— Вы рады? — снова умилилась игуменья.— А мы-то как рады! — В глазах ее заблестели слезы.
— Насколько мне память не изменяет, мать игуменья, правое крыло вашего монастыря пустует,— сказал Дитц, оглядываясь.— Я бы хотел разместить здесь свою зондеркоманду. В других зданиях еще можно натолкнуться на большевистские сюрпризы, а за вашей стеной мы будем чувствовать себя как в крепости. Вы не возражаете?
— Боже! Какие могут быть разговоры! Конечно, располагайтесь. Мои послушницы немедленно вымоют там полы! Пресвятая дева Мария услышала наши молитвы и свергнула сильных с престолов плечом победоносной немецкой армии!
В распахнутых воротах монастыря появились полицаи по главе с Каблаком. Увидев немцев, окруживших игуменью, Каблак было попятился, но, узнав в гитлеровском офицере своего недавнего шефа, отрапортовал:
— Пане штурмбанфюрер, извините, никто из русских не выбегал из монастыря?
Дитц тоже узнал Каблака. Поморщившись, он вопросительно посмотрел на игуменью.
Мать Вера сказала вполголоса:
— Там в саду посторонний кто-то.
Иванна услышала эти слова, и ей стало страшно. Но еще больший страх испытала она, когда через несколько минут увидела, как полицаи волокут под руки раненого в полосатой пижаме. С лица его, покрытого ссадинами, сочилась кровь. Должно быть, полицаи избили его там, в саду. Девушка узнала своего недавнего квартиранта, капитана Журженко. «Что я натворила! — с ужасом подумала она.— Как жестоко отомстила человеку, который хотя и причинил мне зло, но сейчас ранен и совершенно беззащитен!»
Меж тем Каблак доложил Дитцу:
— Пане штурмбанфюрер! Поймали переодетого большевистского капитана. Дозвольте вести дальше?
Дитц кивнул.
— Иди, зараза большевистская! — Каблак, желая выслужиться перед начальством, изо всей силы ударил Журженко прикладом автомата в спину.
Тот охнул и в ожидании нового удара закрыл голову окровавленными руками.
Как бы повторяя его движение, закрыла руками глаза, полные слез, и Иванна. «Боже, боже, что я сделала!— мучилась она.— Выдала беззащитного человека, а теперь они его будут мордовать как захотят!»
— Пусть пани игуменья спит теперь спокойно,— сказал, улыбаясь, Дитц.— Мы быстро выловим всех переодетых красных. Герр Энгель поможет мне в этом! — И он похлопал по плечу своего долговязого помощника, одетого в мундир полевой тайной службы безопасности, или фельдгестапо.
Встреча на вокзале
В полном отчаянии приехала Иванна на привокзальную площадь. «К отцу! Только к отцу»,— решила она, вырвавшись из монастыря.
Главный вокзал Львова, пострадавший после бомбежек и уличных боев, заполняли беженцы. Детский плач, стоны раненых, перешептывание испуганных старух, первые гудки паровозов — все это смешалось в единый шум войны. Здесь были не успевшие эвакуироваться матери с детьми, семьи военнослужащих и советских работников. Многие приехали с границы.
Первые бои сожгли их жилища и выбросили с насиженных мест. Они ютились на чемоданах и узлах. Ожидая, пока кончится проверка документов и будет снято оцепление, пугливо озирались на проходящих по перрону немецких солдат и их помощников — полицаев в черных «мазепинках» с трезубцами.
Около того самого кипятильника, где недавно ранили Журженко, стоял бывший французский лейтенант, ставший музыкантом, Эмиль Леже. Его банджо, подобно карабину, болталось за спиной. Мрачный, небритый, похудевший, он что-то говорил своей жене, чешке Зоре. Наклонившись над годовалым младенцем, она хлопотала у голубой коляски.
Среди местных жителей, застигнутых войной во Львове и ждущих первых поездов в сторону запада — на Перемышль, Стрый, Станислав и Дрогобыч, откуда катились волны немецкого вторжения, оказался и почтальон из Тулиголов Хома. Он посторонился, пропуская встречную монахиню, но, признав в ней дочь отца Теодозия, пробормотал изумленно:
— Панунцьо! Цилую руци!
— Вы давно из дому, дядько Хома? — торопливо спросила Иванна.
— Да с субботы... Приехал черевики покупать,— он показал на коробку, зажатую под мышкой,— а тут — бах-бах, и бомбы посыпались.
— Что у нас дома, дядько Хома?
— До субботы было все в порядке. Правда, сперва отец Теодозий был дуже зденервованый, що вы не повертаетесь, но потом приехали богослов Роман, сказали, что с вами ничего не сталось и вы задерживаетесь во Львове. Ну, тогда отец Теодозий успокоились... Только...
— Ну что? Да говорите же, ради бога!
— Только пан отец были очень огорчены, что папуся ничего не сказала им, уезжая, про телеграмму.
— Про яку телеграмму?
— Ну, пришла до пануси телеграмма з университету. Я отдал ее пану Роману.
— Пану Роману? — протянула Иванна.— Ничего не знаю!
— А я тоже ничего не знаю. Только телеграфистка наша, Дзюнка, сказала мне и отцу Теодозию, что сам ректор университета до пануси депешу прислали.
Недоуменно смотрела на почтальона Иванна, но громкий топот заставил ее обернуться.
Отряд полевой жандармерии вел задержанных во время облавы на вокзале подозрительных людей. Среди них были раненые.
Угрюмо посмотрел из-под козырька тирольки на проходящих Эмиль Леже. Видимо, его мрачный взгляд, лишенный какой бы то ни было симпатии к победителям, перехватил фельдфебель с блестящей, напоминающей полумесяц металлической бляхой на груди. Он круто свернул к Леже.
— Юде? — резко бросил гитлеровец.
— Найн! — спокойно ответил Леже.
— Врешь! Юде!
— Можете думать что хотите. Я говорю вам правду! — по-немецки ответил Леже.
— Давай сюда! В шеренгу! — скомандовал фельдфебель и жестом показал на колонну задержанных.
Зора подбежала к фельдфебелю и, хватая его за руку, умоляюще сказала:
— Пане ляйтер, то мой муж. Он француз, а не еврей...
— Генуг! — Гитлеровец оттолкнул Зору прикладом автомата.
Два гитлеровца схватили Эмиля Леже и стали выламывать назад руки.
Зора, пытаясь прорвать кольцо оцепления, закричала:
— Он музыкант! Вы не имеете права! У него французский паспорт!
Охранники отогнали Зору. Рыдая, обессиленная женщина вернулась к ребенку. Иванна передала ей ручку коляски и, подняв голову, вдруг увидела, что по ступенькам вагона подошедшего поезда медленно спускается на перрон ее отец.
— Тато! Таточку! — Иванна бросилась к Ставничему. Она целовала отца в небритые щеки и приговаривала: — Боже, какое счастье, что ты жив, татусю! — И, вглядевшись в его постаревшее, усталое лицо, удивленно спросила: — А почему ты без шляпы, татулю?
Ставничий скорбно посмотрел на Иванну и показал портфель, набитый епархиальными книгами:
— Здесь все, что у нас с тобой осталось, доню!..
Тем временем отряд фельджандармерии проводил мимо патруля полиции, охраняющего выход на вокзальную площадь, задержанных во время облавы.
Их внимательно разглядывал стоящий на посту вместе со своими полицейскими сотник Каблак.
Поравнялся с ним и Леже. Каблак узнал задержанного француза.
— Бонжур, месье! — пристраиваясь к колонне, деланно улыбаясь, сказал он.— Какая приятная встреча, не правда ли? Какие песенки вы споете теперь? Вы все еще «очень люблю» советские люди?
«Святой военкомат»
Двор собора святого Юра был заполнен священниками. Со всех концов Львовской епархии съехались они к своему князю церкви.
На востоке можно будет поправить дела, обретая тысячи новых приходов и сотни тысяч — да куда там! — миллионы верующих. На это рассчитывали миссионеры униатской церкви.
Из палат митрополита на подворье вышел бородатый митрат Кадочный. Лицо его светилось улыбкой. Он с довольным видом разглядывал документы.
— Получили назначение, отче Орест? Куда? — спросил священник в коричневой сутане.
— Дали деканат в самом Каменец-Подольске. Недалеко, и место чудесное. Старинный, живописный город. Его эксцеленция, наш митрополит, как был, так и остается епископом Каменец-Подольским. Значит, под его высоким покровительством отныне пребывать буду...
— Повезло же вам, отче Орест,— с явной завистью сказал кто-то из священников.— Недаром вы любимец митрополита. А это у вас что? — он показал на бумагу с немецким орлом и свастикой, которую держал в руках митрат Кадочный.
— Марш-бефель! — гордо помахал немецким командировочным удостоверением Кадочный.— Разрешение на право следовать сразу же за войсками.
— Митрополит выдает и такие документы? — приближая близорукие глаза к немецкому удостоверению, удивился черный, как жук, коротконогий священник.
Кадочный объяснил:
— В покоях на левой половине — полевой штаб штурмбанфюрера СС пана Альфреда Дитца. Он курирует вопросы церкви. Штурмбанфюрер Дитц жил во Львове еще в австрийские времена, его родственники имели здесь рестораны, а он сам старый приятель украинцев и разговаривает по-нашему... А вот и отец Теодозий.
Священники, расступаясь, участливо давали Ставни-чему дорогу, а митрат Кадочный, подойдя к нему, тоном человека знающего тихо проговорил:
— Заходите сразу, отче Теодозий. Предупредите келейника Арсения, погорельцев и пастырей, пострадавших от большевиков, его эксцеленция принимает без всякой очереди.
Следуя совету Кадочного, Ставничий, наклонив обнаженную голову и осеняя себя крестным знамением, поднялся на второй этаж капитула. И в самом деле, несмотря на то что приемная была забита ждущими очереди священниками, келейник довольно быстро провел его в угловую комнату, обитую розовым узорчатым шелком, отчего эту святая святых митрополии называли «розовой гостиной». Часть стен ее была в книжных полках, всю комнату заливало солнце.
Митрополит сидел около золоченого камина в своем любимом кресле с высокой парчовой спинкой. Возложив мясистые, большие руки, пораженные, как и все его грузное тело, слоновой болезнью, на мягкие поручни кресла-трона, Шептицкий внимательно выслушал рассказ стоящего перед ним навытяжку Ставничего.
Дрожащими от волнения руками Теодозий извлек из потрепанного портфеля две метрикальные епархиальные книги, тяжелую Библию в кожаном переплете и, положив все это на резной столик, сказал:
— Вот все, что осталось от моего деканата, ваше высокопреосвященство!
— Вы неправы, сын мой,— мягко поправил его Шептицкий.— Осталось все, что нетленно. С нами бог! Он остался с нами, не пораженный огнем войны, в те тяжкие минуты, когда грохотали орудия наших спасителей. Бог услышал наши молитвы и помог сильным мира сего свергнуть царство безбожия на украинской земле.
— Но моя паства, ваша эксцеленция, брошена на произвол судьбы. И служить богу теперь негде.
— Будете отправлять службу в соседней дочерней церкви святых Космы и Дамиана, а со временем на пепелище вашего деканата мы воздвигнем новый, на этот раз уже каменный храм,— утешил Ставничего митрополит.— Святой отец папа Пий Двенадцатый отпустил нашему капитулу пятнадцать миллионов немецких марок на скорейшую ликвидацию последствий тлетворного влияния большевизма. Часть этих средств мы обратим на восстановление и обновление наших храмов...
— Есть одно неудобство, ваша эксцеленция,— пробормотал Ставничий.— В дочерней церкви святых Космы и Дамиана после рукоположения собирался править службу божию Роман Герета. Он мой будущий зять, а получится, что я перебегаю ему дорогу...
Взмахом руки митрополит остановил Ставничего.
— Я отзываю Романа сюда. Могу сообщить вам доверительно, пока не для огласки: самые достойные и уважаемые представители нашего украинского общества адресовались по моему совету к фюреру великой Германии Адольфу Гитлеру с всемилостивейшей просьбой разрешить нам создать воинское соединение из украинцев, которое смогло бы бок о бок с доблестным немецким воинством идти под знаменами рейха на безбожную Москву... Если имперская канцелярия доведет просьбу до сведения фюрера и он разрешит нам сформировать такое соединение, я назначу в него капелланом Романа Герету.
— Простите мою назойливость, ваша эксцеленция. А моя дочь? Они ведь обручены...
— До Москвы отсюда сейчас недалеко, отец Теодозий,— сказал, улыбнувшись, митрополит.— После взятия Москвы, когда это гнездо антихристов окажется в наших руках, Роману дадут по моему ходатайству отпуск, и он справит свадьбу с моей крестницей не в Тулиголовах, а здесь, во Львове. А пока, на этот переходный период, я советую вам, отец Теодозий, оставить вашу дочь в монастыре под покровительством игуменьи Веры...
На горе Вроновских
Полицейский в черном мундире изо всех сил заколотил ломиком по стальному рельсу, подвешенному у караульного помещения — вахи —лагеря сталага 328 на горе Вроновских, близ львовского почтамта.
Назойливые и властные звуки гонга проникали в подвалы багровых кирпичных бастионов, разносились над загородками-клетушками из колючей проволоки на макушке горы, прямо под открытым небом.
Под эти звуки из подвалов и проволочных загородок стали появляться советские военнопленные. Истощенные, заросшие, подталкиваемые охраной, они шли, поддерживая раненых. Об участи, которая ждала их здесь, за колючей проволокой львовской Цитадели, красноречиво говорили надписи, сделанные белой краской огромными буквами на полукруглых стенах кирпичных бастионов: