— Да-да-да! — согласился князь. — Прямо с завтрашнего дня и отправляйтесь. Забирай всех перми-чей — вожей, что нас сюда вели, десяток стрельцов, и ступайте с Богом.
— Ой, тяжкая это дорога, тяжкая, — завздыхал хитрый Глухов. — Поспешать надо! А то, неровен час, снеги падут! Пропадем! Я уж сбираться пойду, а утром и тронусь…
Разговора не вышло. Князь почувствовал, что казаки под его команду не пойдут. А силы заставить их он не имел. Только было собрался голос повысить, как Ермак его живо осадил.
— Вот ты воеводить собрался, — сказал он просто, — а как же это ты без припаса пришел?
— Так кто же ведал, что здесь места такие лешие да безлюдные. Ведь от Камня до вас, почитай, никого!
— Так ты грабить наладился? — зло засмеялся Кольцо. — А еще нас, казаков, разбойниками дразнят! А разбойники-то вы!
— Я таких речей поносных слушать не могу! — вскипел князь.
— Можешь! — сказал, подымаясь, Ермак. — Можешь. Зараз тебя бы вместе с Глуховым твоим назад наладить, потому — не вояки вы! Да и то сказать, ведь веема вы назад не дойдете.
И, цепляя в прихожей к поясу саблю, крикнул в горницу:
— Глухов-то воевода поумней тебя будет. Вон как обратно побежал! Что твоя собака от пожару!
И, выйдя на крыльцо, тоскливо посмотрел, как жадно хлебают щербу и уписывают хлеб у казачьих котлов стрельцы, изголодавшиеся на походе, заметил:
— Вот те и государева рука, и московская подмога! Покойников привели!
— Ермак Тимофеевич! — Волховский вышел на крыльцо. — У меня к тебе разговор есть.
Ермак вернулся в избу.
— Я не стал при твоих царскую грамоту до конца читать, а тут про тебя прямо сказано. — Он достал свиток, развернул. Пробежал глазами строки. — Вот: «А Ермаку указал Государь быть в Москве». Понял? Заутре сбирайся с Глуховым, Маметкула повезете. Ох, и великая честь тебе будет!
Ермак долго сидел на берегу — бросал в воду камешки — смотрел на круги. В студеной уже воде отражалось темнеющее небо. Огни на берегу.
— Ну, и что ты сидишь? — К нему подошел Старец. — Чего там тебе Болховский-князь говорил?
— Царь велит на Москве быть.
— А ты что ж? Там ведь тебя небось величать будут!
— А на что мне тамошнее величание? — спросил, отряхивая ладони о шаровары, Ермак. — Чо, у меня от того величания детишки воскреснут? Жена моя, Настенька, из могилы встанет? Чо я там не видал, на Москве-то? Тамо нынче — в славе, завтра — в опале!
— Уж ты-то точно в опале будешь! — заворчал Старец. — Ведь ты давеча сказывал: тебе приказ был в Перми быть, а ты вот сюда поперся! Второй ведь приказ норовишь не исполнить! Подумай!
— А чо тут думать? Куды я от вас пойду? Кабы всех казаков на Москву вывести, а тут меня одного! Как я вас брошу? За мной казаки пошли, я вроде как их заманул, а теперь за наградой царской кинусь, а они тут в художестве? Совесть-то у меня заемная, что ли? Я ведь казакам обещался!
— Ты нонь на такой высоте, что все твои обещания прежние — тьфу! Ты ж теперь навроде как князь Сибирский! При твоем нонешнем положении неча на черный люд озираться!
— Ты чо, дед? Сдурел?
Сам ты сдурел! Ты теперь как Царь, а Царь может свое обетование нарушать для пользы всеобчей! Инан-царь, что ни день, новый завет дает.
— Ну вот пущай он и правит, а я не стану!
— Кати на Москву, обскажи там все как есть, бери войско и вертайся, но уже наместником!
— Так мне рать и дали! Так я в наместники и превзошел! Вон уже прибыл наместник — князь Волховский! И не мели ты дурь, дед, куда я от вас? Кабы все хорошо было, и то не пошел бы, а сейчас, разве не видишь — харчей-то до Рождества не дотянуть!
Старец вдруг рухнул на колени и поклонился Ермаку в ноги.
— Ты чо, сдурел навовсе?
— Прости меня, атаман, Христа ради! — торжественно сказал Старец. — Я тебе испытание делал! Истинно говорю тебе — не встречал я такого человека, как ты! Тебя Господь послал!
— Ты, дед, вовсе от постов да молитв ошалел! — сказал Ермак. — Ты вот лучше скажи, что жрать-то будем? Голод ведь в глаза глядит! Голод!
Кольцо бесталанный
Припасы, накопленные казаками, как их ни экономили, подошли к концу января. В это время Карачин-остров представлял собой страшное зрелище. Собранные по разным гарнизонам, в основном из тех, кто к службе был не особливо годен, вымотанные переходом, стрельцы начали помирать еще в октябре.
К ноябрю они прекратили учения, ежедневные занятия воинским делом, и залегли по землянкам. В декабре уже каждое утро к стенам вытаскивали новые и новые трупы. По стрелецким землянкам гуляла цинга. Стрельцы, привычные в основном к хлебу, которого было положено им по рациону до двух килограммов в день, строганины не ели, оленью кровь не пили и конину не ели вовсе. Окончание хлебных припасов означало для них голодную смерть.
Казаки же, сильно отощавшие, питались мороженой рыбой, пили хвойный отвар и, чтобы отбить голод, жевали хвойные иголки. Атаманы ходили по землянкам. Казаки глядели на них, посмеиваясь:
— Чо, батьки, никак сухариком у нас разжиться хотите? Гы-гы-гы! А у нас Сухарев нету! Мы вона вчерась лося завалили, да так печенки натрескались — чуть живенькие сидим. А стрельцы плохи. Квелые они… Залегли, и шабаш!
В стрелецких землянках стоял трупный дух. Черные опухшие люди еле шевелились в провонявшей нечистотами и гнилью холодной темноте. С трудом держали они огонь в очагах — часто угорали.
Ермак заставлял топить бани, каждую субботу гонял казаков париться. Стрельцы ему не подчинялись. И поначалу это частенько подчеркивал князь Волховский.
Донимали Ермака и Кольцо с Мещеряком.
Надо было припасы поделить хотя бы! А еще лучше — выделить немного, — говорил Кольцо. — А то эти — явились, не запылились!
— Ты что, Иван! — одергивал его Ермак. — Нетто они не православные? Они что, сюда своей волей шли? И в том, что провианта у них нет, не их вина!
— А нам-то от того легче, что ли?
— Они тоже жить хотят.
— Хотят жить — пускай за жизню борются! Ишь они господа какие, бояре, по землянкам разлеглись, да и помирают. А мы, значит, черная кость — и на караулах, и за ясаком… Мало что татаровей гоняли да города брали — новая беда! Энтих дармоедов кормить.
— Они не дармоеды! — укорял Ермак. — Они больные все! Не судите, да не судимы будете!
Цинга выметала целые землянки. А когда ударили настоящие крещенские морозы да задули февральские вьюги, трупы даже выносить стало невозможно. Так и лежали вповалку живые, умирающие и мертвецы.
Только по дымкам над крышами наспех отрытых землянок-нор можно было догадаться, что там еще теплится жизнь.
Посреди зимы умер князь Семен Волховский.
— Этот-то через чего? — удивился Старец. — Он же князь, его и питали хоша скудно, но все ж боле, чем других…
— Квелые они! — ладил свое Мещеряк. — Непривычные к беде-то! Привыкли с бабами на печи валяться.
— Они, — пояснил почернелый от голода, но бодрый Гаврила Ильин, — они перво-наперво, как землянки отрыли — так и залегли! А как еду хлебную всю приели, так давай одну воду пить… А воду пить не надоть! Надоть все хлебать! Ну, нет сухарей, так что ж! Я вон тоже казак не коренной, я к хлебу поважен, ну дак нет его? Неуж чем другим не пропитаться? Вон — и рыба, и мясо. Помаленьку, но есть…
— Так ведь и им давали всего поровну, и отваром мясным поили, и щербу давали — казаки бегают, а энти мрут! — удивлялся Старец.
— Они в унынии сюда пришли, в унынии и пре бывали, — сказал незлобивый попик, совершенно прозрачный от голода. — А уныние — ворота всем болезням. Они шли сюда неволею, заранее на смерть себя обрекши. Вот им смерть и приключается!
— Чудно! — говорил Кольцо. — Едим одно и то же, мы — живы-здоровы, так, отощавши маленько, а эти — все перемерли!
Князя Волховского сложили в один штабель с другими мертвецами. Стрелецкий голова Киреев — тоже весь опухший, страшный — запротестовал было. Но ему сказали веско и коротко:
— Весна придет — могилы отроем! А сейчас тут и до земли через снег не доколупаться!
— Все же он — князь! — хрипел голова.
— Был князь, а теперь как и все: мертвый труп и только!
— Табе надо, ты и копай!
Приходили ясашные люди, привозили возами сушеную рыбу, рыбу квашеную, приносили дичь мороженую, оленину… Приходили Бояр, Алачей, Ишбер-дей, Суклем и другие князьки. Только диву стрельцам давались. Головами качали, языками прищелкивали:
— Шибко худо дело! — А как помочь стрельцам, не знали.
В марте прошел слух, что в окрестностях Кашлыка — верстах в пятидесяти — замечены татарские всадники. Ермак собрал здоровых казаков, из тех, кто на лыжах ходить умел, и пошел с ними в разведку. Заодно решил ясак недобранный собрать да, может, что из припасов добыть. Мечталось ему муки или крупы какой раздобыть для горстки оставшихся в живых стрельцов.
Ермак пошел в поход сам, жалея ослабевших Мещеряка и Кольца. О стрельцах и разговору не было они к бою и походу были уже совсем неспособны. Была и еще одна причина, по которой он не доверил командовать в походе ни Мещеряку, ни Кольцу, ни атаману Якову Михайлову.
Не жестокостью хотел он привести к покорности окрестные племена, но миром. Он мог убедиться, как жестокость Мещеряка восстановила все татарские улусы против казаков, и хотел поладить с ними миром. И не только потому, что сил для войны уже не было. Понимал старый атаман, что войной тут ничего не сделаешь.
Сколько раз он втолковывал Мещеряку, что татары, которые здесь были людьми пришлыми от Золотой Орды, никак не могли покорить местные народы именно потому, что пытались давить их жестокостью. Лесные люди разбегались, а полноценного ясака не платили!
Кучумовы баскаки вырезали целые стойбища — остяки разбегались, вогуличи уходили за Камень в строгановские владения. На провинившихся был наложен тройной ясак — тогда его вообще платить перестали!
Кровавая каша, заваренная Кучумом в Сибирском ханстве, кипела и до сего дня! Свидетельством тому были татары, которые приходили искать союзничества с казаками против Кучума.
Прошел слух, что в Сибирском ханстве появился племянник убитого хана Едигера, хан Сеид! Среди Ку-чумовой знати произошел раскол. Теперь даже ближайшие вельможи и князья чуть не в открытую говорили, что хан никуда не годится. Особенно сетовали те, кто лишился своих улусов на Иртыше и на Тоболе.
Одним из таких владетелей был Карача. История не донесла его имени: «Карача» — это не имя, а титул — первый министр, визирь. Изгнанный казаками из нескольких принадлежавших ему урочищ, утратив железоделательные мастерские на Карачине-острове и сам остров, где два года зимовали казаки, Карача откочевал в казахские степи.
Но свободной земли на планете нет, и там он сразу же столкнулся с казахскими ханами, которые не хотели пускать на свои кочевья чужака.
Начались постоянные стычки с казахскими воинами, и Карача войну в степи проигрывал. Формально он вел ее как сановник Кучума, но воевал только за собственные интересы. Он делал вид, что предан старому хану, как делали вид многие князьки помельче — деля собранный ясак на две половины: одну отдавали Ермаку, а вторую, по старой памяти, Кучуму.
Карача обратился к хану за помощью в войне со степняками. Но старый Кучум боеспособных войск не имел. Не имел он и средств, чтобы набрать новые войска. И тогда Карача, прослышав, как был пленен и содержался в плену Маметкул, а затем почетным гостем отправился в Москву, и о том, что Ермак обещает всем, кто перейдет на царскую службу, вечную дружбу и сохранение жизни, имущества и даже титула на службе у русского Царя, решился.
Он отправил послов пригласить казаков в отборную дружину — бить ногайцев и казахов. Он предлагал вечную дружбу и союзничество.
Послы Карачи прибыли в Кашлык, когда Ермака в крепости не было. Это прибытие было для Мещеряка, Кольца, Якова Михайлова и других есаулов, а также для единственного оставшегося в живых стрелецкого головы Ивана Киреева совершенно неожиданным. Когда караульные подняли тревогу и все, кто был способен ходить, вышли на валы Карачина-острова, процессия уже подъезжала к воротам.
Трое приближенных Карачи с телохранителями въехали в ворота.
— Эх! — крикнул Мещеряк. — Зачем вы их пустили! Не надо было за ворота пропускать.
— Да ладно тебе! — махнул рукой Кольцо. — Они же с миром едут!
Однако это было огромной ошибкой! После того как в лагере начался голод, Ермак запретил пускать посторонних в крепость. Даже ясак у дружественных князьков принимали перед крепостью на льду.
От пристального взгляда опытных воинов и дипломатов Карачи, конечно, невозможно было утаить все нестроение в казачьем и стрелецком зимовье! Но то, что они увидели, превзошло самые страшные слухи, которые доходили до ставки Карачи.
По всему острову, прежде разметенному, с хорошо утоптанным плацем, посыпанным песком дорожкам, ведущим на раскаты и валы, теперь громоздились занесенные снегом штабеля трупов. Из огромных сугробов торчали руки и ноги мертвецов.
От приезжих не утаилось, что половина землянок пусты, потому как у дымоходов, на крышах, снег был чист — очаги не топились. Посланцы обменялись многозначительными взглядами, от которых у Мещеряка екнуло сердце.
С трудом пробравшись на конях, вязнувших по брюхо в сугробах, посланцы подъехали к атаманской избе. И поняли, что Ермака в крепости нет. Изба давно не топлена и угощения — такого обычного, когда гостей принимали в крепости, выставлено не было.
Разговор был коротким.
От имени Карачи казакам было предложено идти в поход вместе с татарами против Кучума. Переговоры вел Кольцо. Мещеряк только переводил. Сидя на месте Ермака, Иван Кольцо спросил напрямки:
— А жалование какое будет?
— Денег дадим! Много дадим! Довольный будешь! — ответили послы.
— А харчами?
— О, этого добра у Карачи полно.
— Значит, так, — стал загибать пальцы Кольцо, — десяток телег с хлебом — сюды, крупы, баранов…
Послы соглашались на все, обещая все прислать и немедленно.
— Вишь! — подмигнул Кольцо Мещеряку. — На все согласные — видать, прижали их казахские ханы.
— Известное дело, — согласился Яков Михайлов. — Небось, Кучумка им золотые горы пообещал, вот они с ним и стакнулись! А как побьют халы Карачу — так и Кучумку зарежут!
— Свободно! — засмеялся Кольцо. — Еще к нам приползет — обороны просить!
Мещеряк прикидывал и так и сяк, но выходило довольно стройно. По утверждениям послов Карачи, их хозяин вступил в смертельную вражду с Кучумом, потому что из Бухары вернулся племянник Едигера, законный наследник Сибирского ханства — хан Сеид, или, как звали его на сибирский манер, Сейдяк. Он пришел как мститель. Пришел как кровник Кучума, а Карача прежде служил Едигеру и, естественно, тут же поддержал Сейдяка.
Сейдяк присягал русскому Царю, считает себя подданным и данником Москвы, готов в любое время подтвердить свои клятвы присягой новому Царю московскому и всея Руси Федору Иоанновичу. Но сейчас на него навалился Кучум с наемной ратью казахской, которой обещана чуть не половина Сибирского ханства. Они идут с большим войском, в котором есть и пищали, и пушки, которых нет у Сейдяка и Карачи. Но самое главное, воины Карачи и Сейдяка не умеют с огненным боем обращаться.
— Нет! — сказал решительно Кольцо. — Обучать мы вас не станем! Вам только пищали дай! Вы тут такую войну подымете меж собою! Сами с огненным боем придем.
Уговаривались долго. Кольцо хотел взять пушки.
— Да чего там! — говорил он. — Отобьем ханов — и вернемся.
Но Яков Михайлов и Мещеряк пушек не дали. Сошлись на том, что каждый казак возьмет только ту пищаль или рушницу, которая принадлежит лично ему. И пойдут с Кольцом не половина гарнизона, а только его яицкие казаки, которые и кричали его атаманом еще в Кош-городке.
— Глупые вы! — сказал Кольцо. — Вам же их кормить вовсе нечем. А тут сразу на хорошие харчи люди придут. Сразу поднимутся!