Оставшись с Черкасом, да с Мещеряком, да с Кольцом и Паном, ломал голову над рисунками.
Пуще всего заботил его Пелымский князь. Лесные люди говорили, что Кучум приказал Пелымскому князю Аблыгериму перекрыть дорогу, по которой пришли ермаковцы. И он приказание исполнил.
— Вот, братья атаманы, что я полагаю… Мы так легко в Кашлык пришли потому, что этой дорогой никто до нас не ходил. Разве что охотники зверя промышляли, — говорил Ермак. — Непрохожим путем мы сюда явилися. А то бы нас там вой ждали Вогуличи да остяки в своих местах отродясь воинского человека не видали. А ведь Аблыгерим как-то на Чердынь вышел. Как?
— Есть у него дорога! — соглашались атаманы. — Есть.
— Если бы он по нашей дороге шел, он бы Чусовых городков не миновал, а он сразу на Чердынь вышел, — рассуждал памятливый и хитрый Пан.
Он на Чердынь либо по Каме, либо по Вишере при шел, а на них как попал?
— Надо на Пелым идти, — сказал Мещеряк. Пока Пелым не разбит, мы меж двух огней: на юге Кучум в Вагайских степях гдей-то хоронится, а на севере — Пелымский князь Аблыгерим. Потому туда дороги непроходны, а они есть. Знамо, есть!
Долгими вечерами при лучине сидели атаманы в ермаковой землянке и так и сяк прикидывали, каким путем идти станице в Москву.
Сошлись наконец на том, чтобы не рисковать — идти по Оби на Печору, а там на Усть-Цильму, это уже Русь-матушка.
Подальше положишь — поближе возьмешь! — подытожил Кольцо.
Решено было послать двух атаманов. От вольных казаков — Черкаса, от воровских — Волдыря. Черкас казак служивый, в Москве бывал, в приказах дьяков знакомых имел, а Волдыря с издетства на нескольких языках как по-русски говорит, да и постарше, поспокойнее.
Заикнулись было, что можно назад к Строгановым пройти, да Кольцо на смех поднял. Потому, никогда таких дураков, чтобы сами в петлю лезли, не встречал.
Вы что, — смеялся он, — запамятовали, как мы и пуда выплывали? Забыли, какие на нас господа почтенные купцы резоны вывели? Они за каждую пулю, за каждую щепоть пороха обдерут нас как липку да сами к Царю и отправятся! Дескать, вот мы какие люди верные! Повоевали Царю-батюшке Сибирь. Давайте, мол, нам стрельцов и дворян служивых… Гоударь спытает: «А где казаки, что давеча к вам пошли?» — «Каки казаки? Воры волжские? Дак разлежались, а которые в Сибири померли». И будете вы у Строгановых в цепях сидеть да дурь свою проклинать. И пес не взлает про то, что вы на свете жили!
С Кольцом согласились. И как тронулся лед, подновили два струга, просмолили заново. Отобрали лучшие меха — шутка ли, самому Царю в дар. Понабрали самоцветов из Кучумовых запасов.
А как последние льдины ушли на полночь, кликнули общий сбор, стали на берегу, обнялись с каждым из двадцати пяти отъезжавших — простились.
Обнял Ермак Черкаса, прижал к широченной своей груди:
Прощай, мой сынушка дорогой… Свидимся ли?
— Бог даст, свидимся! Я скоречко — туды и обратно. Не сумлевайся, атаман.
Вскочил Черкас на струг, снял шапку, поклонился в пояс всем, кто оставался на берегу; молча поклонились и оставшиеся.
Кто знает, на честь или на муку пошла в Москву легковая станица? Сколь раз наградой казакам была плаха.
Да и где она, эта Москва? До нее еще доплыть надо!
Потом, как отошел струг подальше, как скрылась из глаз кряжистая фигура Ермака, стоявшая на берегу, закрылся Черкас кафтаном и зарыдал, точно почувствовал, что никогда больше не увидит.он своего отца названого — атамана Ермака, потому как суждено ему будет вернуться через три года, когда в живых из атаманов останется только Мещеряк, да и тот ненадолго.
Было и еще одно. Осталась в Кашлыке черноглазая пугливая татарка, а у ней, у невенчанной, под сердцем его ребенок. Вот к ним-то и вернется Черкас. Знал ли об этом Ермак?
Знал. Потому еще и пал его выбор на Черкаса, на самого молодого, которого хотел атаман сохранить, ибо любил его как сына; на самого толкового, ибо нужно было объяснить, что произошло в Сибирском ханстве; на самого верного, потому что нужно было не только дойти, объяснить, но и вернуться.
Отпустил атаман Черкаса, отдав ему свое сердце, но сердце молодого атамана оставил рядом с собою в Сибири.
А про то, что молодые казаки себе зазноб в Кашлыке завели, все знали. Потому и пускали их в град Сибирь караулить не в очередь. А когда старые ворчали — какие, мол, это казаки — баб себе завели, юбками занавесились, — Ермак отвечал:
— Казаки не монахи! Закон не велит баб в лагерь водить, а в том, чтобы семей не иметь, в законе казачьем не сказано!
Только Старец ворчал:
— Не венчанные! По-собачьи живут!
— Ну дак венчай! — отвечал Ермак. — Чего гундишь! Крести татарок да венчай! Чай они люди живые, да молодые притом…
Иртыш легко поднял три струга и понес их вослед уходящим на север льдам. Казаки шли под парусом, чтобы скорее выйти из Сибирского ханства в земли, как говорили им вогуличи, дружественных лесных людей, считавших себя подданными Царя Московского. В земли Кодские и Обдорские. Вместе со стаями птиц, имеете с весенним теплом и нежной зеленью, заливавшей берега, стремительно бежали три суденышка, выплывая на необозримые просторы северных рек.
Если Иртыш, верстовой ширины, местами был разлит на десять-двенадцать верст, то, пройдя за двое суток триста верст, легковая станица выплыла на такие обские просторы, что вполне могли сойти за море. Медленно, величаво катила свои воды матушка Обь, и казаки, видавшие многие реки, домом своим считавшие Дон, Яик и Волгу, — примолкли, пораженные шириной и силой великой сибирской реки.
Первые полторы недели старались и к берегу не приставать, и горячего не варить. А что варить? Еды-то было чуть, правда, и работы не было вовсе: сиди на руле да парус придерживай. Плыли в виду берега, но гак, чтобы в любую минуту уйти на средину, на расстояние, недосягаемое для стрел. Тащили за стругами чески с крючками, тягали рыбу, и в достаточном числе. Тут же чистили, тут же солили. Красная рыба — лосось — через два дня уже просаливалась и становилась мягкой, как масло.
Раза два по берегам видели дымки. Но приставать не стали.
Проплыли по правому берегу устье какой-то реки. Долго гадали, что это за река. И определили — Кода! Стало быть, Сибирское ханство верст через полста кончится. Догадаться о том, что это Кода, помогло разделение реки на два рукава. Поплыли по широкому, как говорил Бояр, и вскоре попали к острову. Справа и слева впадали в необозримую Обь широкие реки. По ним еще плыли ноздреватые серые льдины. Опасаясь, что ночью они могут повредить струги, казаки пристали к острову и тут, на свое счастье, встретили рыбаков-вогуличей.
— Какая это земля? — спросил Черкас. И маленький старый рыбак, понимавший по-русски, ответил:
— Кода! Кода есть земля!
— Слава тебе Господи! — перекрестился Болдырь. — Выплыли из Сибирского ханства. Сие — земли Царя Московского.
За Царем Московским эти земли только числились. Хозяйничали здесь, когда налетали, Кучумовы всадники. И местные вогуличи с остяками их смертельно боялись. Но Кучум-хан был для них чем-то все же очень далеким. Пуще него боялись Пелымского князя Аблыгерима. Этот был недалеко. Его княжество шло от Камня до Оби по Тавде-реке. Но и те и другие сюда появлялись редко. А постоянного ясака ни вогуличи, ни остяки не платили никому.
Однако пушнину били, и в изрядных количествах. Били и не скрывали, что делают это для торговли со Строгановыми. Купцы здесь вели торговлю толково, прибыльно и давно. Когда казаки стали расспрашивать, по какому пути приезжают посланцы купцов, вогуличи дружно замахали руками, указывая вниз по Оби — почти точно на север.
— На Обь долго-долго плыть! Потом река Щугор будет и переволока за Камень… Потом Уса-река, потом Печора-река, — толковали они, почти свободно говоря по-русски.
— А часто вы туда бегаете? — спросил Болдырь.
— Часто, часто… — закивали вогуличи. — За год два раза, как охота кончается. Строгановы — хорошие! Железо дают, бисер женкам дают, все дают за меха. Никого не обижают. Кучумка шибко худой! Ничего не дает, все отымает, всех обижает. В прошлом году его воины приходили. Много зла делали: люди убивали, олешки убивали, все шкурки отбирали и чумы жгли…
— Кучумка приходи, мы — далеко уходи! — толковали старики. — Вогуличи Кучумку не хотят. Вогуличи Строгана хотят! Вогуличи главного Строгана хотят — Царя хотят.
Когда они узнали, что казаки идут к Царю, — почтению их не было предела. Приехали какие-то местные князья, понавезли мехов, притащили тяжеленный морской рыбий зуб, которому не было цены на Москве. Казаков затаскивали в чум и норовили в знак гостеприимства уложить со своими женами.
Сплавляясь вниз по Оби, казаки переговаривались и, хихикая, утверждали, что ни один не оскоромился. Черкас, который тосковал по своей татарке, поверил, а Болдырь — нет.
Вогуличи, чуть не все, рвались в проводники. Выбрали самых опытных и надежных.
— А грабануть бы их! — мечтательно сказал как-то Волдырь. — Тут ведь рухлядишки — немеряно! И все ведь Строгановы за бесценок заберут…
— Я тебя зарежу, — спокойно сказал ему Черкас. — Только тронь — зарежу!
— Уж и сказать нельзя! — надулся Болдырь. — Я же гадательно — мол, не худо бы… А ты сразу всерьез — зарежу! Еще посмотрим, кто кого зарежет! Напугал, тоже мне, до смерти! — А через несколько дней проговорился: — Кабы не нужны были проводники, так лучшего ясака и желать не надо!
Проводники свое дело знали плотно. Вели толково и быстро. Все обские протоки знали как свою ладонь.
Но мешали медленно уходившие на север, к Студеному морю, льды.
На Щугоре, на переволоке, встретили людей совсем неведомых — черноволосых, раскосых…
— Самоядь, — пояснили вогуличи.
Новые охотники были на широких лыжах, подбитых нерпичьей шкурой, чтобы назад не скользили. Бегали они шустро, морозу не боялись — ходили без шапок. Волос не стригли, бород не брили — потому не росла у них борода! Так, три волосины на одну драку, как щетина у поросенка в голодный год.
С большим интересом рассматривали они струги, пищали, пушечку… Потом принялись что-то толковать.
— Чего они говорят? — спросил Черкас.
— Они говорят, — перевели вогуличи, — что там дальше, в Обской губе, стоят вмерзшие в лед два корабля — много больше ваших.
— А люди-то где с этих кораблей? — расспрашивали казаки.
— А мы их всех убили! — с подкупающей простотой отвечали самоедцы. — У них железная труба шибко громко кричит. Огнем плюется. Они на нас железной трубой кричали, мы их убили всех…
— А чьи люди-то были? — спрашивал Черкас. — Строгановых?
— Нет, нет, — отрицательно мотали круглыми головами самоедцы, — там совсем не московские люди были, и не вогуличи. Мы их убили! Они спрашивали, где Кучумка живет. Они к Кучумке плыли. А мы Кучумку не любим. Мы его гостей убили!
Это была английская экспедиция, которая с огромным трудом достигла берегов Оби и даже зашла в ее дельту…
Впоследствии знаменитый Маметкул подтвердит, что именно в то время, когда в пределах Сибирского ханства появился отряд Ермака, только что переваливший Урал, в устье Оби подданными Кучума (а ими он считал очень многие народы, в том числе и тех, кто об этом не знал) были истреблены команды двух кораблей, пытавшихся подняться вверх по Оби. Если бы это произошло, то Ермак столкнулся бы с двумя прекрасно снаряженными и вооруженными пушками большими кораблями, которые тоже шли в Кашлык.
Кому принадлежали эти корабли, кто был в команде так и не было выяснено. Скорее всего, это была тайно снаряженная английскими купцами морская экспедиция для освоения морского пути в Сибирь. Задача поисков прохода в Китай и Индию уже потускнела и не была так привлекательна для англичан, как прежде. Ее заслонила другая, более достижимая: проход на Обь, о которой ходили легенды. Богатства этого края представлялись бесчисленными. Здесь мечтали получать по баснословно дешевой цене драгоценные меха и золото.
Откуда ползли такие слухи? Да в основном из строгановских вотчин.
Некий уроженец Брюсселя Оливер Брюнель, прибывший по торговым делам в Холмогоры, был там арестован по подозрению в шпионаже. Сидеть бы ему и сидеть в ярославском остроге, где он уже пробыл несколько лет, не появись в его судьбе Строгановы-старшие. Они выкупили торговца и наняли его к себе на службу.
Брюнель дважды побывал с купеческими поручениями на Оби. Первый раз сухопутным путем, Печорским ходом. Второй — морским, вдоль берегов Печоры. Строгановы тщательно оберегали тайну Печорского хода, но Брюнель сумел так втереться в доверие, что ему не только тайну открыли, но поручили построить два больших корабля по европейскому образцу на верфях Двины. И такие корабли были построены русскими плотниками под присмотром пленных шведов.
Строгановы поручили Брюнелю набрать команды моряков на эти корабли и отправили его с большими деньгами в Антверпен. Где, как и следовало предположить, Брюнель и не подумал это поручение выполнить.
С огромным трудом пробравшись через несколько воюющих стран во Фландрию, Брюнель решил основать собственное дело и заняться освоением Сибири самостоятельно.
Он свел знакомство со многими знаменитыми географами, купцами, мореплавателями. Рассказывая им небылицы о сибирских краях и о легкости прохода в Китай северным путем, он сумел-таки снарядить экспедицию, находясь уже на датской службе в городе Бергене.
Корабль Брюнеля дошел до острова Вайгач, но не смог пройти в Карское море. Льды погнали его обратно. В устье Печоры он сел на мель на своем хваленом, европейской постройки корабле и едва не погиб.
Таким образом, Сибирь не была для мира страной, вовсе не знаемой. Известна была туда дорога и с юга, и с севера. Но одно дело — знать, а другое — суметь пройти. И это оказалось не под силу покорившим все океаны английским и датским морякам!
А казаки плыли по Печоре, переволокшись из Щугора. Тянули доверху груженные струги, не подозревая, что рассекречивают строгановскую тайну Печорского хода и совершают, таким образом, географическое открытие, или, пожалуй, подтверждают его, поскольку этим путем, вокруг Тюмени, плавали русские люди и прежде. И нисколько своими стругами не гордились. Не кичились своими подвигами и не делали из своих открытий тайны ни для кого.
Пленение Маметкула
Когда наши предки владели Старым полем, их погубили раздоры. Монголов, сказывают, всего было тысяч пять. Но это был кулак, а наши в степи, и Русь тоже — все в разброде были. Князей как грачей на пахоте, и каждый к себе тянет, других превысить норовит… Казаки сидели на солнечном пригорке, грелись после долгой зимы. Любовались, как по первой траве ходят сбереженные за зиму кони и казаки, что помоложе, скачут на неоседланных, пуская стрелы из короткого лука-сагайды в цель.
Гордыня есть первейший грех, — поддержал Ермака Старец. — И не в том она, что шапка соболья, а в том, что каждая вошь кричит: «Меня не трожь! Я превыше Царя!» И один такой, и другой, а выходит — вея сила на распрю ушла.
Складно говоришь! — как всегда, усмехнулся Пан. — Я только не пойму, к чему это приложить.
А к тому, что издаля Сибирь-ханство камнем до Небес кажется, а подошли поближе — не един камень, а гора камней. Ткнули покрепче, они и посыпались… Таперя не пропустить, что нам в этой груде гожее.
Да… — согласился Мещеряк, — было крашено, а пошел дождь — оно пестро! На четвертый день, как мы в Искер вошли, Бояр прибежал, а ведь небось на шерсти Кучуму присягал.
Он не на шерсти… Они, вогуличи, когда клятву дают — с золота пьют, а на шерсти ему, как нам — навроде шутки, — сказал Пан.
— Ты Бояра не хай! — сказал Ермак. — Он на нас как на Христа Спасителя надеется, ему Кучум — супостат жестокий. Он вогуличей приневолил, навроде как кыпчаков монголы при Батые.
— А через чего он Кучуму служил?
— А куды денешься? — буркнул Кольцо, который, развалившись на пригорке, делал вид, что спит либо дремлет. — Он тут недальний — мигом нукеры наскочут да разорят, а самого с колодкой — в Бухару.
— А которые и не служат, за Обью прячутся, — сказал Ермак, — там нам обязательно подмога и дружество будет. Там нельзя жесточью… Слышь, Мещеряк?