Помимо прочего, Гитлер критиковал и умеренное применение суровых наказаний, утверждая, что недостаточная жесткость военной юстиции стала основной причиной развала немецкой армии в конце Первой мировой войны. Гитлер безоговорочно верил в теорию «удара в спину», согласно которой Германия проиграла Первую мировую войну из-за падения дисциплины и боевого духа в тылу. Придя к власти, он был преисполнен решимости не только укрепить дисциплину в армии, но и преобразовать гражданское правосудие в соответствии с потребностями нацизма. Как следствие, военные стандарты стали отражать то, что было принято в гражданской среде, поскольку Гитлер по историческим соображениям стремился создать сплоченное «народное единство», как гражданское, так и военное, которое исполняло бы его волю и было бы способно выдержать давление войны. Поэтому военное правосудие в немецкой армии претерпело радикальные преобразования, устанавливавшие тесную связь между вермахтом и нацистским режимом. Место относительно мягкой системы, действовавшей в годы Первой мировой войны, заняла суровая дисциплинарная система, в основе которой лежали суровые наказания за то, что считалось «политическим преступлением» против национал-социалистского государства: дезертирство и подрыв боевого духа войск. Поскольку нацистский режим стремился покрепче идеологически привязать к себе вермахт, вопросы поведения и дисциплины все чаще принимали политическую окраску, и судебная система вермахта в годы Второй мировой войны продемонстрировала свою готовность прибегать к драконовским наказаниям. Из примерно 20 000 немецких солдат, казненных к концу войны, 75–80 % были признаны виновными именно в этих «политических» преступлениях.
Неудивительно, что ужесточение дисциплины также тяжким бременем ложилось на плечи солдат. Например, печально известные штрафные батальоны вызывали повсеместно страх и отвращение, поскольку считались практически аналогом смертной казни. В своем едком и крайне реалистичном романе «Сталинград» Теодор Пливир описывал одно из таких подразделений, занимавшее опасный участок Восточного фронта:
«Это было подходящее место для дисциплинарного батальона. Приказ гласил: «Срок наказания необходимо отбывать на переднем крае. Наказание заключается в выполнении наиболее сложных и опасных работ, таких как разминирование, захоронение убитых и т. д. под огнем противника…
Жалованье: сниженное. Форма одежды: во избежание дезертирства — униформа без знаков различия… Укрытия: менее удобные, чем для других войск. Почта: по усмотрению старшего командира… Общение с другими частями и гражданскими не допускается, за исключением необходимого для исполнения долга. Освещение: не предоставляется. Привилегии: предоставляются в исключительных случаях и только старшим командиром».
Солдаты, направляемые в такие подразделения, были отбросами войны, главным их «преступлением» был подрыв дисциплины или боевого духа войск. Как подтверждает Ги Сайер, страх перед дисциплинарными батальонами служил очень хорошей мотивацией для него и его товарищей.
Однако вскоре солдаты поняли, что бояться стоит не только штрафных батальонов. После катастрофы немецких войск в Румынии летом 1944 года один из солдат писал: «Солдаты прибывают оборванные, грязные, небритые, совершенно измотанные, со стертыми ногами. У многих нет сапог, и ноги обмотаны тряпьем. И все они, рядовые и офицеры, смогли спасти лишь свою жизнь». Но он же отмечал, что физические трудности доставляли меньше всего проблем: «Организованных частей больше не было, каждый стремился спасти только самого себя… В Бессарабии мы добрались до сборного пункта, где солдаты могли узнать, как найти свои части. На перекрестках и мостах стояли офицеры, отлавливавшие одиночных солдат и использовавшие их для формирования новых батальонов… Были также и тысячи таких, кто спутался с плохой компанией и не явился на сборный пункт… и бродил по округе, занимаясь грабежами и мародерством, за что многие были приговорены к смерти и повешены». Как признавался Сайер, мысль «оказаться в сводном батальоне» вселяла в него ужас, поскольку эти подразделения состояли из людей, «уже числившихся пропавшими без вести или убитыми в своих предыдущих частях», поэтому их «использовали в качестве неожиданных подкреплений, щадить которые не было причин». Солдат, попавший в этот людской водоворот, мог считать, что ему повезло, если ему удавалось вернуться в прежнюю часть, избежав попадания в одно из спешно сколоченных подразделений вермахта или превращения в бродячего наемника, которому суждено закончить свои дни на армейской виселице.
В широко раскинутые сети офицеров, занимавшихся формированием новых частей, попадали не только недисциплинированные солдаты, занимавшиеся противозаконными делами. После беспорядочного отступления за Днепр в конце 1943 года Сайеру и его уцелевшим товарищам пришлось столкнуться с внушавшей ужас немецкой фельджандармерией (всегда вызывавшей чувство «тревожного отчаяния»), которая в тот момент занималась наведением порядка и дисциплины. Сайер вспоминал, как обер-ефрейтор приказал им подойти к столу для проверки: «Мы должны были по первому требованию предъявить документы и оружие, вверенное нам армией. От такого приема нам стало совсем не по себе». Сайеру было хорошо известно, что «самые тяжелые обвинения выдвигались против тех, кто возвращался без оружия… Наши солдаты должны были скорее умереть, чем бросить его».
Страхи Сайера только усилились, когда он услышал допрос лейтенанта, стоявшего в очереди перед ним:
«— Где ваша часть, лейтенант?
— Уничтожена, герр жандарм. Все пропали без вести или погибли…
— Вы бросили своих солдат или они погибли?
Лейтенант на мгновение заколебался… Он почувствовал, как и все мы, что попал в ловушку… Он пытался что-то объяснить, но нет смысла ничего объяснять фельджандармерии: их способность к пониманию всегда ограничена содержанием заполняемого бланка.
Далее выяснилось, что лейтенант потерял немало вещей… Армия не раздает документы и снаряжение только для того, чтобы их разбрасывали и теряли. Немецкий солдат должен скорее умереть, чем позволить себе небрежное обращение с армейским имуществом.
Нерадивого лейтенанта списали в штрафной батальон… И ему еще повезло».
Повезло, потому что, как хорошо знал Сайер, альтернативой был расстрел на месте.
«Подошла моя очередь. Я оцепенел от страха… К счастью, мне удалось воссоединиться со своей частью…
— Вы отступали?
— Так точно, герр унтер-офицер.
— Почему вы не сражались?! — крикнул он.
— Мы получили приказ отступить, герр унтер-офицер.
— Проклятие! — взревел он. — Что же это за армия, которая отступает без единого выстрела?
Появилась моя расчетная книжка. Допрашивавший меня жандарм схватил ее и быстро перелистал… Я следил за движением его губ. Он мог отправить меня в штрафной батальон, под арест, на передовую, на разминирование с редкими увольнительными в пределах лагеря, где слово «свобода» утрачивало всякий смысл…
Я с трудом сдерживал слезы. Наконец жандарм твердым движением руки вернул мне свободу. Меня не отправили в штрафной батальон, но эмоции все равно переполняли меня. Подхватывая ранец, я не сдержался и всхлипнул. То же случилось и с парнем, стоявшим рядом».
Дисциплина в вермахте была настолько устрашающей, что после жестокой битвы, в которой ему едва удалось уцелеть, Сайера переполняли эмоции не из-за только что пережитых испытаний, но и из-за того, что его минула более страшная судьба — штрафной батальон или расстрел на месте.
Пик жестокости наказаний и опасности попасть под расстрел пришелся на последние месяцы войны, когда «летучими трибуналами» и другими подобными органами было расстреляно, по всей видимости, порядка 7–8 тысяч человек, причем большинство из них — на месте, и в большинстве случаев эти драконовские меры применялись в отношении обвиняемых в политических преступлениях — дезертирстве и разложении армии. Подавляющее большинство из тех, кого судили и казнили в таком упрощенном порядке, редко давали какую-то идеологическую или оппозиционную мотивацию своим поступкам. Скорее, это были простые люди, как правило, молодые, малообразованные и ошеломленные, попросту неспособные больше сдерживать себя в боевых условиях. Ги Сайер рассказал об одном мрачном эпизоде, который в последующие месяцы постепенно становился все более обычным явлением. Сайер вспоминает, как во время беспорядочного отступления в Карпатах летом 1944 года «кто-то крикнул нам, чтобы мы подошли и посмотрели. Мы глянули в овраг. На дне его лежал разбитый грузовик в камуфляжной раскраске». Для изголодавшихся солдат, которым уже несколько дней было нечего есть, содержимое грузовика показалось «настоящей интендантской лавкой — шоколад, сигареты, колбаса». Но между ними и возможной добычей стоял страх перед фельджандармерией, который лишь усиливался из-за того, что многие солдаты потеряли или бросили часть своего оружия и снаряжения. Однако Сайеру и его приятелям повезло. «Словно голодные звери, мы жадно глотали консервы и прочую провизию, — вспоминал он. — Лензен сказал: «Лучше съесть все сейчас. Если нас поймают и найдут в ранцах то, чего нам не выдавали, попадем в беду». — «Ты прав. Давайте съедим все. Они же не будут нас вскрывать, чтобы узнать, что у нас внутри. Хотя эти ублюдки могут и наше дерьмо проверить». Целый час мы объедались едва ли не до тошноты. Когда стемнело, мы кружным путем вернулись на дорогу».
Их не обнаружили, а вот другим солдатам из их части не так повезло.
«Мы продолжили путь… Потам мы увидели дерево. Великолепное дерево, ветви которого, казалось, упирались в небо. На этих ветвях висели два мешка, два пустых пугала, раскачивавшихся на ветру, подвешенные на коротких веревках. Мы подошли к ним и увидели серые, обескровленные лица повешенных, в которых узнали нашего несчастного друга Фреша и его товарища.
— Не беспокойся, Фреш, — прошептал Хальс. — Мы все съели.
Линдберг закрыл лицо ладонями и заплакал. Мне с трудом удалось разобрать надпись на табличке, привязанной к сломанной шее Фреша: «Я — вор и предатель родины».
Бедный Фреш был одним из тех сбитых с толку людей, которые так и не приспособились к фронтовой жизни, человек странного вида, которого Сайер описывал ранее как придурковатого на вид и ангельски дружелюбного парня, на лице которого всегда было написано выражение трогательной глупости и банального дружелюбия. Для таких, как Фреш, кто отбился от своей части или потерял оружие в беспорядочном отступлении «сумерек богов» нацистского режима, это неразборчивое «правосудие» служило отрезвляющим напоминанием о том, что щупальца гитлеровского государства все еще держали их в своих цепких объятиях.
Солдаты, пойманные без необходимых документов или подозреваемые в дезертирстве, также становились жертвами упрощенного судопроизводства. Для достижения максимального эффекта казненных обычно оставляли висеть на деревьях или столбах с табличками, предупреждающими остальных о последствиях любого предполагаемого нарушения долга. Макс Ландовски вспоминал о таких картинах во время бегства на запад из-под Данцига в январе 1945 года. Особенно ему запомнилось, что многие из повешенных обвинялись в «трусости перед лицом врага». По его словам, «пощады не было». Явившись в распоряжение вермахта в Коттбусе, Ландовски увидел перед входом в здание штаба «лежащего на траве расстрелянного немецкого солдата. На груди у него была табличка, гласившая: «Вот как мы поступаем с трусами». Эрвин Л ешь вспоминал не менее «пугающую картину», которую видел в Данциге: «На деревьях вдоль улицы были повешены немецкие солдаты. Некоторые были босы, и почти у всех на груди висели таблички со словом «трус». У многих из них на мундирах были видны боевые награды. Это нас поразило». А 16-летний Ганс-Рудольф Фильтер никак не мог забыть картину хаоса в Берлине, особенно «дезертиров» и арестованных солдат, повешенных на фонарных столбах и деревьях с табличками: «Я вишу здесь, потому что слишком труслив, чтобы защищать родину».
В последние месяцы войны линия фронта укорачивалась, и ужас начинал преследовать солдат повсюду. По всей Германии фельджандармерия, которую солдаты презрительно именовали «похитителями героев», усердно выискивала так называемых «врагов народа». Макс Ландовски вспоминал, что «сторожевые псы» армии проверяли центры Национал-социалистского благотворительного общества, которые вполне эффективно решали задачу обустройства перемещенных лиц, в поисках солдат, чтобы отправить их в фольксштурм (народное ополчение) или повесить. Все зависело от клочка бумаги — письменного пропуска, снабженного всеми необходимыми подписями и печатями. Предприимчивые солдаты, которые, как Отль Айхер, имели доступ к пишущим машинкам и типографским бланкам, дававшим разрешение на различные поездки, успешно преодолели опасный путь в безопасное место. По иронии судьбы однажды события обернулись так, что ефрейтор Карл Гребе помог офицеру добраться до его родного города, подписав проездной документ, заполненный, но без подписи командира. Как вспоминал Гребе: «Я быстро написал жирными буквами: «Полковник Гребе, командир полка». Он взял документ… Я пошел своей дорогой». Часто для выживания требовалась не только удача, но и наглость.
Однако путешествие по поддельным документам оставалось очень опасным занятием, поскольку патрули казались вездесущими. Но солдатам приходилось бояться не только фельджандармерии. Один из них с горечью вспоминал, как осенью 1944 года немецкие офицеры, угрожая оружием, заставили его часть атаковать вражеские позиции. Альтернатива была ясна: расстрел на месте собственным командиром. В некоторых частях даже были созданы специальные подразделения, которым предписывалось «незамедлительно применять оружие для восстановления повиновения и дисциплины». Как едко отмечал Гельмут Альтнер, многие солдаты оказались в чертовски простом положении: «Вариантов было всего два. Смерть от вражеской пули или от рук головорезов из СС».
Возможно, щадя тех, кто оставался дома, солдаты обычно на удивление мало писали о дисциплинарных мерах в армии, а те, кто это делал, говорили в основном о дезертирах и уголовниках. Тем не менее казнь товарищей-солдат могла иметь самые печальные последствия. «Я несколько дней нес караульную службу, и вчера вечером мне пришлось охранять заключенного, приговоренного к смерти за дезертирство», — писал Фридрих-Андреас фон Кох из Голландии.
«С часу ночи до четырех утра была моя смена. После долгих колебаний я вошел в коридор, где была камера заключенного, и заставил себя открыть дверь и заглянуть внутрь. Сердце сжалось от боли, когда я увидел, как он резко вскочил на ноги… «Что случилось?» — спросил он тихим, хриплым голосом. Я что-то пробормотал в ответ, в испуге отступил и вышел из коридора. Только через час я снова смог набраться сил. Я вернулся и, пока заключенный спал, сказал военному священнику, что хочу выполнить то, что считаю должным… Я попросил, чтобы он почитал заключенному стихи, которые я записал, и передал ему привет от меня.
В семь часов утра пришли жандармы… Когда закованный в кандалы заключенный проходил мимо, он заметил меня и кивнул. Он был спокоен, шел прямо и совсем не выглядел жалким… Пока я пишу все это, приговор приводят в исполнение».
Этот эпизод, судя по всему, долго беспокоил Коха. Двумя месяцами позднее в письме он упомянул, что слышал, будто «заключенный перед смертью вел себя очень достойно, отказавшись от предложения завязать глаза».
Других также беспокоила очевидная необходимость жестких дисциплинарных мер. «Солдат нашего батальона украл из дома набор столового серебра и несколько других ценных предметов, — писал ефрейтор Й. Ш. из 79-й пехотной дивизии. — Солдат был отдан под трибунал и приговорен к расстрелу. Мне также было приказано присутствовать при казни… Приговоренный в сопровождении католического священника был привезен к месту расстрела на машине. Зачитали смертный приговор. Приговоренный, двадцатидвухлетний парень, попрощался со священником. К нам он обратился со словами: «Товарищи, выполняйте свой долг!» Это были его последние слова». Даже офицер, выносивший приговор, мог делать это с неохотой. Так, подполковник Г. Ц. в августе 1944 года писал: «Есть одна вещь, которая всегда дается мне с большим трудом. Я говорю о случаях, когда для сохранения дисциплины я должен принять окончательное решение о жизни и смерти человека и после самого тщательного изучения обстоятельств дела… вынести смертный приговор. Это всегда остается для меня самым трудным делом, но бывает так, к счастью, очень не часто, что другого пути просто нет».
Возможно, этому офицеру и казалось, что необходимость в подобных дисциплинарных мерах возникает редко, однако для простого солдата самые суровые наказания стали частью повседневной жизни. Уже в конце 1941 года в одной из немецких дивизий предпринимались шаги для поддержания дисциплины таким образом, чтобы страх перед русскими беспокоил солдат меньше, чем последствия трусости: «Ефрейтор Айгнер… был приговорен к смерти судом военного трибунала по обвинению в трусости, — гласил особый приказ. — Несмотря на то что он видел, как его часть выступила к передовой, он вошел в дом, выпил бутылку шнапса… и, бросив пилотку и оружие, бежал в тыл, где и был задержан в неопрятном виде и нетрезвом состоянии. Каждый случай трусости будет сурово караться смертью. Приказ довести до сведения войск через командиров рот». Летом 1943 года в той же дивизии был отдан приказ, по которому «каждый офицер, унтер-офицер и рядовой… должен принимать все меры для предотвращения возникновения паники». В действительности от офицеров требовалось «беспощадно применять все имеющиеся в их распоряжении средства против солдат, создающих панику и покидающих своих товарищей в опасности, а также, в случае необходимости, не воздерживаться от применения оружия».