Рядом с монастырем-часовней на берегу озера увидел выбитые, на плоской базальтовой скале две шахматные доски. И тут же подобрал выточенную из обломка этой же породы шахматную фигурку с иероглифом «чхари» — одну из ведущих в корейских шахматах. Арсений привез эту поистине археологическую находку домой…
Но об этой вылазке брата мы узнали много позже, а в тот жаркий полдень вновь, как стадо орангутанов, хватаясь за стволики корявых кустов и подтягиваясь, карабкаемся вверх, сопим, передыхаем, держась за ветки, и наконец выбираемся на восточную покать.
Шагаем на восток, минуем злополучное место, где я упустил пантача, уходим дальше. Впереди слышен гул. Из черного, как вход в туннель, грота, из отвесной стены с шумом вырывается мощный поток. Но, разбиваясь в водяную пыль, снова прячется в каменной россыпи. Минуем его и вскоре обнаруживаем хорошую травянистую площадку. Рядом, в низкорослом березнячке, прячем свою маленькую палатку.
Назавтра решаем предпринять рекогносцировку еще дальше, обогнуть подножие Пяктусана по часовой стрелке, попробовать добраться до границы с Кореей. Отправляемся втроем: Шин, Василий и я. Берем с собой всех собак. Безоружный повар Василий с вожделением смотрит на мой пистолет браунинг 32-го калибра: «Валери-сан…»
В восторге вешает его на пояс и, сияя, каждую минуту без дела поглаживает светло-коричневую кобуру.
Пошли, рассыпавшись цепью, огибая восточный склон Пяктусана по часовой стрелке: Шин с собаками ниже, Василий выше меня. Вдруг я увидел его мелькающим между деревьями с пистолетом в вытянутой руке и вскоре услышал дикий вопль. Я ринулся наперерез и стал свидетелем странной сцены: наш всегда улыбающийся Пак, грозно насупив брови и картинно отставив ножку, держал на мушке стоявшего на коленях с воздетыми руками человека. Как развращает случайно оказавшееся в руках оружие!
Бледный оборванец трясся как в лихорадке. Я рявкнул на Василия, приказал опустить оружие, и бродяга как сноп повалился лицом в траву. Признав в нем корейца, я обратился к бедняге на его языке, велел встать, угостил сигаретой, спросил — кто, откуда? Все еще перепуганный, вздрагивающий, он наконец рассказал, что они с напарником живут неподалеку в балагане, настораживают петли и ямы на пантачей, но пока ничего путного не добыли. Все стало ясно. Дав пару сигарет, я с миром отпустил незадачливого охотника. Василий прятал глаза.
Под вечер на кромке зеленого распадка, на ключе, который родит реку Туманган, среди низкорослых лиственниц поставили палатку. А на заре, оставив Василия с собаками сторожить табор, разошлись. Когда первые лучи осветили вершину распадка, я заметил плывущее между березками рыжее пятно. Козел. Подкрался к нему против ветра и уложил первым выстрелом. Выпотрошил, укрыл ветками от ворон, а рядом на березке повесил белый лоскут, чтобы было приметно издали. Вдруг где-то внизу прокатился негромкий хлопок шиновской арисаки. Я огляделся, не бежит ли зверь, однако ничего не заметил.
Поднялся на длинную каменистую гряду и тут сообразил, что стою уже на границе Кореи, у тропы, по которой правительственная экспедиция раз в лето посещает вершину вулкана. И вот совпадение — экспедиция только что прошла: заметны оттиски конских копыт, оковок солдатских ботинок. Глянул вправо вверх — далеко под вершиной вставали дымы костров значит, колонна остановилась на привал.
Некоторое время я задумчиво глядел на кучи камней, цепочкой сбегавшие от вершины к востоку. Эти невысокие усеченные пирамиды привлекли наше внимание еще во время первого похода. Сложенные много веков назад пограничные знаки покрылись зеленовато-серым лишайником, но, простояв столетия, почти не разрушились, продолжая нести теперь уже никому не нужную службу. Глядя на них, я почему-то ярко представил вереницы оборванных рабов, по приказу какого-то далекого императора сооружающих эти монументы под надзором вооруженных луками и стрелами, копьями и кривыми мечами узкоглазых и скуластых безжалостных воинов…
«А ведь камни и валуны не связаны никаким раствором. Интересно бы разобрать такую кладку, может, где-нибудь внутри оставлены какие-то знаки, мемориальные записи…»
Я смотрел на уходящие к подножию горы древние сооружения, как вдруг заметил ползущие на подъем сутулые фигурки и инстинктивно отступил за выступ большого вулканического обломка: когда ты один против нескольких, до поры всегда надежнее оставаться в роли наблюдающего.
Но вот из-за скалы появился темно-серый капюшон, за ним второй, третий. Люди были совсем близко, когда я с удивлением понял, что передо мной — женщины. Три японки! Глядя под ноги и что-то бормоча, они подходили все ближе. Я сделал шаг вперед и громко поздоровался:
— Конничива!
Они вздрогнули, остановились; хором пискнули «Ара!» — по-нашему «ой» — и, округлив глаза, обратились в изваяния.
Мы молча смотрели друг на друга. Совсем рядом — три серых капюшона, три пары черных глаз, три одинаковые — как капли воды — фигурки в накидках и шароварах, ноги в черных японских таби с торчащим отдельно большим пальцем. Несколько секунд я не мог отделаться от впечатления, что передо мной повисли готовящиеся ко сну летучие мыши, только почему-то не вниз, а вверх головами… В их глазах светился невыразимый ужас, но — и я это невольно отметил — ни одна не закричала, не упала, не сделала панической попытки бежать. Истинные представительницы самурайского рода! А я прекрасно сознавал, какое впечатление должен произвести возникший как из-под земли бородатый дядя в потрепанном френче и залатанных брюках, перепоясанный кожаным с медными застежками патронташем, с биноклем через плечо и длинной винтовкой в руках! Бандит! Было от чего и в обморок упасть.
Я понял еще одно. Им, конечно, внушали, что Пяктусан — страшное место, где не исключена встреча с маньчжурскими хунхузами или корейскими партизанами, не говоря о тиграх, медведях, волках и прочей напасти. И вот, пожалуйста! Что же должны были испытать сердца беззащитных, отставших от своего отряда женщин? Оценив сцену их глазами, я почувствовал что-то вроде раскаяния и поторопился добавить по-японски:
— Не пугайтесь, я охотник. Здесь неподалеку наша палатка. А вы откуда?
— О-о-о!!! — Думаю, им показалось, что они возвращаются с того света. Все трое заулыбались и затрещали.
Ой, как они испугались! Думали — конец! Они из города Ранана; все давно хотели увидеть знаменитую гору и озеро, попросились пойти с отрядом, но сегодня, на третий день пешего пути, очень устали, присели отдохнуть и вот не заметили, как отстали.
Почему-то захотелось чем-нибудь их порадовать, и я обещал прислать в подарок добытого утром козла. Японки пришли в восторг и посулили взамен разные приправы: сою, мисо, перец, соль, сахар. Несколько раз низко, в пояс, поклонились и, часто оглядываясь, гуськом отправились дальше по тропе.
Вернувшись, я объяснил Василию, как найти козла, которого следует вручить трем японкам, единственным представительницам прекрасного пола в отряде.
Пак вернулся под вечер очень довольный. Фальцетом, жестикулируя, в лицах изображал, как его благодарили, как восхищались красивыми рожками, как ему улыбались, угощали. Разложил кульки с подарками.
Раздавшийся утром выстрел оказался не пустым. Одной шестимиллиметровой пули хватило Шину, чтобы свалить на месте пасшегося на голубице крупного бурого медведя. Наутро решили его разделать и на этом завершить разведку — свежих следов пантачей нигде не обнаружили.
Обдирать жирного зверя нелегко; мы много раз правили ножи о жесткие медвежьи пятки, пока сняли и отскребли тяжелую шкуру. Отделили от печени зеленоватый пузырек желчи. Шин аккуратно вырезал лечащие от ревматизма коленные чашечки. Взяли немного медвежатины — все что могли унести по горам на плечах.
Под конец решили накормить впрок собак. Алексей Петрович отрезал темно-бордовый жирный кусок филе и бросил в сторону распустивших слюни псов:
— Возьми, пиль!
Раздался странный звук, и кусок растаял в воздухе. Любимец Валентина, полукровка черный сеттер Чиф проглотил его на лету. Две другие собаки взяли свои порции, отбежали в сторону, легли и принялись неторопливо есть, а Чиф снова приблизился к Шину и уставился на мясо.
— О, черт, какой жадный, понимаете! — Алексей Петрович сделал ужасающую гримасу, он презирал способного кабанятника за непомерную прожорливость. — На, глотай сколько хочешь, хоть подавись!
Пес невозмутимо и так же стремительно проглотил второй кусок, придвинулся ближе и снова посмотрел в глаза. Я редко видел Шина таким возмущенным. Вне себя он отхватывал от жирной туши кусок за куском и цедил свое любимое ругательство:
— Жри, пока не лопнешь, собачье мясо! Хуже этого нет, понимаете!
Чиф сначала стоял, потом сел. Наконец передние лапы разъехались, он опустился на вздутый живот, но… продолжал глотать. Таким, словно бочка, уже не способным подняться, его и оставили, уверенные, что патологическая жадность неизбежно приведет к завороту кишок. И были несказанно удивлены, когда, все еще несуразно толстый, пес догнал нас на следующий день по следу…
* * *
Запасы провизии подходили к концу. Василия отправили в Андохён за продуктами. Прошло несколько дней, не принесших успеха.
Вечерело. Вся оставшаяся компания сидела у небольшого костра. День опять прошел безрезультатно, хотя все еще затемно рассыпались по склонам и кручам, исходили десятки километров, просмотрели в бинокль все глаза. Шел второй месяц лета, было ясно, что панты перерастают, сезон на исходе. Пожалуй, не столько угнетали материальные соображения, сколько уязвленное самолюбие. Ведь мы не скрывали своих честолюбивых планов и еще задолго до выезда порядочно наболтали. И теперь многочисленные друзья и знакомые, не говоря о родных, ждали от нас победных реляций, а пяктусанский Сан-Син накладывал свое вето.
Настроение, естественно, было подавленное, открывавшаяся с высоты птичьего полета чудесная панорама бескрайних плоскогорий и сам легендарный Пяктусан уже не радовали глаз. Мы с Шином о чем-то беседовали, Юра и Валентин вполголоса мурлыкали одну из любимых песенок:
Люблю тебя, гусар беспутный,
Когда ты, словно ураган,
Несешься с саблей обнаженной,
В крови залит твой доломан!..
Алексей Петрович пошуровал в костре концом обгорелой ветки, подул, прикурил от зардевшегося уголька и, скривившись то ли от дыма, то ли от скрытого раздражения, проворчал:
— Песни, конечно, хорошо, но когда жрать нечего — худо. Я сейчас проверял мешок: чумизы и крошек сухарей, если экономно расходовать, остается на один день, понимаете. Я так предпочитаю: сегодня Васька должен воротиться в зимовье Чу-ёнгама, значил, завтра кому-то надо идти встречать. Новый лагерь он сам не найдет. Давайте тянуть жребий — кому идти.
Старик был прав. Но кому охота тащиться за тридевять земель, спускаться с отвесного обрыва в долину Сунгари, шагать до зимовья, а на следующий день проделать то же в обратном направлении да еще с грузом? Потерять два дня, наломать ноги и плечи. Но — что делать!
Шин по давней, еще дедовской, традиции отломил четыре палочки разной длины, повернулся к нам спиной, зажал в кулаке и обернулся:
— Ну, тяните по одному. Самая длинная идет.
Мы переглянулись. Я вытянул ближайший к себе сучок, ребята выбрали свои, Шин раскрыл ладонь и показал оставшийся. И без примерки стало ясно, что самый длинный — мой. Я чертыхнулся и зашвырнул подальше несчастливую веточку. Но жребий есть жребий, тут споров быть не может. Ребята ехидно хихикали.
Всегда громко храпевший, но спавший вполглаза Шин разбудил, когда на небе еще ярко горели звезды. Все быстро оделись, взяли бинокли и ружья, выползли из палатки. Старый Таза, глядя куда-то на восток, с минуту стоял молча. Потом буркнул: «Ну, я пошел», — ткнул рукой в темноту, зашуршал травой и сразу растаял на фоне ближайших кустов. Юрий фыркнул:
— Кажется, опять видел вещий сон, да боится, как бы не подслушал Сан-Син, решил его обмануть! — Мы уже привыкли к этим чудачествам старика.
Юра и Валентин что-го негромко обсуждали, а мне договариваться было не о чем: знай шагай на запад, пока не доберешься до проклятого спуска в долину реки. Я махнул им рукой и зашагал напрямую.
Начало слегка светать, слева на склоне горы засеребрился шумный, ныряющий под землю водопад, от его близости стало свежо. Я перешел сухое русло, выбрался на широкую поляну, начал пересекать и ее. Первые лучи еще невидимого солнца осветили далекие вершины, бросили рассеянный свет на луг. И вдруг впереди, в поникшей под крупной росой траве, поперек пролегла темная стежка. След! Судя по наклону травы кто-то вышел из тайги и направился вверх на гольцы. Но кто? Медведи, охотники, а может быть, хунхузы? Или?..
Я двинулся параллельно стежке, чтобы не затоптать, не нарушить след. Какая обильная роса, быть жаре, хотя пока здорово прохладно. Так кто же все-таки? Черт, при таком освещении никак не определишь. Я пригибался ниже, еще ниже и наконец разглядел то, о чем мог только мечтать в глубине души: довольно четкий в сумеречной полутьме отпечаток крупного копыта. Не поверил глазам, прошел еще немного, и вдруг бросило в жар: стало абсолютно ясно, что здесь совсем недавно прошел не один, а два крупных быка-пантача!
Они направлялись в большую, расположенную амфитеатром впадину на северо-восточном склоне вулкана, которую я раньше окрестил «Долина Синдбада Морехода». Обследуя эту впадину неделю назад, я был так восхищен волшебно сверкавшими на солнце разноцветными слюдянистыми камнями, что невольно сравнил с долиной из далекой детской сказки. Тогда же видел два крупных, хотя и несвежих следа, которые, исчертив впадину вдоль и поперек, задолго до моего появления ушли вниз в тайгу. И вот сегодня перед рассветом вынырнули вновь!
Продолжая шагать вдоль стежки, я уже рисовал себе могучих быков с огромными ветвистыми, еще не окостеневшими рогами и шептал под нос: «Так, так, так, ясно, ясно. Ну, брат, какой тут жребий, какой Василий! Ради такого случая не грех и поголодать…» Я ни минуты не сомневался — любой из компаньонов поступил бы так же. Нужно быть круглым идиотом, чтобы упустить подобный шанс.
По травянистой поляне следить было совсем просто, но как только изюбры начали подниматься на каменистый, едва покрытый редкой травкой склон гольцов, дело крайне затруднилось, стало по плечу только посвященному. Летняя слежка по твердой земле — великая школа, азы которой нам преподали потомственные корейские следопыты. Здесь требуется особый глаз, особое умение видеть, второе чутье, которое дается большим опытом и далеко не каждому. Глаз следопыта должен замечать все: сломанную былинку, потревоженный на камне лишайник, опрокинутую каменную плитку. Надо угадать, почему ее побуревшая от непогоды и солнца спинка вдруг повернута к земле, а светлый животик смотрит в небо? Их очень много, казалось бы, совсем неприметных деталей, которые острый глаз кавандо, как кличут в Корее профессиональных следопытов, ловит на расстоянии. Нам, конечно, было далеко до легендарных выходцев из провинции Канвондо. Однако я, казалось бы безнадежно потеряв след, пригнувшись к земле, описывал круг, другой и все-таки находил продолжение. А нужно еще и вперед, и вокруг смотреть, чтобы вовремя приметить зверя!
От длительного напряжения в глазах начинает темнеть. Чтобы вернуть зоркость, нужно сесть, а лучше лечь, смежив веки, стараясь думать о чем-то постороннем. Я растянулся навзничь на уже слегка прогретой солнцем каменистой земле и временно отключился. Думалось о доме, о море, о той, чьи глаза я сравнивал с пяктусанским озером: помнит ли?
…В том далеком сентябре, когда мы впервые отправились на Пяктусан, я уже сидел за рулем, готовясь выехать из каменных ворот нашей Новины, а она стояла и смотрела на меня своими необыкновенными синими глазами, не произнося ни слова. И мне захотелось бросить все, выскочить из машины, кинуться к ней! Но я поборол этот порыв, нажал на акселератор и выскочил на шоссе. А когда на шестой день пути мы выбрались на вершину кратера и я увидел необыкновенное озеро, невольно прошептал: «Где же вы, мои голубые озера?» Нашел в нагрудном кармане листок бумаги, написал эти слова, приподнял тяжелую плиту, покрывавшую один из древних монументов, просунул записку и опустил на старое место. Кто знает, быть может, этот крик о первой любви до сих пор сохраняется там, под серой замшелой плитой?..