Укрнарпит, Тэжэ, Винторг, Бумтрест…
* * *
Витрины? Слабоваты. Но кое-что есть. Вот между прочим шапочный магазин, выставлены цены: от 15 до 30 рублей меховая шапка. Вот полушубки, кожухи, пальто; кожаные куртки на белом меху — пятьдесят рублей.
* * *
— Пирожки горячие!..
Продавала какая-то женщина, очень бедно одетая. Лицо интеллигентное. Русская. Плохо ей, видно, живется, впрочем, и пирожки плохие… Я съел, еще больше чаю захотелось. Но все закрыто.
Наконец, вот дверь, за которой чувствуется жизнь. Надпись — столовая. Вошел.
Большое, простое помещение. Сравнительно чисто. Столики. Пожилая женщина.
— Нельзя ли чайку?
— Чаю? Пожалуйста, пожалуйста.
Она принесла мне стаканчик горячего, сладкого. И белого хлеба.
— А закусить что-нибудь найдется?
— Можно. Чего вам: колбасы, огурчики?
И вот я съел. Не без удовольствия. В столовой был только один человек, но он стоил многих.
— Да уйдите вы, я вас прошу.
Он сидел, ухмыляясь, пьяный.
— Сейчас, сейчас, хозяюшка… только вот дайте спичечку…
— Никакой я не дам вам спичечки… Вы вот выпивши, а мне не разрешается вином торговать, идите себе, пожалуйста.
— Сейчас, сейчас, хозяюшка… а вы вот мне чайку стаканчик… один только стаканчик, пожалуйста…
— Никакого стаканчика, уходите, я вас прошу… Вы вот упали уже раз и еще упадете, что я буду делать… уходите…
— Сейчас, хозяюшка… вот, пожалуйста, спичечку…
— Да идите вы, ради Бога!..
— Сейчас, сейчас, хозяюшка. Вот колбаски мне, ну немножко. Голодный я, ей-Богу… Я не пьяный, какой я пьяный. Я заплачу… Вот.
— А вы уйдете сейчас, если я вам дам?
— Сейчас уйду, хозяюшка. Только вот спичечку, чайку..
— Ах, Господи. Вот наказание Божие…
Пьяный ухмылялся и в конце концов получил все — чаек, колбасу и спичечку. Сидел и курил, блаженный.
— Какой я пьяный, разве я пьяный?
Родимые картины! Но когда же они заговорят «по-украински» в сей «Украинской Республике»?
* * *
Вошла молоденькая и хорошенькая женщина в красном платке.
— Вы торгуете? Чтобы не вышло чего. Мы закрыли. Очень опасно…
— Да разве ведь и нам нельзя? Говорили, нам можно!
— Лучше пойдите, узнайте.
— Сейчас, сейчас. Да, да… Ох уж!..
Пьяный, кончив, стал уходить. Хотел непременно попрощаться с хозяюшкой и убеждал ее, что она «сердитенькая». Я тоже поднялся. Заплатил. Это стоило что-то копеек шестьдесят. Я подал ей трехрублевку, зеленую, как и прежде, но меньшую форматом и плохо сделанную. А она вернула мне два бумажных рубля, не похожих на старые, и два серебряных двугривенных, очень похожих.
Немного странно было платить по-старому, «рублями и копейками». Странно, но отрадно.
«Все, как было, только хуже…»
* * *
Я стал подыматься вверх по Александровской. Народу было немного. Тут были русские и евреи. Но «моих», старозаветных, не замечалось. Я даже чувствовал, что по этой причине меня определенно рассматривают. Их глаза часто принимали меня за еврея и как бы спрашивали:
— Кто такой? Откуда взялся «этот тип»?
Да, ибо таких бородатых, запущенных, как я сам, я не встречал. Где они?
Некоторые встречные с ясным напряжением решали вопрос — еврей я или нет:
Уриель Акоста,
Скажи ты мне просто,
Коль не секрет
Жид ты иль нет?
Если я не еврей, последняя причина носить такую бороду падала. Но они, должно быть, успокаивали себя мыслью:
— Наверное, он из провинции!..
Во всяком случае, я ясно чувствовал, что они скорее поверят в то, что я Карл Маркс, соскочивший с памятника, чем в то, чем я был на самом деле.
Внешность встречных людей чуть менялась по мере движения вверх. Изредка мелькали дамские шляпы. Но скромные.
Два молодых еврея в сапогах, галифе и кепи шли, рассуждая о Зиновьеве. Я прислушивался, но, кроме слов «программа», «военный коммунизм», «уклон», «ленинградская делегация», «дисциплина партии», «нейтральный актив», — ничего не понял.
Ломовые извозчики с великим трудом тащили тяжести вверх по крутой горе. Лошади падали на колени, и их жестоко били. Здесь так били от века. «Все, как было…»
* * *
Я взял вправо и стал подниматься по Владимирской горке. Все было занесено снегом, и только узенькая была протоптана тропочка. Я обогнал флиртирующую парочку. «Она» была в шляпе — хорошенькая, еврейка. Он был тоже, конечно, «из наших», щеголеватый, но не в европейском, а в советском стиле… Нечто вроде бекеши, меховая шапка, блестящие высокие сапоги.
Он нажимал:
— Имя? Скажите, какое же это имя!
Она жеманилась, обнаруживая то специфическо-еврейские, уверенные ужимки, то кривлянья, неумело выхваченные из общемирового женского репертуара. И не хотела сказать «имя»…
Но вдруг, выхватив у него тросточку, стала писать по свежему снегу.
Боже мой! Все меняется под луной, но не эти вещи. Гимназистки нашего времени делали то же.
Она писала:
— Борис…
Борис так Борис. А вот это что такое?
Толпа людей в военном, то есть в серых шинелях и в шлемах, вопила. Они пели, как всегда поют русские солдаты: с улюлюканьем, с гиканьем, с посвистом. Слов не слышно было, но, конечно, они должны были быть сугубо революционные, т. е. новые. Но размах, дикая мощь — это старое. Мелодию вела «грозно нарастающая» гуща низких голосов. Четкие тенора, «лихими подголосками», набрасывались на нее сверху. А кругом тех и других, подстегивая, подуськивая, бесились некими «степными запятыми» или как будто «нагайками» резкие, улюлюкающие то змеей, то козой, то совой, то кошкой, — «посвисты соловьиные»… Черт их дери совсем!.. Так только русские солдаты поют во всем свете! И неужели эту мощь, эту силищу, дикую, но несомненную, оседлали вот эти, пишущие по снегу «Борис»?
* * *
Парочка ушла, а надпись осталась. Я тоже остался и прибавил на снегу «мягкий знак», отчего вышло «твердо»:
— Борись!!!
Борись, позором вразумленный
Народ очнувшихся рабов!
И факел, яростью зажженный,
Вонзи в трусливый мрак гробов!!!
* * *
Нет, нет, нет…
Нет, не надо «черного бунта». Этот путь испытан. Этот Путь ни к чему. Это пути двухчленной формулы:
— Бей жидов — бей панов!..
* * *
Это путь раскрепощения Зверя, чтобы он сделал «дело». А потом, в таких случаях, говорят: «Зверь сделал свое дело, Зверь может уйти».
Но Зверь не уйдет. А если уйдет, то только для того, чтобы вернуться снова.
Кто сеет Махновщину, пожнет Пугачева.
— Бей жидов, бей панов…
От двухчленной формулы не уйти еще и потому, что пришлось бы натравливать на жидов именно как на панов. Ибо они паны теперь.
Эй, деревенщина, крестьяне!
Обычай будет наш таков:
Вы — мужики, жиды — дворяне,
Ваш — плуг и труд, а хлеб — жидов.
* * *
И мы тогда не удержимся «на жидах», мы подымаем волну против «панства» вообще.
А ваша задача как раз обратная. Наша задача состоит в том, чтобы заставить людей понять наконец: без «панов» жить нельзя.
Да, нельзя. Как только вырезали своих русских панов, так сейчас же их место заняли другие паны — «из жидов». Природа не терпит пустоты.
* * *
Без панов жить нельзя. Но что такое — «паны»?
«Паны» — это класс, который ведет страну. Во все времена и во всех человеческих обществах так было, есть и будет.
Его называли: высшими кастами, аристократией, дворянством, буржуазией, интеллигенцией, elite[11], классом «политиканов», «революционной демократией» и, наконец, на наших глазах его называют «коммунистами» и «фашистами». Иногда правящий класс окрашивается в национальные цвета, и тогда его называют то «варягами», то «ляхами», то «жидами». При всей разности у всех этой формации людей есть нечто общее. Все они исполняют одну функцию: обуздание Зверя.
Но в борьбе между собой все «паны» склонны разнуздывать Зверя. Они натравливают его на противников и, победив при его помощи, потом с мучительнейшими усилиями снова его обуздывают.
Но это путь ужасный. Ибо в этой процедуре гибнут достижения веков. Наш путь должен быть иной.
* * *
Был когда-то великий путь «из Варяг в Греки». А теперь надо создать новый путь еще большего значения: «из Жидов — в Варяги». Коммунисты да передадут власть фашистам, не разбудив Зверя.
О, не буди меня, зефир младой весны,
Зачем меня будить?
* * *
Зачем его будить? Чтобы он разнес последние остатки культуры, которые с таким трудом восстановили неокоммунисты при помощи нэпа? Для того, чтобы, разгромив «жидов», он вырезал всех «жидовствующих», то есть всех более или менее культурных людей, ибо все они на советской, то есть на «жидовской», службе?
Нет, не надо черного бунта…
* * *
Елизавета, Екатерина, Александр I не привлекали к своему перевороту Зверя, и правление их было славно и гуманно…
Вот пример, по которому надо идти. Скусить верхушку!
А ты, великий молчальник, безмолвствуй. Ибо, когда ты говоришь, падают скалы. Падают тебе же на голову. Правда, голова твоя крепка, но все же от этих каменных прикосновений балдеет она, бедная, на столетия… Так к чему же?
* * *
Пахарь, в поле мирно жни,
Бодрствуй, властвовать могущий!..
Я поднялся выше. По едва проторенной тропинке прошел к памятнику Святого Владимира. Низовье Киева, Подол, и замерзший Днепр были передо мною. Все было серо, туманно.
* * *
Другая парочка, которая приютилась здесь, должно быть, просто не видела ничего. А если что-то видела, то и «ничего» казалось ей прекрасным. Она была хорошенькая и тонколицая, хорошо одетая, в серой шубке, малиновой шляпке, ботиках. Говорила низким, угловато-изысканным голосом, каким звучат на юге петербуржанки. Москвички тоже говорят низко, но певуче. Для моего киевского уха ее голос звучал недостаточно женственно. Но чистая русская речь была безупречна. Увы, я не мог разобрать: уцелевшая ли она аристократка с берегов Невы или же «оневившаяся» еврейка.
Черт знает, что такое!
Обычай будет наш таков
Вы — мужички, жиды — дворяне
Нет, она, кажется, все-таки русская. Но это «кажется» — недостаточно ли оно показательное доказательство.
* * *
А третья парочка, одетая попроще, сползала по крутой, обледеневшей дорожке. Было там очень скользко, барышня боялась и по сему поводу пищала талантливо-переливчато, преподнося памятнику Равноапостольного ассортимент кокетства, сервированного a la Kieff. Mes compliments— старому черному Грушевскому: эти балакали по-украински. Первые и, кажется, последние, которые изъяснялись «на мове» в столице Украины.
* * *
Солдатская песня, три парочки, три «национальности», да зимний туман — вот все, что я вынес из посещения Владимирской горки…
И несколько мыслей.
Я поднялся еще выше и взял к Михайловскому монастырю. Вот знакомые, старого, волнующего рисунка ворота в Михайловское подворье. Над воротами, где раньше была икона, в рамке сосновых ветвей.
* * *
Но кто-то успокаивающий как бы взял меня за руку:
— Помнишь ли ты одну синагогу? Помнишь?
И я вспомнил. В Галиции, в 1915-м, в местечке Тухов Ничего не осталось. Голые стены, побитые окна, разрушено, осквернено.
А кому там молились?
— Богу Единому, — ответил я.
Некто успокаивающий отпустил мою руку.
* * *
Но, да простит меня этот невидимый и кроткий, все же тогда была война. А теперь как будто бы война кончилась.
Да кончилась ли? Или только начинается по-настоящему? (…)
* * *
Монастырь стоял «златоверхий». В шестнадцатом веке один он только в Киеве был крыт золотом, и это может служить неким утешением сомневающимся. В XX веке все храмы златоглавые.
* * *
Мне пора было озаботиться приисканием гостиницы. Где я ее нашел, сие неважно для читателя, но любопытно для ГПУ. Поэтому применим латынь: nomina odiosa sunt[12].
Третьеразрядная была гостиница. Чуточку я волновался, сказать по правде, когда я входил.
А вдруг документ окажется «не того». Ведь он, разумеется, «липа». Да и вообще жутко. Вопросы какие-нибудь каверзные зададут. Или даже не каверзные — случайные, но которые с несомненностью обнаружат мое зияющее невежество.
Вошел.
— Есть номер?
От столика поднял голову молодой человек в бекеше. Лицо?
Лицо — «не весьма». Бритый, красивый, но не разберешь: деникинец или чекист? Бывала такая порода «в старину»: некие номады — из «чека» в «контрразведку» и обратно.
Он рассмотрел меня не то равнодушно, не то пронизывающе.
Сказал:
— Номер есть.
— В какую цену?
— Два с полтиной.
— Покажите.
Он крикнул в коридор:
— Хозяйка, покажите номер!
Выплыла хозяйка. Широкая масленица. Запела по ма-асковски…
— Намерочек вам? Пажалуйте.
* * *
«Намерочек» быд дрянной. Цена зверская. Два с половиной рубля — это значит доллар с лишним. За эту цену я имел бы прекрасный номер в Париже и в Ницце. Ах, все равно. Лишь бы документ «не выдал»…
* * *
Деникинец-чекист взял его и ушел. Я пережил несколько неприятных минут. Затем стук в дверь.
Он вошел и задал мне несколько вопросов. Один был труден для меня. Но я как-то сообразил и ответил.
Ничего. Оказалось, впопад. Он кивнул головой. Ушел. Потом пришел снова и принес документ. Сказал:
— В книгу вписано. А заявлю позже.
Когда он затворил дверь, у меня было желание не то потанцевать, не то перекреститься. Документ не выдал. Спасибо контрабандистам!
Пришла хозяйка. Я понял, что она хочет — деньги вперед. Вытащил червонец. Большая бумажка, беловатая, водянистая какая-то. Но, пока что, эта бумажка деньги: пять долларов дают!
— Сдачу сейчас принесу.
— Не надо, я пробуду несколько дней.
Она ушла, очень довольная.
* * *
«Наконец, мы одни!» Я со своим телом. Йоги советуют думать: «Неужели моя рука, нога, грудь, живот, голова — это я?»
Нет, «я» — это нечто другое, отдельное от тела, и потому «мы одни, мы вдвоем»…
* * *
Это одиночество вдвоем приятно. Оно просто необходимо для существа мыслящего. Но, кроме того, в данном случае приятно ощущение безопасности. Как-никак, это постоянное внимание утомляет. Ведь сквозь канву наблюдений я все время ощупывал глазами каждого встречного и чувствовал всех, кто у меня за спиною. Сколько поймано взглядов за эти часы и сколько из них оценены как подозрительные. Сколько раз казалось, что кто-то пристал. Сколько раз это проверялось… Не так страшно в общем, но напряженно. Прежде чем войти сюда, я сделал точную проверку, нет ли хвоста, т. е. нарочно разыскал совершенно пустынную улицу. Слава Богу, все было в порядке.