Ермак слушал их визгливые голоса, тупо глядя на черное пятно горелых бревен, досок и кое-где тлеющего войлока. На деревянную мечеть, на избы и полуземлянки и как ни в чем не бывало пасущихся поодаль коров и лошадей.
К обеду стали возвращаться жители города Сибирь. Тащили детей, скарб.
— Ну что, атаман? — сказал вернувшийся в город веселый Кольцо. — Взяли мы Сибирь-то! Все! И добыча здеся — я те дам! Пол-Москвы купить можно!
— Татар не забижайте! — сказал Ермак. — Забирайте все из анбаров, да и пойдем отседова. Берите только Кучумово. Жителей не трожь!
— Да кому они нужны! Пущай себе живут, — сказал Щербатый.
— Шевелитесь быстрея! — ощерился Ермак. — Не волыньте! И выходим прочь отсель!
— Через чего это? — удивился Пан.
— А не ровен час Кучум вернется, как мы с татарами вперемешку оборону держать станем? Они нас сонных перережут.
— Да выгнать их всех отседова,-да и вся недолга! — сказал Кольцо.
— Мало тебе греха? Мало?! — закричал вдруг Ермак.
— Ты чо! Ты чо! Белены, что ль, объелся? — оторопел Кольцо.
— Надо! Надо выходить! — примирительно сказал Мещеряк. — Тут оборону держать негде! Налетит Кучум — нам на этих валах не отмахаться!
Ермак спустился к реке, перелез через борт струга и лег на носу, завернув голову архалуком.
— Чой-то он? — шепотом спросил казака-ермаковца Черкас. — Не приболел?
— Да нет! — ответил Карга. — Спит! Приустал, вот и спит.
— Ну и пущай спит! — сказал Пан. — Вон он — Сибирь! Взяли! А и то сказать, Сибирь этот таков, что плюнь да разотри…
— Татарин не за стенами! Он в поле силен! — не согласился Щербатый.
— Бивали мы их и в поле! И еще бить станем, — сказал Черкас.
— Идите вы отсель! — погнал их Карга. — Дайте Ермаку спокой!
Из города грудами носили меха, валили в струги и отплывали на низ, где в пятнадцати верстах обнаружили на острове ладное городище Кучумова Карачи — визиря, или воеводы.
Карачин-остров
Ермак впал в странное полузабытье. Сказалось перенапряжение. Собственно, с того времени как поскакал он из Москвы во Псков за телом Черкашенина, роздыха не было ни на минуту. Без малого год и пять тысяч верст за спиной. Бои с Баторием, Шадрой, Алеем, а теперь вот с Кучумом… Напряжение не только физическое — греб и тащил струги атаман наравне со всеми, наравне со всеми стоял в сече, — но и напряжение душевное…
Ермаку в странном, путаном сне виделись и Черкашенин, и Урусов; маленький Якимка что-то кричал и махал ручонкой, будто звал куда-то. Приснились мать и жена, но почему-то с лицом Зейнаб…
Ермак помнил, что просыпался, поднимал голову, но сил было мало, и он опять не то засыпал, не то проваливался в беспамятство.
Когда он проснулся, то не сразу понял, где находится. И только спустя несколько секунд сообразил, что лежит на носу струга, укутанный мехами, а на лицо ему падают снежинки.
— Вот те и Пермское воеводство! — крякнул он, поднимаясь и садясь на лавку. Струги стояли, причаленные к большому острову. По всему берегу копошились казаки — тащили со стругов всякую рухлядишку за насыпные валы с рублеными башнями по углам.
— Ну что, батька, очухался? — спросил, наклоняясь к нему, Мещеряк. — А мы уж думали, ты помер. Двое суток спишь!
— Ух ты! — не поверил Ермак. — Двое суток, и не чую!
— То-то и оно. Вишь, зима пала! Придется тут зимовать — назад не выгрести. Да не сомневайся! Припасу хватит. И тут еще много чего надыбали!
— А что это?
— Карачин-остров! Тут от Сибири-города верст с десять. Хорошее место. Тут и зимовать решили. Ты уж не серчай — спал ты так, что тебя не добудиться было.
— Да… — сказал Ермак, потягиваясь. — Видать, совсем я состарился! Вишь, как сном сморило.
— Это с устатку! С устатку… — утешал Мещеряк.
По всему острову, отсеченному широкой рекою, казаки копали землянки, волокли бревна, насыпали дерновые крыши — как веками это делали в степи, хоронясь от лютых морозов и ветров.
Печники складывали в уже отрытых землянках очаги. Плотники ставили амбары для припасов и мягкой рухляди, поновляли кое-какие строения, бывшие на острове: мельницу, кузню…
Рыжий немец ходил по валу и показывал, куда ставить пушки, как прикрывать их навесами от непогоды.
— Покуда так поставим, а успеем до морозов больших, поставим и в срубы, а не то на башни их поместим .
— Морозы вдарят, — сказал Мещеряк, — валы водой польем: такую крепость наморозим — ни в жизнь никому не взять.
— Ну, зимовать так зимовать! — сказал Ермак. — Не впервой! Небось перезимуем!
Ермака встречали как больного после выздоровления .
— Ну что, отоспался? спросил Старец. — Вона как силы-то из тебя ушли.
— Впервой со мной такое! — сказал Ермак. — Старею!
— Да полно тебе каркать: «старею, старею»! Я вон постарше тебя, а молодой! — засмеялся Старец. — Иди сюды, чего покажу! — сказал он, стирая с лица улыбку.
За кузней, где уже звенели молоты и тяжко вздыхал горн, стояли пять гробов со снятыми крышками.
— Вот! — сказал Старец. — Сих безымянных благодари, что у басурман пушки не стреляли.
— Пушки оказались заклепаны! — сказал подошедший рыжий немец. — А они на цепях у наковален сидели, там их и зарезали. У одного под наковальней свинец спрятан, чтобы пищали заклепывать.
Пять русских мужиков, покойно скрестив руки на груди, подняв к небу бородатые лица, спали вечным сном. Что прошли они? Откуда вывели их с арканом на шеях? Сколько ждали они своих? Неведомо.
— Сколь тут еще таких-то скитается? — снимая шапку, спросил Ермак.
— Да, наверно, немного! — сказал Старец. — По улусам они не надобны, а Сибирь-город да вот Кара-чин-остров тут один… Русских и других пленников дале, в Бухару гонят…
— Гнали, — сказал Ермак, надевая шапку. — Гнали. А боле гнать не будут! И рабства здесь никогда не будет! Никогда!
— Надо их схоронить да часовню над ими поставить! — сказал Старец.
— Оно верно будет.
— Надо, — согласились все атаманы, незаметно подошедшие к Ермаку.
Снег шел все гуще. Но земля еще не была схвачена морозом, и казаки копали землю легко. На берегу разбирали по бревнышку плоты, на которых сплавляли припасы аж от самого Камня, когда стругов не хватило, а новые рубить было недосуг. Из бревен срубили ряжи и вкапывали в землю. На другом берегу реки к воде возили бревна какой-то старой, ненужной башни.
— Письменные у нас казаки-то ведь есть? — спросил Ермак.
— Как не быть! Всякие есть, — ответил Пан. — Вон, которые иноземцы, так и по-своему писать могут.
— Эй, пушкарь, — позвал Ермак рыжего немца.
— Я здесь, атаман! — отозвался немец.
— Ты, я чаю, счет знаешь?
— В нашем деле без этого нельзя.
— Вот и будешь ты у нас набольшим тиуном! — хлопнул его по плечу Ермак. — Над всеми письменными головою! Согласен?
— А что делать-то?
— Припасы считать. Нам теперь во всем счет надо вести.
— Умно! — похвалил Старец. — Молодца, атаман. Энтот рыжий никому не родня: ни голутвенным, ни коренным, ни латынцам. Пущай он и счет ведет. Он красть, да прятать, да своим потрафлять не станет!
— Хорошо, — сказал немец. — Только, чур, без моего разрешения ничего никому не брать и не давать. Согласны?
— Согласны! — ответили атаманы. — Теперь каждый сухарь считать надо. Чтобы до полой воды и весеннего тепла дотянуть… Ежели тут в октябре снег пошел, дак лед сойдет никак не ране апреля… Беда!
С другого берега отмахали: «Гости едут!»
— Это кто ж к нам пожаловал? — спросил Ермак. — С миром или войной?
— С миром! А то бы уж палить зачали! — предположил Черкас.
— Тогда приодеться надо.
Ермак побежал к своему стругу. Вытащил из тюка алый кафтан, высокую шапку-трухменку. Сапоги узорчатые. Подумал — и надел под кафтан кольчугу, что взял на поляке под Полоцком. Кольчуга была русского изделия и прекрасной работы. Стянутая из колец не круглых, а овальных, она была широка при надевании. Но стоило, надевши ее, огладить себя, тут же ложилась в облипочку! А еще ценнее были на ней две бляшки — золотые, круглые. Одна с родовой Ермаковой тамгой — от отца досталась — взлетающий лебедь, а вторую воевода Шуйский подарил.
Сияли бляшки на широченной груди атамана, придавая его внушительной фигуре вид человека государственного — ни дать ни взять воевода!
Шумнул Ермак, чтобы и другие атаманы лохмотья свои поменяли на праздничную одежу.
— Чаю, послы к нам! — сказал он Черкасу. — На всякий случай приготовь кое-какие подарки…
— Поищу, — пожал плечами Черкас.
Когда к берегу причалили несколько больших лодок и оттуда выпрыгнули коротенькие, как пеньки, черноволосые и узкоглазые люди в расшитой меховой одежде, Ермак уже сидел, чуть не по-царски, на обрубке дерева. Справа и слева, будто думные бояре, сидели атаманы. Впереди посланцев шел, вероятно, главный среди прибывших. По нему было и не разобрать, сколько ему лет.
К удивлению Ермака, он заговорил по-русски. Звали человека Бояр, он был князь из владений царька Нимньюаня с Демьянки-реки.
Но это выяснилось потом, когда сели за дастархан, а пока, без лишних слов, Бояр велел вынимать сушеную рыбу, которой были полны лодки.
— Шибко рады люди, что ты Кучумку побил! — объяснил он свою щедрость. — Кучумка сильно худой! Забижает всех! Шаманов убивает! Мужиков уводит! Женок молодых уводит! Соболя отымает, белку отымает, лисичку отымает! А не станешь ясак платить — совсем убьет! Шибко худой. Ты прогнал Кучумку — очень мы рады! Тебе ясак платить будем!
— Вот спасибо! Вот спасибо! — благодарили Ермак и атаманы. — А ясак нам платить будешь вдвое меньше противу того, что Кучуму платил.
Бояр чуть не запрыгал от радости, но потом спросил:
— Половина тебе, а куда другую половину девать?
— А за другую половину мы тебе товары давать станем. Соль, огненный припас…
— И у меня будет такая трубка, из которой летят огненные стрелы? — не поверил лесной человек.
— Черкас, принеси рушницу, в подарок!
Бояр был на седьмом небе. А когда его обучили стрелять, он, полуоглохший, счастливый, запрыгал от радости:
— Держись, Кучумка! Держись, Нимньюань! Бояр теперь не даст забижать своих людей! — И тут же спросил со страхом: А людей водить не будешь?
— Вот те крест! — широко перекрестился атаман. — Никогда никого в рабы здесь, в этой земле, никто брать не будет!
— Да уж, сами натерпелись! — сказал Ясырь.
— Чего другого, а этого — никогда! — подтвердили атаманы.
— А шаманить маленько можно? Твои шаманы с нами стыдное делать не будут, как Кучумкины шаманы?
— Да живи ты как хошь! — засмеялся Ермак. — Никто тебя ни в чем неволить не будет!
Бояр вдруг посерьезнел, что-то крикнул своим сородичам и пал перед атаманами на колени.
— Да вы чо! Вы чо! — загомонили атаманы и сбежавшиеся казаки. — Чо вы в ноги мечетесь? Мы что, бояре али митрополиты каки?
— Век тебе служить буду! — сказал Бояр.
— Ну вот и ладно! Только не служить, а вместях дружбу водить! — сказал Ермак. — Так всем ближним и дальним своим перескажи: ясак вдвое меньше! А за обиды и угон людей карать будем смертию! А шаманам своим молитесь сколько влезет! Надумаете нашу веру принять — милости просим, а неволить вас никто не станет!
И это была еще одна победа казаков. Весть о невиданных свободах из уст в уста облетала всю тайгу и степь, достигла Студеного моря и разом, без всякой сечи, лишила Кучума по крайней мере половины войска. Остяки, вогуличи толпами разбегались по своим кочевьям, прятались и больше не платили ясака хану.
Перестали везти ясак и все окрестные, подвластные Кучуму царьки, жившие в лесах вплоть до полярных льдов. И когда налетали на них Кучумовы баскаки, оправдывались тем, что, мол, куда везти? Сибирь-город пал!
Однако старались и казакам ничего не давать, считая, что настало замечательное время. Старая власть кончилась, а новая еще не появилась.
Так считали и татары, толпами убегавшие из войска Кучума и Маметкула. Пользуясь тем, что Кучум перестал контролировать большую часть ханства, они кинулись грабить лесных людей, угонять у слабых скот. А их боялись, памятуя, какую страшную кару обрушивал на них за неповиновение старый полуслепой хан.
Каждый из налетавших на кочевье называл себя ханским баскаком, но грабил для себя, а забирал — последнее. Особенно разлакомились вой из окрестных Кашлыку улусов и урочищ. Те, что составляли гвардию хана. Те, кого лесные люди знали в лицо и смертельно боялись…
Потому скоро появились на Карачином острове и первые челобитчики и жалобщики. И атаман Ермак со товарищи обещали навести порядок, как только ляжет дорога. А педантичный рыжий немец невозмутимо приказывал письменным казакам вести строгий реестр всем обидам, чинимым бывшими баскаками, поминая обидчиков поименно, с местом жительства.
Лед стал крепким в ноябре, когда ударили сразу крутые морозы и задули такие ветра, что казаки старались из землянок носа не высовывать. Зима набирала силу стремительно, валил снег, и за ночь наметало такие сугробы, что иные землянки приходилось откапывать.
Спасибо, Бояр да местные татары подсказали казакам строить двери с подветренной стороны и обязательно, чтобы внутрь открывались — иначе не откопаться. Бывало, что снаружи землянку было не найти и сугробах.
Атаманы строго-настрого следили, чтобы возле каждой землянки, у двери справа, торчал приметный бунчук. Чтобы все дымоходы были выведены правильно и всегда чисты — иначе не миновать смерти от угара. Как только стихала пурга и устанавливались хорошие дни, казаки выходили разгребать сугробы, поливать скаты валов, чистить лошадей, которые в небольшом числе были на Карачине-острове.
— Гонять! Гонять казаков по работам! — учил Ермак. — Не давать застаиваться! Залягут по землянкам, и уныние придут — и пойдет болезнь всякая!
По субботам топили бани и обязательно мылись нее. По воскресеньям молились, часто и на морозе, потому что в небольшую часовню, срубленную над могилами кузнецов, все не помещались.
Старец и трое священников, еще с Дону, ходили по землянкам, исповедовали и причащали.
Землянки были малые: на пять-десять человек. Спали люди там вповалку и в утеснении, чтобы греться друг от друга. Там же было и оружие. Отдельно хранился порох и огненный припас; рядом ночевали снаряженные сменные караулы. Караульные стояли и у пушек, недремно вглядываясь в покрытую снегом гладь реки и заснеженные дали.
Казакам и особенно иноземцам постоянно твердили, что тут служба, а не жительство. И сперва нужно воинское дело доглядать, а потом о себе думать.
Но времени свободного было много, и казаки ладили лыжи. Бегали на реку — таскать из проруби рыбу, которой было много.
Харч был рассчитан точно и с запасом, и хоть выходило его вполсыта, а все же не голодали. Иноземцы тосковали о хлебе, голутвенные с завистью поглядывали на коренных казаков, которые ели мороженое мясо, а иной раз не брезговали и кровью коров или лошадей, которых пригоняли из Кашлыка.
Старец ругался! Бил казаков по головам, кричал, что Господь покарает язычников, что казаки видом христиане, а, оскверняясь такой пищей, обратно в татары возвращаются.
Казаки у Старца и священников прощения просили, на исповеди каялись, посты держали строго, но мороженое мясо есть не переставали. А когда Бояр угостил их оленьей строганиной — впились в нее, словно волки.
Для здоровья заваривали хвою и пили горячий отвар с медом. Больных не было. Померло несколько человек, раненных на Човашем мысу, но многие от ран оправились. Мороз не дал никакой заразе распространиться на весь лагерь.
Ради морозов казаки пошили себе из Кучумовых мехов шубы, дохи и шапки и щеголяли в таких бобрах и соболях, в каких на Москве и бояре не хаживали.
Старенький донской попик, когда и ему принесли шубу до пят из драгоценных лисиц чернобурых, только вздохнул скорбно:
— Варвары! Помилуй Господи, варвары… — но в шубу облачился.
Установилась тихая морозная погода. Атаманы завели ежедневное воинское учение. Особо обламывали иноземцев, к бою казачьему не приученных.
Учили драться в строю, учили биться противу конных, учили владеть конем, учили и рукопашному бою один на один…