— Огонь!
Пламя полыхнуло прямо в лицо Маметкулу. Его обрызгало чьей-то кровыо, мозгами. Маметкул попятился назад. И снова грохнуло, и его обдало жаром и визгом летящих пуль…
Черный дым заволок весь берег. Слуги схватили Маметкула, кинули поперек седла и, ожигая коня нагайками, помчали прямо в гору. На вершине откоса Маметкул выправился в седле, оглянулся.
Над рекой и над берегом стоял плотный черный дым, в нем вспыхивали оранжево-желтые снопы выстрелов. А вверх по берегу ползли, обвисали на обезумевших конях сотни раненых и просто бегущих… Мурзы останавливали отступающих, сбивали их в подобие отрядов и кидали туда — вниз, под берег, в дым и огонь, где стоял непрерывный грохот и вой.
Опытный, храбрый мурза Баянда привел три сотни воинов.
— Веди! — крикнул он Маметкулу.
— Воины Аллаха, за мной! — закричал, взмахивая саблей, Маметкул, но тут ударило огнем вдоль по берегу, от леса. Все такая же неумолимая цепочка — одни на колене, другие стоя — выстроилась прямо с фланга, у леса. Не успел Баянда развернуться для атаки, как второй залп выбил у него всю переднюю шеренгу. Лошади бились и визжали, их невозможно было удержать. Пешие оставались одни, не прикрытые конницей.
Маметкул видел, как, выстрелив, казаки передают пищали назад — за спину, и оттуда получают заряженные, снова стреляют.
— Хан! — услышал Маметкул. Молодой воин с окровавленным лицом подбежал к нему: — Проклятые гяуры обошли мыс и высаживаются. Надо отходить, иначе они окружат нас…
Грохотало уже и по другую сторону мыса. Отовсюду панически бежали те, кто составлял многотысячное войско непобедимого Сибирского хана Кучума. Маметкул побежал к берегу, чтобы вывести своих людей. Под берегом горами лежали трупы. Уткнувшись в берег, стоял плот, на котором полыхал казак, истыканный десятками стрел. Маметкул подбежал поближе, ткнул саблей в пламя — казак рассыпался.
— Шайтан! — закричал, плача от бессилия, Маметкул. — Это чучело! Они натянули кафтаны на соломенные чучела, в которые мы выпустили все стрелы…
И тут он увидел свой главный просчет.
Когда струг разворачивался бортом вдоль берега и, как считал Маметкул, становился наиболее уязвим для стрелков, все происходило наоборот. На наро-щенных вязанками камыша бортах появлялись пищали, и грохал залп всем бортом. Тут же стрелки передавали рушницы тем, кто сидел у другого борта и не мог стрелять, но зато перезаряжал оружие. Хватали заряженные пищали и опять палили.
Рулевые специально изо всех сил тормозили движение стругов, и они, выстраиваясь друг за другом, превращались в медленно ползущую огненную змею, несущую смерть.
Когда первый струг уходил из зоны огня, гребцы хватались за весла, свалившись на середину реки, и, описав полный круг, пристраивались в корму к последнему стругу.
После очередного залпа канонада вдруг разом смолкла, прямо через борт в воду из стругов стали прыгать страшные, закопченные люди с саблями и бердышами. Они шли в бой совсем не так, как водил своих воинов Маметкул! Каждый бежал, словно думал драться в одиночку, — далеко друг от друга, но с такой скоростью и умением крутя саблю, или бердыш, или тяжелую гирю на кожаном ремне, что вокруг образовывалось мертвое пространство.
Молча они стали карабкаться на засеку, откуда в ужасе побежали не имевшие сабель стрелки.
Маметкула что-то сильно ударило в руку. Он увидел, как прямо на него бежит бородатый человек в красном кафтане. И Маметкул закричал страшно, по-звериному, не в силах поднять вдруг ослабевшей рукой саблю. Несколько воинов, прикрываясь щитами, кинулись на казака. Но он рубил их наотмашь, двумя саблями с обеих рук, не заботясь о собственной жизни.
Маметкула подхватили воины, втащили на гору. Здесь только пыль вилась за ускакавшими всадниками. Внизу опять грохотало и выло. Маметкул подскочил к пушке и столкнул ее на головы этих проклятых русских… Тяжко поворачиваясь, орудие покатилось вниз.
Кашлык-Сибирь
Прорвав канаты и плоты, что перегораживали Тобол, подобрав казаков с мыса, огрызаясь редкими выстрелами, которые уже не могли достать убегавшие в леса и в степь разрозненные и рассеянные отряды войска Маметкула, казачьи струги медленно подошли к столице Сибирского ханства городищу Сибирь, или Искер, или Кашлык, — как называли его тобольские татары.
Подходили с зажженными фитилями, развернутым строем, готовясь ворваться в крепость изгоном, взломав пушечными выстрелами ворота… Ждали, что если уж на подступах к столице Кучум выставил такое войско, столько народу понагнал, то как встретит крепость!
Но чем ближе подходили, тем яснее становилось, почему хан пытался навязать сражение не у стен столицы.
Стен не было… Давно нечиненные, оплывшие валы, заросшие кустами сухие рвы. Прогнившие частоколы… Столица ханства крепостью не была. Это была очень старая огороженная ставка кочевника… Когда-то, очень давно, это было какое-то укрепленное городище.
— Да… — сказал Ермак. — На ханском пузе шелк, а в ханском пузе щелк.
— Где же ханский терем? — спросил наивный Черкас.
— А может, замок? — засмеялся Ермак. — Да, брат, тутошние государи во много как западных беспечней.
Он припомнил каменные твердыни, которые приходилось ему штурмовать на Ливонской войне, — Ми-таву, Могилев… Вспомнил многолюдный и словно выросший из земли Псков, Москву…
А это? Это была даже не деревня. Огороженное старым валом и повалившимся частоколом стойбище. Место было выбрано хорошо — берег высок и крут. И ежели бы стала на этом берегу мало-мальская крепостица или острожек, хорошо снаряженный, тут бы казачьему войску и головы сложить… Но ничего этого не было.
Ермак спрыгнул на берег и пошел с казаками, оскальзываясь на тропе, вверх, к покосившимся воротам городища.
— Видать, они тута николи не воевали, — выразил общее мнение Кольцо.
— Да у татар завсегда так-то, — сказал какой-то старый казак. — Скрозь обозы прорубаисси, прорубаисси… А как в ставку ворвался, а там и нет ничего. Одни кибитки стоят, а обороны никакой.
— Татарин в поле силен, а не за стенами, — сказал кто-то.
— Нет, брат, — возразил Ермак. — А Казань? Ты-то молодой, а я помню, какие там стены были. Как их порохом рвали. Край этот — мирный, вот что я скажу.
— Вот дак мирный! — засмеялся Пан. — Что ни год, Пермские городки горят. Что ни два — на Русь набегают. Вот дак мирный!
— Это верно, — согласился Ермак. — Только тут они нетронутые… Не достигали их тут, видно.
— Сражениев-то не было, — сказал Ясырь. — А так давились да резались небось. Нагляделся я на их мирную-то жисть… Не дай Господи!
Кашлык был пуст. В спускающихся сумерках чернело несколько десятков амбаров на высоких столбах, несколько изб и больших юрт. Нигде никого не было…
Казаки деловито подставили лестницу и полезли в амбар. Сунулись в темную дверь.
— Ого! — закричал оттуда казачина. — Живем!
Сверху он начал сбрасывать огромные связки мехов
чернобурок, белок, соболей.
— Живем, братцы.
— Харчи ищите! — приказал Ермак. — Мягкую рухлядь есть не будешь…
Атаманы поднялись в Кашлык, оставив половину казаков на стругах.
Казаки пошли прочесывать городище и скоро прибежали с известием, что оставлены все ханские юрты. За юртами стоял терем не терем, дворец не дворец. Виднелась над войлочными серыми куполами его крыша, украшенная резными крашеными досками.
Казаки было сунулись в юрты, но там на них стали, как собаки, бросаться какие-то старухи.
— Гарем ханский! — сообразил Мещеряк. — Да неужто Кучум свой гарем бросил? Вот это да!
Ермак свистнул своих родаков. Молчаливые и похожие на него самого, как братья, кряжистые, широкоплечие казаки встали, как из под-земли, рядом со своим атаманом и родственником.
— Не подпускайте никого близко! — приказал им Ермак. — Станут казаки в гарем ломиться — стреляйте разом первого же, кто сунется. Сразу, чтобы толпа буйная на вас не навалилась. Ой, беда! — сказал он Мещеряку. — Уж не без умыслу ли тут бабы оставлены? Сейчас казаки загулеванят. Почнут баб таскать да через них драться меж собою, а Кучум и налетит! Мещеряк, бери своих казаков, гони всех из крепости на струги, пущай версты на три вниз спутаются и там станом отаборятся! Ой, беда! Со стругов снимайте затинные пищали, тащите на валы! Господи, тут ведь и не удержаться. Мещеряк! — крикнул он вслед поспешавшему атаману. — Пущай Кольцо, Пан и Михайлов в полном бережении отходят. И стоят без огней! Пущай со стругов никто не сходит, а как услышите у нас пальбу, живо ворочайтесь да слобоните нас. Стало быть, Кучум возвернулся да нас в приступ берет…
— Ясно дело! — ответил Мещеряк. И скоро послышался его крик и недовольный гомон казаков, которые шарили по амбарам и тонули в горах драгоценных мехов, коим, казалось, и счету тут не было.
— Караулы ставить! Забивай все анбары! — кричал Мещеряк. — Ложи все на место, кто что взял! Заутре при свете все дуванить будем, по совести!
Вскоре застучали топоры. Казаки забивали двери амбаров с припасами.
Ермак дождался, когда за последними уходившими казаками затворят перекошенные, рассохшиеся ворота. Прямо перед ними поставил пушку — Соловья, снятого со струга. И велел, ежели конница татарская к воротам подойдет, не ждать, пока они створки проломят, а прямо так в ворота и палить.
— С воротами-то, со щепками да досками больше перебьете! — объяснил он.
С двумя казаками своей станицы бесшумно обошел всю крепость. Проверил все караулы на валах и в проломах. Проверил, тлеют ли фитили, спрятанные под пустые бочонки, чтобы ветром не задуло, случись дождь — не залило и чтобы враг не видал. И только тогда пошел к гарему.
К удивлению атамана, действительно, бывшие там какие-то страшные старухи в белых не то чалмах, не то бурнусах почтительно склонились перед ним, но зашипели-заплевались, когда в узкие, украшенные резьбой двери попытались просунуться Ермаковы казаки.
Пустили только его одного.
Первая юрта была сквозная, с двумя дверями, — вероятно, здесь ночевала охрана. Валялись щиты, копья и сабли. Старухи открыли вторую дверь. Там, в узком дворе, торчало несколько деревьев, был какой-то не то колодец, не то бассейн. И такие же узкие, затейливо изукрашенные двери вели в полутемные каморки, устланные коврами.
Закутанные так, что далее терялись очертания фигур, в чапаны и паранджи, женщины с закрытыми лицами сидели перед каждой дверью и упали на колени перед Ермаком.
Старухи шипели на них и тащили Ермака дальше. Он прошел через весь узкий замкнутый двор и остановился перед коваными, кружевными и позолоченными, воротами.
Старухи разом отворили обе створки, втолкнули Ермака в двери и тут же затворили их. В свете чадящих факелов атаман увидел сравнительно большую хоромину, устланную сплошь коврами. Вдоль стен пестро раскрашенные сундуки, горками — стеганые шелковые одеяла и подушки. На низеньких столиках стояла посуда: кувшины, пиалы… Дымилось какое-то блюдо с едой.
Две молодые служанки, совсем девчонки, быстроглазые и тощие, вероятно рабыни, усадили Ермака на подушки и попытались стащить с казака сапоги. Ермак не дался, и они, хихикая, убежали. Запиликала музыка, и гнусавый голос запел какую-то песню. Ермак понял только отдельные слова: «Роза»… «соловей»… «меч»…
Чем-то давно забытым, слышанным в детстве, повеяло от этой музыки… Может быть, подобную мелодию напевала мать?
Из-за занавески вышла женщина в пестрых шароварах и шелковом халате, с открытым лицом. Она стала прямо против атамана и, поклонившись, произнесла:
— Здравствуй, господин мой.
— Здравствуй, красавица! — ответил ей по-кыпчакски атаман и увидел, как удивленно дрогнули у женщины тонкие брови, за занавесками кто-то ахнул и зашептал…
— Откуда ты знаешь наш язык? — спросила она.
— Это мой язык! — ответил Ермак. — Так говорила моя мать.
— Кто ты?
— Казак. Ермак Тимофеевич… А тебя как звать?
— Зейнаб… Меня привезли издалека.
— А кто ты?
— Я твоя жена! — сказала женщина и улыбнулась, сверкнув ослепительными ровными зубами. — Ты совсем не страшный! Тут все тебя боялись, а ты совсем не страшный. Можно мне потрогать твою бороду? Я никогда не видела такой бороды.
— Погоди! — сказал Ермак. — Почему ты решила, что ты моя жена?
— Но ты же победил вонючего Кучума! Значит, этот гарем — твой. Таков закон.
— Это не мой закон, — сказал Ермак.
— Разве ты не мусульманин? Ты же говоришь на нашем языке?
Женщина испуганно отшатнулась от атамана.
— Я не мусульманин, — спокойно сказал Ермак. — И мой Бог не велит мне держать гарем. Мы считаем это грехом.
— Вы не имеете жен?
— Жена у нас есть. Но только одна.
— А где твоя жена? Ты ведь совсем молод.
— Я — старик! — сказал Ермак. — А жена моя умерла. Ее убили.
— Почему же ты не взял другую? Разве ваш закон этого не позволяет?
— Не хочу! — сказал Ермак. — Как тебе объяснить? Сказывают, ежели убить лебедку, то осиротевший лебедь никогда больше пары не заводит. Видать, я от их рода! Не хочу!
— Она была красивая?
— Не знаю, — сказал атаман.
— Я похожа на нее?
Ермак глянул на женщину в упор. Ей было лет двадцать пять. Это была, наверное, старшая жена Кучума. Или главная, или любимая… Кто их разберет!
— У тебя детишки есть? — спросил он.
— Нет, меня привезли недавно. У Кучума и без меня много жен и сыновей. А сейчас он уже слишком стар для того, чтобы иметь детей!
— Я тоже стар, — усмехнулся Ермак.
— Ты сильный, ты еще совсем не старый. А у тебя есть дети?
— Нет, — сказал атаман. — Все погибли.
— Я рожу тебе сыновей… — сказала женщина, жадно глядя прямо в глаза казаку. — Я твоя жена по праву победителя!
— Моя жена в Царствии Божием! — сказал Ермак. — Когда Господь призовет меня к себе и, ежели помилует, мы снова будем вместе…
— Ты думаешь, что там, на небесах, у тебя будут жена и дети? — зло улыбнулась женщина, вероятно желая обидеть отвергающего ее.
— Сказано в Писании, — ответил Ермак серьезно. — В Царствии Божием нет ни мужей, ни жен.
— Наверное, ты не можешь обладать женщиной! Ты уже не можешь! — засмеялась она.
— Не хочу! — сказал Ермак.
— Почему?!
— Я так решил.
Зейнаб закусила губу.
— Ладно! — сказал, вставая, Ермак. — Засиделся я! Прощайте. Живите, ничего не бойтесь. Никакой беды вам не будет. Живите безопасно. А хотите, мы вас с караулом к хану отправим?
Женщина засмеялась звонко и заливисто, так, что на груди ее запрыгали и заплясали монеты тяжелого золотого мониста.
— Ну ладно! — сказал атаман, выходя назад, во двор. — Прощевай!
Он прошел обратно через юрту быстрым шагом и ушел подальше, к валам и пищальникам.
— Ну, как вы тут? — спросил он казаков неожиданно громко.
— Да ничего! — ответил охотно один из его сородичей. — Сторожим. Как от тебя, батька, каким-то зельем пахнет… Сладко, пра… Где ты был?
— Смех сказать! — ответил Ермак. — В гареме ханском.
— Во как! — засмеялись казаки. — Куды только нашего брата не заносит! Ну, и как там?
— Да ничо! Сухо… Куревом, вона, каким-то пахнет.
— Ладно табе про курево! Бабы-то какие?
— Да кто их знает? — сказал атаман. — Сидят гам о какие-то… Хрен их разберет.
— Атаман, — спросил подошедший Мещеряк. — Чего с гаремом-то делать?
— Так давай Кучуму отошлем! — сказал Ермак. — Нам от него одни заботы. Не должно ведь бабам в казачьем лагере быть!
— Да ты чо?! Он их перережет всех! Он же их оскверненными считает!
— Так уж и перережет?!
— Да как курей! — сказал Мещеряк. — Всех до единой.
— Мы ж до них не дотрагивались!
Это ему что? С открытым лицом кто-нибудь был?.. Все — покойница! Ты чего, про басурманский закон не слыхал?
— Эх ты, мать честна… — ахнул Ермак. — А что ж теперь делать?
— Углядел, что ль, кого? — спросил веселый казачонок Карга.
— Раз углядел, батька, придется тебя женить!
— Ладно вам глупости-то городить! — сказал Ермак. — Чего делать-то будем?
Истошный женский крик был ему ответом. Кричали сразу несколько женщин. Ермак обернулся. За юртами, треща и разгораясь, поднимался огненный столб.
— Ух ты! Пожар! — крикнул Мещеряк. — Ой, на амбары перекинется. Прощевай, добыча!
— Нет, — сказал как-то обмякший Ермак. — Не перекинется. Ветра нет.
Из юрт выскакивали визжащие женщины, отбегали подальше и выли, глядя на разгорающееся пламя. Древняя старуха волокла подушку и ковер. Проходя мимо Ермака, она зло глянула на него и плюнула на атаманские сапоги.
Пожар как пыхнул, так и погас. Утром татарки копошились на пепелище и спорили, что сделала сначала Зейнаб — зарезалась и, падая, опрокинула курильницу или подожгла ковры факелом и зарезалась?