— Вот и снова я у вас, ваша эксцеленция! Прямо из Киева. Но дни, которые я провел под этим гостеприимным кровом, никогда не изгладятся в моей памяти. Потому-то я решил навестить вас по одному щекотливому делу...
Дитц перевел взгляд на Иванну. И митрополит посмотрел на нее косо, давая понять, что аудиенция кончена.
Иванна неловко поднялась, поправляя сутану, поклонилась, а митрополит, осеняя ее крестным знамением, сказал так же ласково:
— Иди с миром, дочь моя! И молись господу богу нашему.
Тайное становится явным
Это был самый решительный, поворотный день в жизни Иванны, день, наполнивший ее душу невыносимым страданием. Только страдание — и не свое, а людское — побудило ее побеспокоить митрополита. Сейчас она поняла, насколько бессмысленной была ее затея.
Веселую, жизнерадостную девушку тяготило пребывание в монастыре василианок с той самой минуты, когда она впервые опустилась на колени на холодные камни монастырской церкви. Ее не увлекали ни торжественность богослужений, ни расположение к ней игуменьи, ни дружелюбие сестры Моники. Теперь она твердо решила уйти из монастыря. С кем ей поговорить?
Игуменья помрачнела, когда Иванна вторично в течение этого дня попросила разрешения отлучиться. Однако, узнав, что ее принимал сам митрополит, игуменья перекрестила Иванну:
— Иди, дочь моя, но не опаздывай. Возвращайся до полицейского часа.
Иванна заспешила, но теперь она шла не к отцу, а к Цимбалистой. И как это она не подумала о подруге раньше?
Они встретились в маленькой комнатке в предместье Кульпарков, куда не смогла дойти Иванна, когда ее обманным образом завлекли в монастырь.
Ставничая сияла белый головной убор и стала снова похожа на ту прежнюю Иванну, с которой дружила
Юлька в Тулиголовах. Густые черные волосы волной упали ей на плечи.
Долго подруги открывали друг другу души.
Возбужденная всем тем, что услышала от Юльки, Иванна сказала:
— Теперь понятно, почему Зубарь крикнул мне: «Человек кровь за вас пролил!»
— А ты думала?
— Но почему ты не могла мне рассказать обо всем этом еще тогда?
— Рассказать? — воскликнула Юлька.— Я бы рассказала. А где тебя найдешь?
— И то правда,— согласилась Иванна.— Но как все это подло! Боже, боже! Так обманывать меня, свою невесту! В глаза говорить одно, а делать совсем другое. Если бы ты видела, какие добрые, искренние глаза были у Романа, когда он пугал меня арестом. А все было притворством... Выходит, не будь войны...
— Ты была бы сегодня студенткой университета. А теперь таскай эту хламиду! — зло сказала Юля.
— Я ее сброшу. Сейчас же. Где мое платье?
— Какое платье?
— Ну, помнишь, то, в горошек, что я оставила у тебя, когда «Украденное счастье» смотрели? Я уехала домой в шелковом, а то...
— Где-то здесь,— Юлька кивнула на шкаф.— Но погоди.— Она задумалась.— Сбросить всегда успеешь.— И спросила: — Скажи, там очень страшно?
— Ты даже себе не представляешь! Поделили эту гору на проволочные клетки...
— Эту гору? Разве одну эту гору? — горько усмехнулась Юля.— Всю Украину поделили, разорвали на клочья. Нас сейчас присоединили до Генеральной губернии, Одессу отдали румынским боярам, в Ровно проехать без пропуска нельзя, бо там сидит «король Украины» гауляйтер Эрих Кох. Вот тебе и «самостийна»!
— Они отняли у нас будущее, Юлька, это самое главное.— В глазах Иванны блеснули слезы.— И если они так сейчас ведут себя, то что же будет дальше, когда Москву возьмут? Что тогда от Украины останется?
— А, видишь! Еще пела, захлебывалась: «Боже единый, боже великий, нам Украину храни!» — запальчиво сказала Цимбалистая.— Сохранили, как же... Каблаку за то, что Украиной торговал, мундир полицейского офицера пожаловали, а твоему Роману...
Иванна прервала подругу с возмущением:
— Он не мой! Ты же знаешь, с каким сердцем я шла на помолвку!
— А что я тебе говорила? Не иди за этого катабаса. Фальшивая душа у него, хотя он и сладенький такой с виду. «Целую руци! Целую руци!» А у самого сердце гадюки с двойным дном. То не твой отец.
— Мой тато никогда не вел двойной игры, не был карьеровичем и меня всегда учил говорить одну правду. Оттого и держала его консистория на задворках, в Тулиголовах.
— Интересно, сам Шептицкий знал обо всем этом? Ну, всю эту историю с отказом в приеме? Как ты думаешь?
— Думаю, знал. Если не он сам, то его каноники. Не мог Герета решиться на такое без позволения капитула. А со мной эксцеленция говорил так, будто впервые слышит об отказе, о том, что меня не приняли из-за отца — священника.
— Нечему удивляться,— сказала Цимбалистая, утешая подругу.— Недаром пословица говорит: «У владыки два языки...»
— Сколько подлости вокруг! — с горечью воскликнула Иванна.— Гадости и крови. У меня ум за разум заходит. И стыдно очень...
— Даже в кромешной тьме можно отыскать просвет,— твердо сказала Юлька и испытующе посмотрела на подругу.
— Что ты хочешь этим сказать? — Иванна с надеждой взглянула на Юльку.
— Есть у меня одна думка, Иванна,— промолвила медленно Цимбалистая.— Я понимаю, как тебе тяжело оттого, что ты ненароком выдала немцам капитана...
— Еще бы! Я ведь не знала, что это Журженко, думала, в саду просто раненый человек, и верила, что мы окажем ему помощь.
Юля подошла вплотную к Иванне, положила ей на плечи худенькие руки, долго смотрела в глаза, а потом спросила:
— Слушай, Иванна... А если бы представилась возможность помочь им?.. Ты бы помогла? Ведь ты ход туда имеешь!
Иванна выдержала острый и прямой взгляд подруги и, тряхнув длинными, густыми волосами, сказала:
— Так! Что надо сделать?
— Я посоветуюсь с нашими.
— Кто это — наши?
— Хорошие люди!
Ножницы
Выплескиваясь на соседние улицы, бушевал непомерно разросшийся за годы оккупации Краковский базар.
Чего здесь только не было! Какие песенки можно было услышать!
Курносый замурзанный молодой львовский босяк — батяр, озираясь, нет ли вблизи полицаев, пропел на ходу:
Пане Птлер, дайте мила,
Бо вже воші мають крила...
Голосистые торговки-спиртоносы, бродя меж лотков с горячей, распаренной колбасой в кастрюлях, с фляжками под фартуками, таинственно, вполголоса, предлагали спиртные напитки оккупационных лет:
— Чмага! Чмага! Чмага!
— Бонгу! Бонгу! Бонгу!
— Аирконьяк! Аирконьяк!
А чего только не покупали и чем не торговали в те времена на Краковском рынке — от португальских сардинок, мыла из человеческого жира, пшенных лепешек, французских духов и коньяков до боевых пистолетов и даже автоматов! Оружие охотно сбывали из-под полы сомнительные союзники гитлеровцев — итальянские солдаты и даже офицеры из расположенного во Львове итальянского гарнизона «Ретрови итальяно». Что им было до того, что оружие попадало к участникам подполья! Итальянцам надоела война, в которую втянул их страну Муссолини.
Иванна в черной сутане бродила по узеньким проходам.
Вот она наклонилась, поторговалась, протянула хозяину развала деньги и забрала у него большие ножницы для резки кровельного железа. Поспешно спрятала покупку в тот самый портфель, в котором некогда хранились декларации, и попросила дать ей еще одни ножницы.
Потом подошла к другому торговцу. Тоже взяла ножницы. У третьего — еще одни.
Из соседнего ряда заметил Иванну совершающий обход с патрулем полиции Каблак. «Наверное, игуменья послала ее купить ножницы для монастырского сада!» — подумал он, не сводя глаз с монахини, которая давно уже ему приглянулась. Не будь на пути его старого дружка Гереты, он бы и сам приволокнулся за дочерью Ставничего.
Иванна остановилась около пожилой торговки. Совершенно новые, еще в масляной смазке, завернутые в пергамент, лежали на фанере трое ножниц. С пружинами, крепкие. Надежные!
— Почем пани продает ножницы?
— По пендзесент пьенць (Пятьдесят пять
Ночной концерт
Иванна Ставничая подошла с группой дам-патронесс к решетчатым воротам, ведущим в сталаг Цитадели. Над воротами распростер черные крылья орел, сжимающий в когтистых лапах круг со свастикой.
Как и в прошлый раз, дамы несли пачки молитвенников, портфели с декларациями.
Часовой преградил путь.
Иванна — игуменья поручила заменить ее в этот день — смело приблизилась к часовому:
— Мы из допомогового комитета. Вот пропуск от Охерналя!
— А здесь что? — часовой ткнул пальцем в большой пакет, что держала монахиня под мышкой.
— Молитвенники! — твердо ответила Иванна.
Полицай прочел пропуск и бросил:
— Не задерживайтесь долго, как в прошлый раз. По-быстрому давайте!
— Пусть дадут сигнал сбора! — попросила Иванна.
Пропустив делегаток за ворота, полицай заколотил
в стальной рельс. И, как прежде, на звуки гонга стали выходить и выползать отовсюду — из всех укрытий Цитадели и из проволочных загородок — военнопленные.
Оторвавшись от дам-патронесс, Иванна пошла вдоль ограды, стараясь найти Журженко и Зубаря. Наконец она заметила старшего лейтенанта, который, едва передвигая ноги, приближался к проволоке.
— Я принесла вам декларацию. Подписывайте! — повелительно сказала Иванна.
— Когда рак свистнет! — отозвался Зубарь и тут услышдл шепот Иванны:
— Так надо. Берите. Привет от Юльки. Понимаете? Ну...
Зубарь лениво взял декларацию.
— Следите, где я оставлю пакет,— шепнула Иванна.
Заслоняя собою пакет с «молитвенниками», она опустила его по сутане на землю и потом протолкнула за проволоку. Как футбольный мяч, коротким пасом Зубарь перегнал пакет за спину. Как будто ничего не произошло, он стоял, навалившись на проволоку, разглядывая текст декларации.
Иванна двинулась дальше. Увидела Журженко, шепнула:
— Пойдите к Зубарю. Ему нужно помочь. Слышите?
Было в ее голосе что-то такое, что заставило Журженко подчиниться, и он поплелся вдоль ограды...
Когда совсем стемнело, во дворе Цитадели, разделенном на проволочные клетки, послышалась мелодия песенки о Марселе. Сидя под стеной бастиона, ее бренчал на банджо Эмиль Леже.
Неоднократно лагерное начальство пыталось отнять у Леже любимый инструмент, но он яростно отстаивал его, зная, что французы, англичане, американцы, канадцы и австралийцы, попадающие в гитлеровский плен, все же имели некоторые поблажки. В отличие от советских военнопленных, предоставленных самим себе, о них заботился Международный Красный Крест. Изредка он направлял пленным продовольственные посылки и одежду.
Леже часто играл на банджо, скрашивая этим хоть немного муки плена.
Сегодня его голос звучал громче, струны звенели сильнее. Синий луч прожектора скользнул, рассекая темноту, и уткнулся в грудь Леже.
Вахман, стоящий на сторожевой вышке, управляя прожектором, крикнул:
— Эй, Франция! До холеры ясной — чего раскричался? Думаешь, оставили тебе тую мандолину, так можешь и по ночам спевать?
— Пусть играет! Не чипай его, будь человеком,— отозвался на этот крик Зубарь.— Хлеба не даете, так хоть песни послушаем. Все равно не спим — кишки марш играют. Жаль тебе, что ли?
Вахман на минуту пересек лучом прожектора лицо Зубаря и снова направил синее пятно света на француза, освещая его, как на подмостках театра. Видно, и вахма-ну было скучно, и он стал гладить лучом прожектора бородатое лицо Леже, а тот, закрыв глаза, не обращая внимания на забаву вахмана, продолжал играть.
Как только темнота поглотила Зубаря, он повалился на бок и под аккомпанемент банджо стал резать ножницами проволоку внешнего обвода.
Спокойно бренчал на банджо Леже. Волнуясь, резал проволоку Зубарь. Напрягаясь и морщась от боли, перекусывал ножницами проволоку капитан Журженко. Весть, полученная с воли, что их ждут там, за Цитаделью, придавала каждому силы.
Острые ножницы действовали безотказно, разгрызая колючую проволоку. Звуки банджо заглушали щелканье ножниц, звон падающей на сухую землю проволоки. Был перерезан последний ряд, открывая по глинистым склонам дорогу вниз, на волю. Один за другим поползли военнопленные через лаз. Прижимаясь к земле, сливаясь
с нею в своей грязной одежде, они старались не попадать под ленивые лучи прожекторов.
— Эмиль, кончай концерт!—тихо позвал француза Зубарь.
Перебросив за плечи банджо, Леже припал к земле.
Военнопленные собирались в овраге, под склонами Цитадели.
— Куда теперь? — шепнул один из пленных.
— Капитан знает! — ответил другой.
— За мной! Только тихо! — скомандовал Журженко.
Капитан Журженко завел всех в полуразрушенное
здание на улице Богуславского и показал Зубарю на круглую крышку канализационного люка в подвале:
— Здесь!
Зубарь отвалил крышку, и навстречу ему сверкнул огонек электрического фонарика.
— Иван Тихонович? — раздался снизу знакомый голос Голуба.
— То я, Голуб! — радостно отозвался Журженко.— Спускаться по очереди! — подал он команду.— Там свои...
— Только швыдче, хлопцы, я посвечу! — поторопил Голуб.
По ржавым и скользким ступеням один за другим военнопленные спустились в канализацию Львова. Здоровые помогали раненым. Их осторожно принимали внизу Садаклий, Голуб и Грицько Щирба в мундире украинского полицая. Посвечивая фонариками, они показывали, куда ставить ноги, чтобы не оступиться в черную воду на дне канала.
Беглецы, попав из отвесного канала в горизонтальный, более просторный, постепенно обвыкались в темноте.