Это полезное чтение. Особенно сейчас, когда делаются попытки наладить хозяйственную жизнь страны и бороться со все растущими «наростами». Правда, без отчетливого духовного учения, которое оживило бы убитую душу русского народа, менее других жадного до материального благополучия…
На маленьком вокзале городка Шульгина провожали все — даже сам Врангель и грудные дети в колясках, новорожденные в изгнании. Таков был обычай. Официальная версия — поездка в Польшу по своим делам. Мария Димитриевна еще была в Париже…
Генерал Климович сказал на перроне:
— Я Якушеву верю, иначе не стал бы вам помогать. Но не до конца… Вы — отец, риск — ваше дело. Разузнайте поподробнее о «Тресте».
Чебышев все еще пытался его остановить.
— Сына вы не найдете. А если и найдете, каким образом вывезете бедного сумасшедшего?
Путь в поезде у Шульгина был недалек. В Новом Саде он сел на пароход и поплыл вверх по Дунаю, усердно приглядываясь к своим попутчикам. В 1922 году приставленного к нему агента ГПУ взяли под наблюдение и нейтрализовали, но в 1923-м из фотографии, где он снимался, пропали его карточки…
Билет на пароход был взят до Вены, однако Шульгин сошел в Праге, а оттуда, стараясь не попадать на глаза русским, проследовал в Польшу, где жил в Ровно у дальних родственников, отращивая бороду, изменяя внешность. На всякий случай он съездил на свою мельницу в Агатовке, которая была, как мы помним, на самой границе, — для проверки, нет ли слежки, ибо собирался перейти границу в другом месте.
У родственников в Ровно он нашел «Хатха-Йогу», которая произвела сильное впечатление на его мистическую душу. Он не видел большой разницы в индийской философии и христианском вероучении. Это было в ноябре — декабре 1925 года, а когда мы впервые увиделись с ним в Гагре, он через сорок с лишним лет перечитывал сочинение йога Рамачараки, которое прислали ему московские друзья. Он вспомнил, какая мысль посетила его в Ровно: если человек достигает известного уровня развития, он получает тайного руководителя, ему «случайно» начинают подвертываться книги, отвечающие на мучительные вопросы.
И он всегда исповедовал максимы индийских мудрецов о том, что самые радикальные политические и социальные перемены никогда ничего не изменят, так как в новые формы существования человека перекочевывают старые недуги, человек остается, чем был, а совершенное общество не может быть создано людьми или состоять из людей, которые сами несовершенны. Но это не просто пессимизм, это осознание необходимости самосовершенствования…
Шульгин думал о теоретиках, которые собственные ощущения принимают за «естественное право» народов, человечества, вселенной. И пишут законы, выполнение которых рано или поздно приводит к катастрофе. О том, что любовь к родине, патриотизм — это долг. В «Трех столицах» он говорит, что эти мысли ему подсказывает некий йог, проповедующий терпимость и справедливость Он уповает на христианские заповеди, которые из зверя через десятки тысяч лет создадут человека совершенного. Заповеди Моисея для него — дифференциальное уравнение, из которого вытекает христианский интеграл: «Люби ближнего, как самого себя» Произойдет слияние с Богом, произойдет обещанное второе пришествие Христа, будет дан новый закон и узнана Истина…
Примерно такие мысли обуревали его, когда он писал главу «Нечто йогическое». Он не сказал, что дало толчок им, изъяснившись так:
«Эта непонятная глава имеет назначение сделать для читателя более понятными дальнейшие непонятности этой книги».
Но «непонятностей» остается более чем достаточно, и моя задача — расшифровать то, чего он не сказал тогда, но не все, пока не выйдут на свет Божий документы, имеющие отношение к поездке Шульгина…
Он перешел границу через «окно» в районе Столбцов 23 декабря 1925 года.
Этого уже нет в книге, а есть «такой-то вокзал такого-то города в такой-то стране, такого-то числа, в таком-то часу». Есть «молодой человек, т. е. средних лет», которого надо спросить по-русски, нет ли у него спичек, и спичечная коробка должна быть определенная. Это «контрабандист», которого послали другие «контрабандисты», с которыми Шульгин сошелся будто бы во время своего предыдущего пребывания в Польше.
Мы не можем довольствоваться почти романтическим описанием этого перехода в «Трех столицах», в котором Шульгин выступает как очень талантливый и наблюдательный литератор. Чувство ожидания, неизвестности, опасности, природа и люди — все это изображено блестяще и перемежается философскими размышлениями о нравах человеческих, о помышлениях высоких и низких, о законе и правде…
Любопытно, что четверо, сопровождавших его, «оказались так или иначе офицерами русской армии. Все участвовали, если не в гражданской, то в мировой войне. И в шалашике посыпались названия полков, бригад, географические названия, известные всем и известные только каждому из собеседников, словом, обычное, знакомое военное журчанье…».
Если все они были сотрудниками ГПУ, а не служили в этом учреждении в своих целях, то прошли они подготовку невозможную. Б этих разговорах Шульгин мигом различил бы фальшь, как бы ни совершенна была агентурная «легенда».
Так появляется сомнение в советской трактовке «Треста».
Но вернемся на первое, как говаривал Аввакум.
В Варшаве Шульгин встретился с «молодым человеком, т. е. средних лет», представителем «Треста» Липским (он же Артамонов, тот самый, что подвел Якушева), который довез его до границы и направил в «окно». Провел его через границу «Иван Иванович» (сотрудник ОГПУ Михаил Иванович Криницкий). Затем Шульгин отправился в Киев с паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца (в «Трех столицах» — Эдуарда Эмильевича Шмитта) в сопровождении «Антона Антоновича» (Сергея Владимировича Дорожинского). В Киеве Шульгин остановился в гостинице «Бельгия», «Антон Антонович» — в «Континентале»…
Можно сколько угодно называть подлинные имена, места явок, но не приблизиться к выводу, который сделал Шульгин: «Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть».
Но сперва он был сплошное жадное любопытство.
Какова она, Россия? Он покинул ее в 1920 году, умытую кровью, а был еще 1921 год, «когда умерли миллионы, когда матери поедали собственных детей, погибших часами раньше их самих…».
Он не верит, что земля способна плодоносить, если она не принадлежит кому-то… Кто будет стараться на чужой земле? «Иван Иванович» играет (а может, и не играет), говоря: «Твоя земля? Моя-то сегодня. А завтра, может, уже и не моя… Ну какое ж тут хозяйство? Ведь хозяйство же не на один день. «Интенсификация», «удобрение», «корнеплоды»… Олухи! Кто ж будет интенсифицировать свое поле, чтобы оно другому досталось? Реформаторы! А душу человеческую реформировали, сволочь?! Душа-то все та же, мерзавцы!»
Эпоха военного коммунизма давно прошла, есть гостиницы, рестораны… Россия отъедается и кажется довольной… Все складывалось настолько гладко, что у Шульгина все-таки мелькала мысль: «А не попал ли я в руки ловких агентов ГПУ?!» Все-таки мелькала. Но он гнал ее. «Контрабандисты» обещают ему помочь найти сына.
Он осознает, что эмиграцию, как врага советской власти, можно сбросить со счетов. Она занята мелкими интригами. Что же
касается стодесятимиллиоиного русского народа, живущего у себя на родине, то Шульгин даже приходит к грешной мысли, что это народ никчемный, позволяющий власти делать с собой что угодно…
Но…
Скажем, англичане, немцы, французы — «суть продукт долголетнего самоуправления, привычки к ответственности за свою родину, за свои государственные и политические дела. У нас же население совершенно не было к этому приучено, все делалось в верхах. А потому, как требовать от масс гражданственности? Она не является в течение нескольких лет, а воспитывается веками».
Мысли и вопросы, не устаревшие и по сей день!
Но если внимательно прислушаться к разговору Шульгина с «контрабандистом Антоном Антоновичем», то вдруг возникает ощущение, что Шульгина провели в Россию, потому что он умен и способен правдиво рассказать о том, что видел. Другого сочли бы провокатором, человеком, завербованным ГПУ, а Шульгину поверят. Собеседник его превосходно осведомлен о нравах эмиграции. И облик его таков: «В глаза мне метнулось тонкое сухое лицо в пенсне, которое блеснуло как монокль… Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе». Шульгин упирал на то, что белые проиграли в борьбе с оружием, но не проиграли в борьбе идей, что их эманацией стал фашизм, противник коммунизма в мировом масштабе… для современного читателя все ясно, и эта его карта бита. От подобных мыслей и сам Шульгин отречется еще в канун второй мировой войны, когда агрессивный германский нацизм отодвинет в тень опереточный итальянский фашизм. Вспомним, что книга писалась в середине двадцатых годов.
Собеседник Шульгина говорит едва ли не парадоксами. И слишком умно для агента ОГПУ. Революцию, мол, делают сытые, если им не дать два дня поесть, как было в феврале семнадцатого… А вот заботы о самом необходимом, «то есть об элементарной безопасности от набегов Чека и о том, чтобы не умереть с голоду, поглощали всю психику». И тот же военный коммунизм — до бунта ли обессиленным скелетам, которые, протягивая руки, молят о хлебе? Чтобы прекратилось физическое и моральное уничтожение русского народа, был создан нэп. Заработало все — мужик, фабрики, железные дороги. Не только Ленин и коммунисты, огромные миллионы людей «бросились выжимать из нэпа спасение своей стран ы!». И это с решимостью, волей, силой, свойственной большевизму.
Когда Шульгин писал об этом, никто и предполагать не мог, что грянет рубеж двадцатых и тридцатых годов, разорение крестьянства, голод и смерть от него семи миллионов человек, расширение концентрационных лагерей, появившихся еще в 1918 году расстрелы, всеобщий страх и торжество тирании… Что можно предположить за словами собеседника Шульгина — нечаянное пророчество или продуманную систему физического и морального унижения и уничтожения русского народа?
А пока он скрупулезно записывает цены, благо при нэпе есть
чего есть. За границей он соскучился по икре, борщу и телятине… Отмечает, кто во что одет…
Оказавшись в родном Киеве, он видит реставрированные церкви и переименованные улицы — Крещатик и тот стал улицей Воровского. Удивляется «апокалипсическим» названиям учреждений: «Укрнархарч, Укрнарпит, Винторг, Бумтрест… Он видит строй красноармейцев и по залихватской песне, по внешнему их виду узнает армейскую преемственность. В правящей элите, в высшем классе он видит множество евреев, занявших место вырезанных образованных русских бюрократов и интеллигентов.
Для него самое страшное — взбунтовавшийся народ, пугачевщина. Так стоит ли его будить?
«Чтобы он разнес последние остатки культуры, которые с таким великим трудом восстановили неокоммунисты при помощи нэпа? Для того, чтобы, разгромив «жидов», он вырезал всех «жидовствующих», то есть более или менее культурных людей, ибо все они на советской, то есть на «жидовской» службе?
Нет, не надо черного бунта…»
Он готов примириться с любым правлением, с любыми «панами», лишь бы не было разрушений и крови, не предполагая, что вскоре храмы будут взрываться, а новый класс начнет сводить счеты друг с другом, вовлекая в кровавую мясорубку миллионы тех, кому не до бунта. Он позволяет себе весьма некорректные высказывания о Ленине, чтобы потом раскаяться в этом.
А сейчас он видит густое движение на улице, извозчиков, трамваи, автомобили. Кругом обилие сластей, торгуют абсолютно всем, даже книгами с двуглавым орлом на обложке, за что в 1920-м расстреляли бы. Уж не есть ли это смирение ортодоксального коммунизма?
Волнуясь и озираясь, Шульгин покупает книгу Шульгина «Дни», выпущенную ленинградским издательством «Прибой».
И еще. «Я как-то читал в одной иностранной газете, что на вопрос одного иностранного корреспондента, что он делает во время «отпуска», Ленин ответил:
— Внимательно изучаю «1920 год» Шульгина…»
И он тешит себя мыслью, что Ленин обратил внимание на его фразу: «Белая Мысль победит во всяком случае…» И считает Доказательством этого расслоение советского общества, неравенство, неофициальное деление на богатых и бедных. «В этом большом городе нет сейчас двух людей равного положения». Он не силен в марксистских догмах, в принципе социализма: «От каждого по способностям, каждому по его труду». Уже в самом этом принципе заключено неравенство, ибо нет двух людей, равных по способностям. Важно лишь найти способы осуществления этого
принципа в рамках социализма… Шульгин был твердо убежден, что без права (хотя бы для крестьянина) частной собственности на землю толку не будет.
Впрочем, это не ново… Шульгин и ему подобные были властителями в мире частной собственности, но слишком много пили, ели и вели пустопорожних разговоров. Коммунисты прогнали их с помощью лозунга «грабь награбленное», коммунизм сдали в музей (музей революции) и подчинились новым властителям «из жидов».
И он пророчествует. Жизнь возьмет свое. «Их, конечно, скоро ликвидируют. Но не раньше, чем под жидами образуется дружина, прошедшая суровую школу. Эта должна уметь властвовать…» Но мы спросим — лучше ли новая многомиллионная бюрократия, в которой национальные различия не играют роли? И что значит фраза Шульгина о ней: «Они из уголовной сволочи превращаются в фашистов»?
Однако тогда он еще верил в фашизм, но с оговоркой:
«Опасность хамства, соблазн измывательства над бесправным (перед силой) населением это есть та подводная скала, на которую сядет фашизм в той стране, где им не будет руководить человек исключительного благородства и неодолимой властности»
Далеко ли ушел Шульгин от крестьянина, бунтовавшего в 17 веке с надеждой посадить «доброго царя»? Государственные преступления творились и творятся «волей масс». Надежда на настоящего вождя — та же игра в лотерею. Шульгин в свое время разочаровался в парламентаризме. Впрочем, он мечтал о законах, непререкаемых и священных, прочно защищающих право личности, обязательных и для вождя, и для парламента. Но все в этом мире течет и перерождается. Вожди и парламенты могут любые законы толковать в свою пользу и выдавать эгоистическое своеволие за «волю масс».
Книга «Три столицы» заставляет думать, сравнивать, сомневаться. Она битком набита мыслями, и уже не хватает места отмечать художественные удачи. Она полна антиномий, и при всем ее оптимистичном, для своего времени, настрое, сейчас читается пессимистично, хотя в лозунге «перестройки» звучит великое обещание, а публикацией книги и сопутствующих ей мыслей проверяется объявленные гласность и плюрализм мнений.
О том, что «Три столицы» читали в Советской России, хотя она и не переиздавалась здесь, можно судить по подробно описанному эпизоду, как Эдуард Эмильевич Шмитт, скрываясь от слежки, решил выкрасить бороду и как эта борода стала лиловой после умывания и была сбрита. Все перипетии этой истории были перенесены Ильфом и Петровым в их роман «Двенадцать стульев», в описание приключений Кисы Воробьянинова…
И вот уже поезд несет Шульгина в Москву…
В пути узнается много из разговоров. Во всяком случае так было еще на моей памяти. Сейчас мы сдержаннее англичан. Шульгина интересует купец-нэпман, которого ценят, потому что дело большое и его надо знать. Только вот бумажек и разрешений появилось много. Прежде купец дал слово, и семьдесят вагонов мануфактуры отправили, а нынче верят не словам — бумагам. Когда никто никому не верит, нет кредита, а нет кредита — нет торговли и промышленности.
Железные дороги в Советской России в 1925 году работали отменно. Шульгин вспомнил Государственное совещание в Москве в августе 1917 года, когда он говорил о митинге вокруг искалеченного. локомотива. «Митинги и работа — вещи несовместимые».
Шульгин считал, что большевики, которые тогда составляли половину зала Большого театра, встречая яростными криками подобные выступления, «намотали на ус» говорившееся и, прийдя к власти, митинги разогнали.
4 января 1926 года Шульгина встречал в Москве на Киевском вокзале «Петр Яковлевич» (Шатковский, некогда, по утверждению белоэмигрантской печати, жандармский полковник, ставший сотрудником ОГПУ).
С того самого августа 1917 года Шульгина в Москве не было. Тогда воздух был пропитан дешевыми и крепкими духами проституток. Происходило социальное догнивание. «Это был какой-то кабак на кладбище», — как выразился Шульгин. Теперь все успокоились. Рабочие по-прежнему живут на окраинах и добиваются на производстве «довоенных норм», «бесконечное число чиновников» заняло квартиры в центре.
Удивительна способность Шульгина оставаться актуальным в своих писаниях на долгие годы, как бы ни было парадоксальным или глубоко личным его мнение или наблюдение. Например, проблема архитектуры Москвы и сохранения памятников. В 1925 году Москва показалась ему застроенной невзрачными домиками. Он ценил старину и роскошь, но считал их исключающими друг друга. «То, что роскошно, есть продукт последнего слова науки, техники и искусства». Он ратует за сохранение старинных поэтических особняков, а рядом предлагает воздвигать роскошные небоскребы. И еще он узнал, что в Москве тщательно реставрируют памятники архитектуры, открывают все новые музеи. «Остаткам человеческим мы рубим головы без всякого сумления», — говорит «Петр Яковлевич», сопровождавший его в Донской монастырь, бывшую резиденцию покойного патриарха Тихона, где Шульгин узнает о новых репрессиях против духовенства.