Среди светских благотворительниц на вершину горы Вроновских поднимались и василианки — игуменья Вера, сестра Моника, Иванна Ставничая и другие монахини. Они несли связки молитвенников, шкатулки с крестиками и нагрудными иконками.
Игуменья Вера, взобравшись на услужливо подставленный ей полицаем деревянный ящик из-под гранат, скорбным голосом обратилась к пленным:
— Дорогие сыночки! Братья Христовы! Не по своей воле многие из вас сражались под знаменем антихриста в безбожной Красной Армии, а сейчас попали в большую беду. По милостивому соизволению немецких властей мы пришли к вам на помощь. Подпишите декларацию о своем полном разрыве с большевизмом, попросите помилования у фюрера великой Германии Адольфа Гитлера! И мы похлопочем о вашем скорейшем освобождении и окажем силами нашего благотворительного комитета посильную помощь каждому декларанту независимо от его прошлого. Пусть же учение смиренного господа нашего Иисуса Христа возвратит вас на путь покорности и благоразумия...
— Вопросик, мамаша! — крикнул из-за проволоки заросший военнопленный с зелеными петлицами пограничника.
— Прошу, сын мой! —сказала игуменья, оживившись.
— А вы знаете, как нас кормят? А знает ли ваш Иисус Христос, сколько людей здесь ежедневно умирает от голода? Чи очи ему позастило? — перешел он на украинский язык.
Игуменья смешалась. Никак не ждала она столь резкого и прямого вопроса от истощенного, едва стоящего на ногах человека. Как украинец, пограничник имел возможность при желании выйти отсюда первым, но столько ненависти было во взгляде его запавших глаз, что игуменье сделалось страшно.
Иванна, заметив окровавленный бинт под разорванной рубашкой на груди военнопленного, отвела глаза. Тут же ее взгляд наткнулся на полное зловещего смысла распоряжение полковника Охерналя на стене бастиона.
— Я поэтому и говорю, сыночки,— подавляя растерянность, продолжала игуменья,— что знаю, как вам сейчас тяжело. Но в ваших собственных руках возможность избавиться от вынужденного плена. А чтобы вам легче было очистить от скверны ваши думы, мы раздадим вам нательные крестики и молитвенники... Хочу снова напомнить вам—до меня это говорило вам начальство,— что украинцам будет оказано преимущество при освобождении. Они смогут сразу поступить на вспомогательную службу к победителям либо вернуться к семьям, домой.
— Мамаша, ридненька,— не унимался пограничник, подмигнув стоящему рядом с ним пленному.— Выходит, что у вашего Христа две правды и два милосердия — одно для украинцев, другое для остальных людей?
Мордатый вахман замахнулся палкой и закричал;
— А ну, ты, гнида большевистская, закрой пасть!
Пограничник отшатнулся от проволоки, едва не упав.
Показал на вахмана рукой:
— Ото бачите, хлопци, милосердие боже!
Старший лейтенант Зубарь тем временем шепотом
передал по рядам:
— Держись, братва, не продаваться за чечевичную похлебку!
Раскрывая на ходу портфель, набитый декларациями, Иванна приблизилась к проволоке. Она остановилась перед пленным, который показался ей посмирнее, и спросила робко:
— Вы подпишете?
— Я присягу не нарушу,— отрезал пленный.
>— Вам дать? — спросила она соседа.
— Сматывайся!
— А вы?
— Предателем не был!
Растерянная Иванна все же шла вдоль проволоки и вдруг увидела Зубаря. Узнав его, отшатнулась. До чего же изменился этот бравый командир, еще недавно такой веселый и разбитной! Голова его была замотана грязным бинтом, щеки запали, скулы поросли жесткой щетиной.
— Признали, невеста? — криво усмехнулся Зубарь.
— Возьмете декларацию?
— Быстро же вы перекантовались, пани Иванна,— сказал Зубарь,— из студентки советского университета да в гитлеровские подлипалы.
— Вы ошибаетесь,— тихо ответила Иванна,—студенткой советского университета я никогда не была. Меня туда не приняли.
— Врете! Были! Человек из-за вас кровь пролил, а вы... Эх!
К Иванне подошла одна из дам-патронесс.
— Дайте помогу. Я еще в первую мировую войну около Ярослава уговаривала пленных русских солдатиков. У меня опыт. Дайте мне портфель.— И, приняв от Ставничей портфель, сказала властно Зубарю: — Берите декларацию, пока не поздно. А то будет плохо!
— Танцуй отсюда к чертовой матери... Кикимора! — бросил Зубарь и повернулся к даме спиной, покрытой лохмотьями гимнастерки.
Посрамленная дама-патронесса нервно отдала Иванне портфель, вернулась к игуменье и стала ей что-то зло доказывать.
А Иванна вглядывалась в лица военнопленных. Ей показалось, что светловолосый красноармеец с выпирающими под обрывками гимнастерки ребрами как-то странно, незаметно от товарищей, подмигнул ей. Ставничая радостно подвинулась к проволоке и молча протянула светловолосому декларацию.
— А какой аванс мне будет, пани монашка?
— За что аванс? — с недоуменьем спросила Иванна.
— За измену. Больше, чем Иуда за Христа получил, али меньше?
Иванна отпрянула. Ветер вырвал из ее рук листок декларации и закружил над железной паутиной проволоки. Подавленная, она сделала шаг в сторону, и тут взгляд ее столкнулся с грустными глазами капитана Журженко.
Он стоял, прильнув к проволоке и опираясь на кусок обломанной доски, в той же самой, теперь уже грязной и изорванной полосатой больничной пижаме, в какой его поймали в монастырском саду.
— Так что же нового принес вам ветер с запада, пани Иванна? — спросил Журженко.— Эту сутану и потерянную молодость?
Иванна молча мяла в руках декларацию. Она не могла поднять глаз; подумать только — по ее вине капитан здесь.
— Хотя вы причинили мне много горя, капитан,— словно оправдываясь, сказала очень тихо она,— но я не сержусь на вас. Все произошло случайно. Поверьте! Христос учил нас прощать обиды даже врагам и грешникам...
— О каком горе вы говорите? — прервал ее Журженко.
— Не будем вспоминать об этом,— волнуясь, ответила Иванна.— Подпишите лучше — мы облегчим вашу участь.
— Вы ошибаетесь, Иванна. Я никогда не предавал то, во что верил и верю.
Иванна торопливо протянула декларацию стоявшему рядом с Журженко французу. Это был Эмиль Леже. Иванне показалось, что она уже где-то видела этого человека в тирольке.
Леже молча отрицательно покачал головой и отошел от проволоки.
Обман раскрыт
«Благотворительницы» спускались по мощенной круглыми булыжниками улице из Цитадели.
Возле ворот, пропуская делегацию, Каблак в новом мундире поручика полиции подошел к Иванне.
— День добрый, панунцьо! — сказал он, козыряя.— Як ся маете? (Как поживаете?)
Еще на монастырском подворье, когда увидела Каблака в каком-то доморощенном мундирчике со знаками различия, пришитыми наспех, Иванна была поражена тем, как быстро сменил свою шкуру этот «перевертень». Сейчас же, взглянув на его нагловатое лицо и нарядную, хорошо пригнанную форму, Иванна сказала, не стесняясь:
— Матерь божья! Как же это вы так быстро сумели... перекантоваться?
— Пани Иванна плохо знает меня,— нисколько не смутился Каблак.— И в университете я мысленно был в этом мундире — как человек-невидимка. И вся история с отказом в поступлении в университет — буйда, цирк! Жених пани и мой побратим Ромцю попросил меня разыграть ту комедию. И очень хорошо, что вам тогда отказали. Посудите сами: университету пшик, а у вас хлопот меньше.
— Все это подстроил Ромця? Боже!—ужаснулась Иванна. Лишь сейчас дошел до нее смысл циничного откровенного признания Каблака.
— А вы не огорчайтесь, пани Иванна,— усмехаясь, утешил ее Каблак,—никто не будет больше засорять вам мозги всякими марксизмами. За работу в нашем подполье митрополит даст Роману хороший приход или устроит его при себе в капитуле. Будете жить припеваючи. А бывшие студентки только позавидуют вам.
Иванна долго не могла опомниться от того, что узнала от Каблака. Как нагло и подло ее обманули! Как может существовать такая низость среди людей, проповедующих слово божье? Придя в келью, Иванна хотела было помолиться, даже стала на колени перед иконой пресвятой богородицы, но молитвы не получалось, скорбный лик девы Марии расплывался, словно в тумане, казался ханжеским, как лица дам-патронесс, а за ним вырисовывалась паутина колючей проволоки и вереница истощенных лиц, Зубарь, пограничники, Журженко. Но как понимать то, что сказал ей Зубарь: «студентка советского университета»? Разве была она когда-нибудь ею? А надпись на стене бастиона? Или полный укоризны взгляд Журженко, которого она, по существу, выдала? Как все это отвратительно и подло! Кругом чужие, даже Роман, тот, кому должна была доверить она душу свою, и тот предал ее! Скорее повидать татуся! Рассказать все ему.
Попросив у игуменьи разрешения отлучиться из монастыря, Иванна не шла, а бежала на окраину города. У священника церкви святой Пятницы Ивана Туркевича обыкновенно останавливался по приезде во Львов отец Теодозий. Однако старенький священник сказал ей, что Ставничий побывал у него, но собирался остановиться у пастыря церкви Петра и Павла, Евгена Дудкевича, в его доме на Лычаковской улице.
Иванна вышла на улицу и, дойдя до остановки, вскочила в трамвай. Первый вагон был полупустой, сбоку было написано: «Нур фюр дойче унд фербиндете»— «Для немцев и союзников». Зато второй, предназначенный оккупантами для местных жителей, был набит до отказа. Иванна кое-как протиснулась с подножки в вагон.
Трамвай остановился
Не доезжая метров трехсот до моста, повисшего над Замарстиновской, трамвай резко затормозил. В открытые окна вагона потянуло гарью.
Кондуктор в синей конфедератке еще довоенного образца, окантованной малиновым шнуром, выглянул в дверь и, присвистнув, спокойно уселся подремать на сиденье.
Пассажиры увидели языки огня за высоким деревянным забором. Один за другим они стали выскакивать на мостовую. Вышла, подбирая полы сутаны, и Ставничая.
Посреди улицы, держа автоматы наперевес, преграждая путь трамваю, стояли гестаповцы. В маленькой улочке, что вела к соседней, Жолковской, тоже виднелись фуражки гестаповцев с изображением черепов и перекрещенных костей на околышах. Путь к центру был отрезан.
— Гетто жгут!—тихо сказал какой-то старичок.
— О, тогда это надолго! — деловито бросила толстуха, похожая на торговку с Краковского рынка. Лоснившееся лицо и узкие глазки не выражали ничего, кроме тупости и чревоугодия.— Много времени понадобится, пока всех пархатых уничтожат!
— Побойся бога, пани,— сказал старик.— Ведь это живые люди!
Иванна подошла к старику:
— А мне так нужно на Лычаковскую! Как туда добраться?
— В самом деле так быстро нужно, пани Иванна? — услышала она за спиной знакомый голос.
Сзади стоял тот самый Грицько Щирба, приятель Цимбалистой, студент Львовского политехникума, который в Тулиголовах так сердечно поздравлял ее с принятием в университет.
Не было на нем ни тогдашней кокетливой шляпы с фазаньим перышком, ни кимовского значка на вышитой сорочке. На широко развернутых плечах Щирбы Иванна увидела черный мундир украинского полицая и ставшую ей уже ненавистной «мазепинку» с гербом националистов— трезубцем. Один глаз у полицая был прикрыт черной перевязью. Должно быть, его недавно ранили.
— И вы тоже... Так быстро? — сумела только сказать Иванна.
Полицай поманил ее в сторону. Когда они подошли вплотную к забору, за которым полыхало пламя, он сказал тихо и доверительно:
— Наступит время, когда вы меня поймете и оправдаете. А разве ваша сутана — это то, о чем вы мечтали? Скажите лучше, вам действительно нужно быстро туда? — и он кивнул в сторону центра.
Было в голосе Щирбы что-то особое, душевное, отнюдь не похожее на тот бахвалисто-покровительственный тон, каким разговаривал с нею Каблак. И, может быть, поэтому Ставничая доверчиво сказала:
— К отцу спешу!
— Ну, в таком случае я попробую использовать свое служебное положение! Давайте за мной!
Они подошли к проходной будке, через которую можно было проникнуть в северные кварталы города. Пять полицаев с автоматами наперевес стерегли вход.
— Со мной! — резко бросил Щирба, показывая на Иванну.
Когда один из полицаев распахивал ворота, из проходной будки высунулся какой-то пьяный ротенфюрер СС, должно быть начальник «вахи», и, безбожно путая польские слова, запел:
Ком, паненка, шляфен,
Морген сахарин.
Вшистско едно — война.
Фарен нах Берлин...
Иванна покраснела и ускорила шаг.
Они с Щирбой вошли в первый же квартал гетто и увидели, как несколько эсэсовцев подкатили к стене дома бочку с горючим. Отбежав в сторону, вахманы дали по бочке очередь из автоматов. Зажигательные пули сделали свое дело. Сперва из бочки вырвалось несколько фонтанчиков огня, потом она с грохотом разорвалась, выплескивая пылающие потоки на стену дома. Все выше н выше поползло пламя, проникая в окна. Из дома слышались крики заживо горевших людей. И вдруг, казалось бы, в сплошной стене лестничной клетки распахнулись потайные двери секретного убежища — бункера. Оттуда вырвалась простоволосая женщина с грудным ребенком на руках. Она заметалась, пытаясь прорваться сквозь огненное кольцо на улицу. Гестаповец вскинул автомат — женщина с ребенком упала в огонь...
Горели дома. Проваливались крыши. Рушились стены, обнажая жалкое убожество квартир, где еще так недавно ютились по нескольку семей.
Крик, плач, стоны узников Львовского гетто доносились до убегавшей Иванны.
Она бежала из этого ада ошеломленная, плачущая. За ней, едва поспевая, шагал полицейский Щирба.
Внезапно Иванна задержала шаг. На крышу горевшего шестиэтажного дома выскочил мальчик лет десяти. Огонь лизал кровельное железо. Босой паренек перескакивал с ноги на ногу на раскаленной крыше. Голосом, полным безумия, закричал:
— Боже, спаси меня, боже!
— Никакой боже теперь ему уже не поможе! — бросил Щирба.
Закрыв руками мокрое от слез лицо, вырвалась Иванна из пылающего гетто и, зацепившись за камень, упала. Щирба осторожно поднял ее. По насыпи прогрохотал товарный поезд. Окошечки его были взяты в решетки, а на вагонах виднелись таблички с надписями:
«Мы едем на работу в свободную Германию».
За решетками были видны угрюмые лица молодых людей, угоняемых насильно в рейх.
— Запомните это навсегда, пани Иванна! — грустно и многозначительно сказал Щирба, протягивая ей на прощание руку.— Запомните и поймите!..
Сославшись на то, что она крестница митрополита, потрясенная Иванна прорвалась к Шептицкому. Келейник Арсений провел ее к князю церкви. Поцеловав перстень со святыми мощами на руке митрополита, Иванна, захлебываясь от рыданий, взмолилась:
— Я столько увидела за сегодняшний день, что не могла не потревожить вашу эксцеленцию! Извините. Но ведь вы сами разрешили приходить к вам, когда мне будет тяжко, не правда ли?
Рассказывая о виденном, она повторяла:
— Там творится неслыханное, ваша эксцеленция! Никогда еще такого не было на земле. Это хуже татарского нашествия. Тысячами погибают военнопленные от голода в Цитадели. Детей сжигают в огне. Как скотину, увозят украинскую молодежь в Германию. Почему вы не протестуете! Ведь ваше слово так много значит! Почему не сообщите об этом немедленно святейшему папе? Ведь Гитлер может его послушать!
Шептицкий долго и внимательно смотрел на Иванну умными, пытливыми синими глазами и, когда она, тяжело вздохнув, замолчала, сказал ласково:
— Я глубоко тебе сочувствую и понимаю волнение твое, дитя...
— Пожалейте их, ваша эксцеленция! Одно ваше слово! Что бы вы ни сказали им — вас не тронут.
— Одного моего слова мало,— уже строже сказал митрополит.— Церковь Христова бессильна что-либо предпринять в таких случаях. Это делает светская власть, с которой мы решительно ничем не связаны, и она никогда нас не послушается. Нам же остается только молитва, обращенная к господу богу нашему. Сам спаситель всегда в минуты трудные примером и словом и большим терпением обращал свою паству к молитве. Пусть же будет и дальше с нами милость божия — это самое бесценное сокровище в бренной жизни нашей, где все тленно и преходяще...
— Но ведь у них на поясах написано: «Готт мит унс!» — «С нами бог!» — воскликнула Иванна.— Значит, бог с ними?
— Ты еще очень молода, Иванна, чтобы понять происходящее в этом грешном мире,— сурово ответил Шептицкий.
Иванна пыталась вникнуть в смысл слов митрополита. Внезапно распахнулись двери, и в палату быстрым шагом вошел Дитц.
Он снял фуражку с изображением черепа и перекрещенных костей — такую же, как на гестаповцах в пылаюшем гетто. Вежливо поклонившись владыке, Дитц сказал: