— А где мамка? — с тревогой спросила она.
— Мамка твоя скоро придет. — Сейчас же успокоил ее пристав. — А что ж ты де-лала на улице в такой мороз, Маруся?
— Славить ходила.
— Ах, славить! Похвально! Очень похвально! С кем же ты ходила славить?
— С ребятами.
— Очень хорошо. Оч-чень… А с какими ребятами?
— С нашими.
— Девочка, а водится с угланами… — проворчал Кандыба и, словно поперхнувшись, замолчал.
Маруся не могла видеть, как за ее спиной пристав погрозил Кандыбе кулаком и какие свирепые глаза он сделал при этом. Руки ее начали отходить, и кончики пальцев приятно пощипывало тепло.
— А где же они сейчас, твои товарищи? — все так же ласково спросил пристав, останавливаясь возле девочки.
— Пошли к инженеру славить, — доверчиво ответила она.
— Ах, вот оно что! К инженеру! Прекрасно. А к какому инженеру? К Камышину?
— Да.
— Та-ак… Похвально! Очень похвально. Ну что, согрелась?
Ласковый голос “живодера”, который оказался совсем не страшным, тепло от печки окончательно успокоили Марусю. Она осмелела настолько, что даже, заметив на волосах пристава несколько разноцветных кругляшек, сказала ему с улыбкой:
— Дяденька, а у вас гумашки на голове.
— Какие гумажки? — переспросил тот и стряхнул конфетти на пол. — Ах, бумажки! Да, да… Бумажки. Спасибо, что сказала.
В ожидании матери, Маруся сидела перед печкой и, протянув руки к огню, поворачивала их то одной, то другой стороной. Неожиданно пристав сел рядом и взял ее за руку у самой кисти. Девочка давно забыла, что на ладони у нее напечатаны буквы, и, когда спохватилась, было поздно.
— Что это такое?
— Пусти, дяденька…
Она хотела вырвать руку, но пристав держал крепко.
— Подожди… не дергай.
Подтянув руку ближе к огню, он нагнулся и с трудом разобрал еле заметные буквы:
ДАЛОЙ
ЦАРЯ.
— Вот оно что! Любопытно! Кто же это тебе напечатал?
Глаза у девочки сделались большими и круглыми. Она с ужасом смотрела на пристава, но тот по-прежнему приветливо улыбался.
— Ну, что же ты испугалась, Маруся? Ты слышала, о чем я тебя спросил? Кто это тебе напечатал?
— Я не знаю… — еле слышно произнесла Маруся.
— Не знаешь? — переспросил пристав и, прищурив один глаз, погрозил пальцем. — Ой, врешь! По глазам вижу, что врешь!
— Это я так… — опустив глаза, пробормотала она. — Мы играли, дяденька… Я ничего не знаю.
— А ты, я вижу, хитрая, Маруся! Ну и хитрая! Только я все-таки хитрей… Я, например, знаю, кто это напечатал.
— Кто?
— А ты сначала пробуй сама вспомнить.
— Нет… Я не знаю, — упрямо повторила девочка.
— Забыла?
— Ага! Забыла.
— Ну, хорошо! Сейчас ты вспомнишь…
Аким Акимович резко встал и ушел в кабинет. Здесь на стене висела ременная плеть.
После событий пятого года, когда над Россией грозно гремела буря первой революции, когда был дан приказ “патронов не жалеть”, Акиму Акимовичу предоставилась возможность, и он показал свои способности. Из Соликамска его спешно направили в Кизел на усмирение “взбунтовавшихся рабочих-”. В короткий срок он восстановил порядок, а всех оставшихся в живых бунтовщиков передал в суд. Прошел год. Копи работают, домна плавит чугун, печи дымят, но как-то так случилось, что про него забыли и заслуги его перед престолом до сих пор не оценены. Нужно было напомнить о себе. Если дети достали где-то шрифт, то, значит, подпольную типографию не вывезли. Она здесь, в его владениях и где-то совсем близко. Если бы ему удалось ее найти, о нем вспомнят и, конечно, наградят, повысят, а главное — могут перевести в большой город, хотя бы в Пермь.
Сняв плеть с гвоздя, Кутырин задумался. В памяти снова встал образ маленького, худого рыжего котенка, и злое, нехорошее чувство защекотало под сердцем.
Плеть много раз помогала ему на допросах, но холодный расчет подсказывал, что с детьми горячиться не следует, что сейчас нужна хитрость. Бросив плеть на стол, он вернулся назад.
Маруся почувствовала угрозу в последней фразе и ждала “живодера” с ужасом. Кандыба с ехидной улыбочкой поглядывал па дверь и был сильно удивлен, когда увидел, что начальник вернулся без плети.
— Ну что, вспомнила? — мирно спросил пристав.
— Нет. Я не знаю… — еле слышно пролепетала девочка.
— Ну, хорошо. Я тебе помогу вспомнить. Хочешь, я сам угадаю… Кузька Кушелев!
— А кто тебе сказал? — вырвалось у Маруси.
И столько искреннего удивления было в этом восклицании, что пристав засмеялся.
— Ну, вот видишь! Я, милая моя, все знаю. От меня ничего не скроется.
Маруся растерялась. Откуда он мог об этом узнать? Никто их с Кузей не видел, она никому не говорила, и было это совсем недавно.
— Ну, а теперь скажи мне, Маруся: где он взял эти буквы?
— Не знаю.
— Опять не знаешь! Посмотри-ка мне в глаза.
— Он не сказывает, дяденька, — прошептала девочка, не решаясь поднять голову и взглянуть на пристава.
— Значит, не сказывает… Значит, он тебе не верит. Как же так?.. Как же так?.. — задумчиво произнес пристав и, вдруг повернувшись к околоточному, резко приказал:
— Кандыба, девчонку не выпускать до моего возвращения. Смотри, чтобы она не стирала надпись на руке.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!
Затем пристав ушел в кабинет, оделся и, застегивая на ходу шинель, быстро вышел из участка.
7. У ИНЖЕНЕРА
Над обеденным столом уютно горит большая лампа под зеленым абажуром. Она подвешена к потолку на цепи. Кроме лампы, на цепи висит еще тяжелый шар с дыркой. Если залезть на стол и наклонить шар, из дырки посыплется мелкая дробь. Дробью можно заполнять пустоту в битке-бабке, которую называют свинчаткой, — от слова “свинец”. Шар уже наполовину пуст, но лампа еще держится, и никто, кроме няньки, даже не подозревает, что Сережа вот уже вторую весну, когда начинается игра в бабки, отсыпает дробь. Ну, а нянька не выдаст.
Напротив Сережи, едва касаясь коленями стула, лежит животом на столе кудрявая розовощекая девочка и держит в руках пучок красных бумажных полосок.
На столе лежат: разноцветная бумага, ножницы, клей, кедровые орехи, перемешанное со скорлупой, тарелка с водой, смятое полотенце. Нянька, сидящая сбоку, режет узкие полоски, а Сережа клеит цепь для елки. Цепь лежит уже на полу горкой, а конца работе не видно.
— А теперь красная… — говорит девочка и протягивает полоску.
— Нет, синяя, — с усмешкой отвечает мальчик и берет со стола полоску синего цвета.
— Ну вот, опять синяя… Няня, что он все синяя да синяя!..
— Ему видней, Ритуша. Пойдем-ка лучше спать.
— Нет… Я не хочу спать. Я когда сама захочу… — плаксиво тянет она, видя, что нянька положила ножницы и отодвигает бумагу. — Пускай тогда и Сережка идет спать.
— Он старше. Ему можно еще часок посидеть.
В это время в столовую вошел высокий мужчина с коротко подстриженной квадратной бородкой. Увидев его, девочка соскользнула со стула и бросилась навстречу.
— Папа пришел!
Инженер подхватил дочь на руки, нежно поцеловал в щеку и, устроившись к столу, посадил ее на колени.
— Папа, а Сережка мне не дает клеить, — вытянув нижнюю губу, пожаловалась она, разглаживая отцовскую бороду. — Я тоже умею…
— Ну да, умеешь ты… Она, папа, криво клеит и все перемазала… Посмотри, на что у нее похоже платье!
Отец взял руку девочки и шутливо продекламировал:
“Шаловливые ручонки,
Нет покоя мне от вас,
То и дело натворите
Вы каких-нибудь проказ…”
— Папа, ты не уходи… Я сейчас… — сказала Рита и, соскользнув с колен, убежала в спальню.
— Папа, а мама пришла? — спросил мальчик.
— Нет, Сережа, она осталась танцевать.
— А почему ты вернулся?
— Потому что соскучился без вас, — с грустью ответил отец. — К тому же танцевать я не умею.
Вернулась Рита и, забравшись на колени к отцу, снова начала разглаживать бороду на пробор. Откинувшись на спинку стула, Георгий Сергеевич Камышин закрыл глаза. Руки дочери приятно щекотали подбородок, и ему было тепло, уютно.
— Папа, ты спишь? — шепотом спросила девочка.
— Нет.
— Открой глаза.
Георгий Сергеевич исполнил просьбу дочери, но сейчас же опять закрыл их.
— Звонят! — сказала Рига.
Кухарка была отпущена в гости, и нянька, положив ножницы, отправилась в прихожую открывать. Через минуту инженер услышал, как она прошла в его кабинет, где топился камин.
“Кто же приходил?” — подумал он.
— Папа, на улице мороз? — взглянув на опущенную штору, сказал Сережа.
— Да. Крепкий мороз.
— А ты его видел? — неожиданно спросила Рита.
Георгий Сергеевич открыл глаза и с удивлением посмотрел на дочь.
— Кого видел, Ритуша?
— А деда Мороза?
— Ах, деда Мороза! Нет. К сожалению, не видел.
— Папа, расскажи что-нибудь! — попросил Сережа.
— Про колобок! — сейчас же подхватила девочка.
— Да ну тебя с колобком! Ты уж не маленькая. Нет, папа, ты лучше расскажи про настоящую жизнь, — предложил Сережа.
Эта необычная просьба сына удивила Георгия Сергеевича. Он внимательно посмотрел на сосредоточенное лицо мальчика и снова закрыл глаза.
““Рассказывать про жизнь”. Откуда у него такой странный вопрос?” — думал он.
Рита оставила бороду и, в ожидании рассказа, завозилась на коленях, устраиваясь поудобнее.
— Ну, папа, не спи! — сказала она, гладя теплыми ручками по щекам.
— Я не сплю, Ритуся. Я думаю, о чем бы вам рассказать…
— Рита, не мешай, и сиди, как мышь в крупе, — строго сказал Сережа.
Девочка с минуту молчала, обдумывая приказание брата, и нерешительно возразила:
— Я не умею, как мышь… Я лучше, как ты.
Что же он может рассказать сыну интересного о жизни? — думал Георгий Сергеевич. Особенно сейчас, после бури первой революции, когда сместились все понятия, когда лучшие надежды рухнули и когда сам он растерялся и никак не может разобраться в этой жизни.
Рассказывать не пришлось. До слуха его донесся второй звонок. В прихожую ушла нянька и скоро, открыв дверь в столовую, сообщила:
— Барин, к вам пришли.
Георгий Сергеевич посадил Риту на стул и поднялся.
— Работайте, детки…
…Иван Иванович Орлов приехал на работу в Кизел осенью. Невысокого роста, широкоплечий, с бритым лицом, на котором всегда играла ироническая улыбка, он произвел приятное впечатление в среде местной интеллигенции, но оказался нелюдим и избегал широкого знакомства. Никто о нем ничего не мог сказать ни плохого, ни хорошего.
Георгий Сергеевич был крайне удивлен, когда увидел этого нелюдима потирающим руки около камина.
— Кого я вижу! Иван Иванович! — радостно воскликнул Камышин. — Вот уж не ожидал! Очень рад, очень рад! Попутным ветром занесло вас.
— Завернул на огонек, Георгий Сергеевич. С визитом… — сказал Орлов, пожимая руку инженера. — А супруги нет?
— Она осталась в конторе, а я вот сбежал… Не выдержал. Прошу к столу, Иван Иванович! С мороза так приятно…
Около окна был накрыт маленький столик. На нем стояли три бутылки с вином, графин с водкой и различная закуска. Георгий Сергеевич налил водки в граненые рюмочки и протянул одну из них гостю.
— Прошу! Но не ставить! — предупредил он.
— Зачем же ставить? С праздничком, Георгий Сергеевич! Я хотя и никудышный христианин, но праздники люблю…
Они чокнулись и выпили. Разглядывая закуску, Иван Иванович как бы мимоходом сказал:
— Георгий Сергеевич, там у крыльца мальчики ждут… — славельщики. Жалуются, что ваша прислуга не пускает их, а вы приглашали…
— Да, да, — спохватился Камышин. — Няня! Няня!.. Няня, почему вы не пустили детей? — крикнул он.
Нянька вошла в кабинет с дровами и, положив их перед камином, проворчала:
— Да какие же это дети, барин! Шантрапа. Наследят, нагрязнят…
— Я их пригласил, надо пустить! Ноги они вытрут… И вообще ничего страшного нет. Сейчас же пустите! — приказал Камышин.
— Барыня станут сердиться…
— Няня, делайте, что я вам сказал.
Нянька покосилась на гостя и, неодобрительно покачав головой, вышла в переднюю.
Иван Иванович понял, что Камышин в доме не глава и если нянька послушалась его, то только потому, что не хотела “конфузить” своего барина перед гостем.
— Почему же вы сбежали из конторы, Георгий Сергеевич?
Камышин провел рукой по волосам, жест, который он часто делал, и, глядя в потолок, решительно ответил:
— Признаюсь вам, Иван Иванович… Это веселье мне не по душе… Сейчас, когда еще в России льется кровь… Когда народ расплачивается за свои ошибки… Мне не до веселья. — Камышин как-то боком взглянул на гостя и, увидев невозмутимое выражение на его лице, продолжал: — А потом есть еще одна причина… Я не хочу встречаться с одним человеком… Удивительно неприятная личность!
— Кто же это такой? — подняв брови, спросил гость.
— Кутырин… Пристав. Руки у него обагрены кровью… И вообще карьерист! Жестокий, холодный. Не люблю его.
— Не любите и боитесь, — с усмешкой проговорил Орлов.
— Боюсь? Почему боюсь? — удивился Камышин.
— Слышал я о ваших подвигах, Георгий Сергеевич. Говорят, во время восстания вы не сидели сложа руки…
— Какая чепуха! — возмутился Камышин и сильно покраснел. — Не верьте сплетням. Сейчас всех подозревают.
— Я не верю, — усмехнулся Иван Иванович. — А насчет Кутырина вы напрасно… Человек он энергичный, умный, дело свое знает.
В это время открылась дверь и за ней показались славельщики. Мохнатые шапки, большие валенки, в заплатах и не по росту одежда. В руках одного бурак и самодельная звезда с мигающей свечкой внутри. Носы и щеки красные, глаза блестят любопытством.
— Куда вы звезду тащите! Оставьте ее в прихожей! — сердито приказала нянька.
— А славить-то как? — удивился Кузя.
— Без нее хорошо.
— А-а… славельщики! — обрадовался Камышин и, подойдя к двери, крикнул: — Рита, Сережа, идите сюда! Славельщики пришли!
— Куда вы лезете, прости господи!.. Встаньте в сторонку! — все так же сердито командовала нянька.
— Оставьте их, няня, — нахмурился инженер.
Прибежали Рита и Сережа. Георгий Сергеевич взял девочку на руки, а Сережа подошел к ребятам и дружески им улыбнулся. Ребята сняли шапки и, смущенно переглядываясь, молчали.
— Начинайте, пожалуйста… Не стесняйтесь! — ободрил их хозяин.
— Давай, Кузя! — вполголоса сказал Вася Зотов. — Не шмыгай ты носом-то!
— В тепле оттаял, — тихо пояснил Кузя, вытирая нос рукавом и, кашлянув для порядка, запел “Рождество твое, Христе, боже наш…”
От волнения он запел слишком высоко, и поэтому пели давясь и напрягаясь. Когда кончили первую молитву, Зотов дернул его за рукав и начал сам: “Дева днесь пресущественного рождает…”
Взял он правильный тон, и вторую молитву спели стройно и дружно. Шуточную песню петь не решились, а просто Карасев вышел на середину комнаты, наклонился и, протянув шапку, сказал:
— С праздником!
— Очень хорошо! Спасибо. Няня, принесите им конфет, пряников, орехов… И побольше, пожалуйста.
— Вы лучше деньгами дайте, — неожиданно попросил Зотов.
Камышин взглянул на гостя и пожал плечами.
— Детям в руки я денег не даю, Вася. Это мой педагогический принцип…
И, только сказав, он понял, как это глупо. Вот она жизнь, о которой хотел знать его сын, — мелькнуло в голове. — “Это же сироты. Жертвы безумия отцов, бросившихся с оружием на самодержавие. Чем они виноваты?”
— Хорошо, хорошо… — поправился Камышин. — Сейчас. — Спустив девочку на пол, порылся в карманах и не нашел мелочи. — Одну минутку подождите меня. Погрейтесь у камина, — сказал он и вышел.
Сережа видел, как смутился отец. Проводив его глазами, он сделал шаг к ребятам, намереваясь что-то сказать, но повернулся и ушел за отцом.
Иван Иванович стоял у стола и с обычной улыбкой молча наблюдал.