Нам теперь известно и продолжение этой реставрации и действительной тяги к культуре в двадцатые годы. В начале тридцатых по указанию и под руководством Л. М. Кагановича было взорвано более трехсот памятников архитектуры мирового значения, ведущий реставратор Петр Димитриевич Барановский оказался в тюрьме, и было построено всего несколько конструктивистских зданий, даже отдаленно не напоминавших «роскошные небоскребы», и понадобилось еще тридцать лет, чтобы Москва получила «вставную челюсть».
Шульгин, не очень ловкий в политической экономии, пытался в длинных рассуждениях выяснить причину нехваток, дороговизны, очередей в Советской России, хотя то, что он описывает, не идет ни в какое сравнение с нынешней экономической обстановкой. Ленинский кооперативный план в книге Шульгина видится в действии, и вряд ли где он представлен нагляднее (с точки зрения постороннего наблюдателя). Но он усматривает и другое, что может быть оценено нами в полной мере:
«В чиновничьем хозяйстве всегда есть наклонность застыть в установившихся рамках, в нем всегда обнаруживается недостаток инициативы, этакая некоторая степенность чиновничья, которая весьма недалека от китайской неподвижности».
Шульгин надеялся, что небольшой слой частников, хоть немного конкурируя, подстегнет и огосударствленную промышленность. Надеялся на то, что окрепший крестьянин потребует своей доли в правительстве. Надеялся на завоевание Россией мировых рынков…
15 октября 1927 года, когда о поездке Шульгина в СССР стало уже известно широко, в еженедельной газете П. Б. Струве «Россия» была опубликована статья, озаглавленная «Послесловие к «Трем столицам». Шульгин коротко описал свое первое знакомство с Якушевым-Федоровым, не упоминая, кто при этом присутствовал, и обращение к нему через присутствовавшее лицо (Климовича), а следовательно, к организации «Трест».
«За два года, — писал Шульгин, — она успела связаться с лицами, занимавшими в эмиграции действительно солидное положение. «Трест» импонировал, во-первых, тем, что у него были кое-какие средства. Это обстоятельство в глазах русской эмиграции, все существование которой «вымощено добрыми пожеланиями», не перешедшими в действие из-за бедности, свидетельствовало о какой-то силе. Поражала и некоторых восхищала смелость этих людей, бестрепетно переходивших границы туда и обратно, исчезавших из Москвы под предлогом поездки в провинцию и появлявшихся в Париже или Берлине для того, чтобы через несколько дней опять «вступить в исполнение своих служебных обязанностей» в Советской России. Солидность «Тресту» придавало и то, что у него, очевидно, были друзья в правительственных кругах некоторых государств и что, например, визный вопрос, который есть чистое наказание Божие для рядового эмигранта, для членов «Треста» не служил никаким препятствием. Они ездили, куда хотели, доставая визы с молниеносной легкостью. Правда, именно эти обстоятельства — деньги, смелость, связи — некоторыми скептиками толковались не в пользу «Треста»: агентам ГПУ легче всего иметь и то, и другое, и третье. Но их голос звучал неубедительно. Хотелось верить в русское мужество и русский гений.
Переход границы и вообще путешествие по России мною изображено в книге «Три столицы» так, как оно было, за исключением, впрочем, кое-чего, о чем можно сказать сейчас (мы знаем уже много больше. — Д. Ж). Так, например, разговор с неизвестным в «слипингкаре» на самом деле происходил не в вагоне и не с «неизвестным», а является сводкой нескольких разговоров, которые я имел с Федоровым-Якушевым в Москве. Таких бесед я имел три в Москве».
Расскажем чуть больше, чем мог сказать Шульгин тогда.
Первая беседа их в Москве состоялась 13 января 1926 года на квартире у Якушева, куда Шульгина привел «Антон Антонович» Дорожинский с должным соблюдением конспирации. Стол был сервирован перед горящим камином. «При разговоре присутствовал кто-то из старших членов организации, человек с умным, массивным лицом, который, однако, ничего не говорил, а только слушал, выражая свое сочувствие наклонением головы».
Это был генерал Потапов. Говорил больше Якушев, выказывая превосходное знание обстановки в эмиграции, которую не слиш ком уважал за раздоры. Говорил он умно, живо, хоть и не по-ораторски гладко. Он хвалил Шульгина за книгу «Дни». Когда же он заговорил о России, глаза его загорелись. Россия не умерла и будет жить, несмотря на большевистскую власть. Не умёр бессознательный жизненный инстинкт и сознательная воля к сопротивлению. Он был уверен в силе своей организации: «не выскребешь нас никакой ложкой хирурга» (читай Дзержинского, отметил Шульгин) Дело все в сроках. Якушев зло высмеивал социализм. «Что ж тут говорить: с социализмом сели в планетарную лужу».
В «Трех столицах»: «Никакого коммунизма больше нет, есть глупая болтовня людей, которым стыдно сознаться, что они кругом провалились, опростоволосились… Осталось лишь желание удержать за собой власть. Население большевиков ненавидит, и потому эта власть падет. Надо быть к этому готовым».
Якушев говорил о большевистской лжи. Мужикам землю обещали, а не дали. А их организация сделает все, чтобы выполнить то, что не успел сделать Столыпин. Он говорил о расслоении среди коммунистов — одни корчат из себя бар, другими пренебрегают…
Шульгин вспоминал: «Его очень занимала мысль пообедать сообща со мной в каком-нибудь шикарном ресторане, чтобы показать мне, как «живут и работают» в пролетарском государстве (впоследствии это было признано слишком опасным)».
Заговорили о евреях. Эмигранты считают, что в России царит беспросветное еврейское засилье. Якушев уверял, что на верхи пробивается и сильная русская струя. Евреи, разумеется, сильнее. Так пусть придавят еще, и тогда мы опомнимся. Россия-то восстанавливается русскими руками.
Из «Трех столиц»: «Это сделано русскими руками, и потому хотя мы и щеголяем сейчас в еврейской ермолке, но под ней, слава Тебе Господи, с каждым днем нам Бог мозгов прибавляет…»
Вот он, Якушев, сохраняет превосходные отношения с Троцким: «Он хочет познакомиться с вами. С еврейством надо как-то поладить, среди них есть люди.»
Шульгин ответил:
— Если вы считаете это полезным, я готов.
«Но Якушев, как бы спохватившись, дал отбой:
— Нет! Это слишком опасно!»
Так Шульгин вспоминал уже в 1966 году. Он считал, что опасно было и для Троцкого, этого негодяя, которому будто бы «где-то в Бразилии родственник разможжил голову пресс-папье», а разгар их борьбы со Сталиным был во время шульгинского посещения России.
И в то же время Шульгин боялся еврейских погромов, с чем Якушев охотно соглашался. Евреи совершают грубейшую ошибку, не поддерживая русских преемников советской власти. В эмиграции говорят о «еврейском фашизме» в России. Так оно и есть, но борьбу против него надо вести не погромами, а духовную, экономическую, политическую, ибо частичные избиения укрепляют психическую мощь мирового еврейства и ослабляют психику русской стихии…
Якушев боялся коренной ломки после падения большевиков. Если исключить их злоупотребления властью, истребление «буржуев», не так-то плохи самоуправление и децентрализация. Он с отвращением говорил о демократии, которую разводило Временное правительство, и склонялся к «силе, мощной духовно и достаточно численной количеством, силе приблизительно в типе выступившего сейчас на мировую арену фашизма» (разрядка В. Ш.).
Якушев, да и Шульгин тогда считали столыпинскую «ставку на сильных» с одновременной христианской милостью к слабым предвозвестьем фашизма.
Много позже Шульгин напишет:
«Но хитлеровцев (В. В. всегда писал Гитлера через X. —
Якушев склонялся к просвещенной монархии, называл имя великого князя Николая Николаевича и резко отрицательно относился к иностранному вмешательству в русские дела:
— Вы видели Россию, Василий Витальевич. Плохо, конечно, но скажите: находимся ли мы в таком положении, чтобы продаваться иностранцам за всякую цену?
Не менее резко Якушев высказался и в украинском вопросе, в отношении «самостийников». В общем, взгляды его с шульгинскими вполне совпадали.
И наконец заговорили о главной цели приезда В. В. в Россию. Он попросил помочь ему добраться до Винницы, где, по его сведениям (он не сказал, откуда их получил, чтобы избежать косого взгляда трезвомыслящего Якушева), находится в больнице для душевнобольных его сын. Якушев ответил, что пока это невозможно, и предложил послать туда своего человека.
— А если он вас узнает? — спросил Якушев.
— Так что же?
— А то, что он вас же и выдаст. Вас схватят, а «Трест» взлетит на воздух. Так не годится. Мы пошлем своего человека.
И послали.
Шульгин написал записку с намеками, понятными только для Вениамина:
«Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься предъявителю этого письма. Лиз жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Овальнокотских сказок. Храни тебя Господь.
Твой Биб».
Бибом, как мы помним, в семье называли В. В., а Лиз — это, скорее всего, Екатерина Григорьевна.
Пока ищут Лялю, Шульгину предложено пожить на даче под Москвой. «Антон Антонович» Дорожинский присоединился в уличной толпе к Шульгину и «Петру Яковлевичу» и сказал:
— Вы можете во всем довериться Василию Степановичу. И он вас устроит. Комната найдена. Бросьте гостиницу.
Тут же его познакомили с Василием Степановичем, который оказался Радкевичем, мужем Марии Владиславовны Шульц. Молодой, не старше тридцати, тот был красив в своем романовском полушубке и треухе. Он сказал, что и сам живет за городом, а Шульгина поселят неподалеку, у одной старушки.
Шульгин купил постельное белье, плед в ГУМе, ныне ЦУМе, а до революции в «Мюре и Мерилизе», отметив, что цены там дешевле, чем у нэпманов. Толпа расхватывала все. Он понял выражение «товарный голод». Но откуда деньги берутся? Он подумал, что, видимо, казна приплачивает государственным предприятиям, работающим в убыток, хотя крупные фабрики, по идее, должны производить более дешевый продукт. Подумал он и о монополии государственных трестов. А дешевизна искусственная. Берут меньше налогов с государственной торговли. Надо подкармливать рабочих за счет ограбления деревенской России. Это беда, когда государство вмешивается в рынок — товары с него исчезают. «Требовать от чиновников всезнания нелепо, а поручать ничего не понимающим людям тончайший аппарат цен еще глупее». Ленин призывает коммунистов учиться торговать, «поумнел… прикрикнул на свою шпану», и Шульгин надеется, что «два великана» — государственный и частный, — конкурируя, облегчат жизнь населения. Однако он уже видит и другое.
Будучи в комитете Государственной думы, он видел, что Путиловский и другие заводы, взятые в казенное управление генерала Маниковского, в конце концов справились с поставкой снарядов на фронт в 1916 году, но было уже поздно…
«Где остановить линию государственных снегов, одевающих Россию сверху? Где проложить черту, за которой должна быть зеленая поросль сочной частной инициативы?»
Не это ли стало мучительным вопросом и нашего времени?
Однако вернемся к Шульгину с Радкевичем, направившимся на Казанский вокзал и в Лосиноостровскую, тогда еще дачное место. Он поселился в домике у старушки, ждал известий о Ляле и читал советскую печать, так горячо воспринимая события, что однажды послал заметку в «Красную газету» с рационализаторским предложением, о чем нашел отзвук в одном интервью.
Встревожили его строки в газете: «Небезызвестный черносотенный писатель В. В. Шульгин заболел язвой желудка». А вдруг корреспондент предчувствовал его будущую болезнь? «Правда» критиковала Шульгина за какое-то место из «Дней»…
Дурацкая орфография, но он начинал жить жизнью страны, радоваться ее достижениям, печалиться из-за неуспехов, ведь если рассудить, «советская власть есть не более, как печальное приключение, грустный эпизод тысячелетней русской истории».
«Василий Степанович» жил в двух станциях от Лосиноостровской. Шульгин часто ходил к нему пешком, сразу познакомился с «Прасковьей Мироновной», его женой. Имя это подходило к ней, «как лапти к шелковому чулку». Супруги непрестанно кашляли — сильно простудились — переходили в последний раз границу, провалились в ледяное болото.
Вот как описывал Шульгин свое пребывание на даче несколько десятилетий спустя:
«Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и ее мужу под специальное покровительство. Муж ее был офицер. По ее карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я ее узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица. Испытала очень много, и лицо ее, конечно, носило печать всех испытаний, но женщина была выносливой и энергии совершенно исключительной. Она была помощницей Якушева… Мне приходилось вести откровенные разговоры с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: «Я старею. Чувствую, что это последние мои силы. В «Трест» я вложила все, если это оборвется, я жить не буду».
И еще она жаловалась на медлительность Якушева. Шульгин заметил, что она «идеализировала другого члена этой организации».
Опперпута. Но об этом потом…
Троица обменивалась рассказами об «ужасных приключениях», выпавших на их долю в последние годы.
«Эдуард Эмильевич» часто ездил в Москву в сопровождении «Прасковьи Мироновны». Так они посетили суд, который действовал только из соображений партийной целесообразности. А когда они проходили по Лубянке мимо старинного дома, стоящего до сих пор голубоватым покоем за изящной решеткой, Мария Владиславовна сказала, что в подвалах его расстреливают тех, кто в народный суд не попадает. В газетах об этом уже не объявляют.
В шестидесятых годах Лев Никулин писал роман «Мертвая зыбь». Они с В. В. встречались. А 22 апреля 1963 года В. В. отправил автору будущего романа большое письмо с описанием лиц, связанных с «Трестом». У меня есть и черновики этого письма, из которых я уже цитировал. Само письмо он продиктовал стенографистке, «обязанный любезности Владимира Ивановича» (Шевченко), тогдашнего начальника владимирского КГБ, под надзором которого находился Шульгин.
Он писал, что Мария Владиславовна была настоящим офицером, что отец ее был поляк, а мать — русская, что у нее были тонкие руки и она носила золотое кольцо…
«Ее с мужем послал в Россию Кутепов. Она стала секретарем «Треста». Между прочим, она работала «на химии», то есть она перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Она проявляла, затем печатала на машинке. Это была работа иногда очень изнурительная. Я познакомился с нею в Пушкине. Это был населенный пункт в лесу, где она жила, постоянно приезжая в Москву, откуда примерно час езды. Они с мужем меня устроили там же в одной семье простой женщины-вдовы, кондуктора железной дороги. Там оба супруга меня навещали, и я у них бывал. Это описано в «Трех столицах», конечно, не называя их».
По выходе «Мертвой зыби» Шульгин написал Никулину «заметку»:
«Как все труды этого рода, и роман имеет целью не историческую правду и не создание художественного произведения, являющегося самоцелью, а торжество Партии, партии социал-демократов-большевиков».
Шульгин писал, что Никулин воспевает провокаторов.
«Главный из них — Феликс Дзержинский — «Золотое Сердце».
С последним у меня лично особые счеты. На нем много крови, но меня он пощадил. И выпустил меня обратно в эмиграцию. Этим он, на мой взгляд, обнаружил, если не золотое, то разновидность некоего человеческого сердца.
При этом он преследовал и партийные цели. Ему казалось: вместо того чтобы делать из Шульгина «мученика», расстреляв его (как, например, капитана Рейли), выгоднее его скомпрометировать, вернув ему свободу.