Полежал, сел, вынул бинокль. Тщательно осмотрел всю Долину Синдбада, повел вдоль раскинувшихся внизу бескрайних холмистых плоскогорий. Пасмурный рассвет незаметно обернулся голубым солнечным утром, четко осветились дали, горизонт расширился, перед стеклами плыли необозримые леса, редкие светлые прогалины, голубые пятна крохотных издали озер. И нигде на сотнях квадратных километров не было видно признаков человеческого жилья: ни клочка возделанной земли, ни дороги, ни просеки. Но вдруг далеко-далеко, в самом центре темно-зеленого плато, линзы восьмикратного цейса уловили тонкую струйку голубоватого, медленно тянувшегося к небу дыма. Люди! Обычно дымов не видно, таежник знает, как разводить бездымные костры, да и ветерок развеивает струйку, маскирует хозяина. А в это тихое утро выдал.
Кого же, однако, обнаружил этот едва приметный дымок? Стан хунхузов? Табор охотников? Спрятавшееся в чаще леса опийное поле? Или это тайная база неуловимых корейских партизан во главе с их легендарным предводителем? И, глядя на загадочную струйку, я вспомнил необычный эпизод. Прошлой осенью я сидел в просторном кабинете начальства, от которого зависело — дать или не дать разрешение на охоту в районе Пяктусана. Наконец вопрос решился положительно, начальник выдал пропуск — белый с большой красной квадратной печатью лоскут материи и свою визитную карточку с рекомендательной надписью и личной круглой печаткой.
Я рвался на телеграф дать ребятам радостную телеграмму, намеревался благодарить и откланиваться, когда упитанный чиновник в мундире цвета хаки с золочеными погонами сделал предупреждающий жест и, доверительно улыбнувшись, понизил голос:
— Одну минутку. У меня еще вопрос: сколько вам приносит самый большой тигр?
Помнится, я ответил не сразу. Что это — напрашивается на взятку или какая иная цель? Однако секрета в этом вопросе быть не должно.
— Как вам сказать? В общем крупный экземпляр может дать до трех тысяч.
Сановный чин радостно сверкнул золотым мостиком:
— Ага, значит, самый большой тигр — три тысячи, да? А что вы скажете, если я покажу вам хищника, за которого мы, не торгуясь, уплатим — ичи ман эн — десять тысяч золотых иен?!
Я смотрел на него в недоумении, а он из ящика стола вынул небольшую, вроде паспортной, карточку, положил передо мной.
— Вот, смотрите внимательно, запомните как следует. Это тот самый тигр!
Волевое, энергичное лицо юноши в студенческой тужурке, с короткими, зачесанными назад черными волосами. «Э-э, так вот он каков!» Слышать об этом человеке приходилось, разумеется, не раз, чаще всего шепотом от корейцев, которые, считая нас друзьями, безусловно, доверяли. Но что же ответить нацелившемуся изучающим взглядом самураю? Во всяком случае никаких сомнений порождать нельзя. И я ответил как мог равнодушнее:
— Ясно, господин начальник отдела, я хорошо запомнил. Правда, мы охотимся на четвероногих…
— Это не имеет значения. Важно, что запомнили. Но имейте в виду — кроме самых близких и надежных друзей, никому ни слова! — Чиновник встал, давая понять, что аудиенция окончена. Мы обменялись церемонными поклонами.
Но это произошло много раньше. А сейчас я чувствовал себя как до конца закрученная пружина — на карту был поставлен общий престиж и успех всего предприятия, стоившего немалых усилий и жертв. В самом деле, одержимые охотники отказались от моря, золотистого бархатного пляжа, загорелых очаровательных девушек, от танцев, дальних прогулок по морю и по горам — от всех радостей этого неповторимого возраста. И все ради встречи, которая теперь могла состояться с минуты на минуту. Сейчас один удачный выстрел оправдал бы почти потерянное лето!
Однако уже позднее утро, а звери лезут все выше, совсем близки серые венцы кратера. Наверное, предчувствуют жаркий день и хотят залечь на обдуваемой высокой террасе, где не тревожит овод и слепень. Но куда же, черт побери, они прут? Может быть, спустятся к озеру?
На счастье, потянулась песчаная осыпь, следы стали отчетливее. Но вдруг повеяло холодом, я поднял голову и замер: с леденящим порывом ветра на меня катилось что-то белое и, странно извиваясь, принимало форму человека.
«Вот он, седой монах, посланец хозяина гор, о котором поминал Чу-ёнгам!» — мелькнуло против воли, и я на мгновение зажмурился. Конечно, галлюцинация длилась секунды — «монах» налетел, и я оказался в центре свистящего головокружительного смерча, крупный град скрыл все вокруг. Но смерч пронесся, а град перешел в холодный дождь. Я вытащил и натянул прорезиненный плащ, с которым не расставался все лето. «Монах» умчался на восток, по черным камням катились серые градины, вокруг стояла водяная пыль.
Беспрерывно сверкали молнии, гром грохотал так, что, казалось, рушились скалы. Я боялся, что потоки воды смоют все отпечатки, и, борясь с ветром, продолжал разбирать следы, как вдруг понял: при частых вспышках мой мокрый плащ сверкает, как электрический разряд. Окажись я в поле зрения зорких пантачей — прощай все надежды! Сцепив зубы, стянул спасительный дождевик и как будто окунулся в холодный омут. Прибавил шаг, но вдруг — о ужас! — след оборвался! Впереди на чистом склоне ни одной вмятины, словно мои быки вознеслись на небо. Вынул бинокль и, защищая линзы от дождя ладонью, обшарил все вокруг. Нет. Ничего.
В полном отчаянии опустил глаза и понял: изюбры постояли, круто повернулись и устремились вниз, в открывавшееся там ущелье.
Пошли на лежку! Так поступает зверь перед тем, как залечь. Я глянул вдоль взрыхленной четырьмя парами копыт борозды и сквозь пелену дождя разглядел какое-то рыжеватое пятно. Оно высовывалось из-за выступа скалы, а над выступом маячило что-то похожее на корявый куст. Панты! Он лег под скалой, оставив на виду часть крупа. Из-за шума дождя и ветра не слышал моих шагов, но чутко поворачивал голову, а с ней и свою роскошную корону.
Я замер; одно неосторожное движение, и видение растает. Мелькнула мысль: отступить, спрятаться, описать дугу и кошкой влезть на скалу. Но тогда я окажусь в десяти метрах, чуткий зверь может услышать даже дыхание. Да и второй где-то рядом, быть может, он уже рассматривает меня? Нет, рисковать — безумие. Я поднял к плечу винтовку.
Сотня метров — пустяк для армейского ли-энфилда, я легко снимал на этой дистанции фазанов, но завеса дождя заслоняла мишень как мутное стекло. Однако я был уверен — остроконечная, в никелевой оболочке пуля была направлена в центр рыжего пятна. Оно вздрогнуло, «куст» мотнулся, и все исчезло.
Прыгая с камня на камень, я интуитивно ринулся к обрыву в Долину Синдбада и не ошибся. Серый бок мелькнул над самым изломом, но пока я затормозил и вскинул винтовку, он уже скрывался за грядой камней, и запоздавшая на мгновение пуля высекла лишь фонтанчик гранитной пыли!
Масштабы Пяктусана колоссальны: пока я достиг края амфитеатра, пантачи, уже почти вне досягаемости, поднимались на противоположный склон, а я после сумасшедшей гонки все не мог усмирить дыхания. Рыжий мчался огромными прыжками, серый в стороне несколько отставал, но я безрезультатно разрядил все оставшиеся в магазине патроны.
На таком расстоянии быки напоминали пару блох. Эти две блохи остановились на холме над водопадом, будто что-то обдумывая, а затем скрылись в направлении нашего табора, где сейчас, конечно, никого не было!
Теперь я на одном дыхании обежал поверху всю долину менее чем за час. Там, где быки останавливались, заметил на траве кровь. Один ранен, но что толку, до кромки тайги рукой подать, они давно в чаще и уходят все дальше. А небо снова голубое, солнце печет, травы и кусты, высыхая, испаряют запахи, и даже собакам не под силу будет настичь раненого зверя…
Что делать? Как я посмотрю в глаза товарищам? Выследил, нашел, стрелял и — отпустил! Ужас, хоть стреляйся!
Я тупо смотрел вниз, на ту поляну, где впервые на заре перехватил след. И вдруг на дне зеленой впадины заметил сизый дымок и темную фигурку охотника. А рядом что-то рыжее… Что такое? Кто-то из ребят добил пантача и развел дымокур? Или мне мерещится? Я свистнул. Фигурка приподнялась, помахала рукой, а я, не веря глазам, покатился с горы. Не глядя под ноги, прыжками, чтобы не зацепиться за камень или куст, достиг подножия холма и тут сразу потерял и пятно и силуэт человека, оказавшись с ними на одном уровне. Но легкий дымок подсказал направление: я добежал до края впадины и в нескольких шагах увидел опухшее, искусанное мошкой лицо Юрия, полулежа раздувавшего костерок. А рядом — цель наших скитаний, причину всех мук и разочарований — огромного рыжего быка с метровыми пятиконечными пантами! Бык лежал, как живой, подобрав ноги, уронив могучую голову на высокую кочку; серебристые с розовым оттенком, покрытые нежным бархатом панты, казалось, приглашали художника или фотографа. Как я раскаялся, что второпях во время сборов забыл дома аппарат! Шагнул к брату:
— Ты добил?
— Нет, Валентин. Он услышал твою пальбу, кинулся наперерез и здесь столкнулся. Первого уложил, второго вроде ранил. Или тот и есть твой раненый? На следу кровь. Валентин побежал на табор за собаками, но вряд ли что выйдет, это не по снегу, сам понимаешь. Но хоть один-то есть! Поздравляю!
Мы крепко пожали друг другу руки.
— А где Старый Таза, он знает?
— Откуда! Как сорвался в темноте, так и след простыл. Ясно, видел сон, поперся бог знает куда. Ищи его теперь. Да ладно, давай начнем.
Вдвоем с большим трудом перевернули тяжеленную, еще горячую махину. Отделили великолепную голову, поставили на камень; сняли золотистую шкуру, разделали по частям розоватую жирную тушу. Провозились часа три. Ну и бык! Живой вес, верно, пудов пятнадцать, вдвоем за два раза не перенести. На первый рейс под завязку загрузили сплетенные Шином из летней шкуры косули рюкзаки-сетки. Опираясь на палки, едва поднялись и медленно направились к палатке. До нее оставалось уже недалеко, когда заметили шагавшего навстречу Валентина. Небольшого роста, слегка сутулый, он тащился, едва волоча ноги: лицо серое, глаза в землю, на губах скорбная гримаса. Умотался, конечно, до предела, а о результатах можно и не спрашивать. Меня, правда, несколько удивило, как равнодушно обнюхали нас подбежавшие собаки, но это впечатление не дошло до сознания, потому что все равно волновал главный вопрос. И я не удержался, задал его:
— Что, не догнал? Может, стоит после завтрака пойти всем вместе?
Вальков безнадежно помотал головой.
— Бесполезно. Спустился в ключ, пошел водой, кровь оборвалась. И собаки, и я окончательно потеряли след. А дальше — такой бурелом, черт ногу сломит. Нет, не взять. Да и шут с ним: один есть и то слава богу!
Он шагал рядом и ворчал, пока не добрались до палатки. Мы с Юрой тяжело опустились на землю, освободили затекшие плечи, вытянули гудевшие ноги. Вход в палатку почему-то оказался зашнурованным, и теперь Вальков, стоя на коленях, торопливо развязывал петли. Потом разом откинул обе половинки, забросил наверх и каким-то звенящим голосом произнес:
— А теперь смотрите сюда!
Мы обернулись и едва не приросли к земле. Посреди палатки, освещенная пробивавшимися сквозь бязевую кровлю матовыми лучами солнца стояла… вторая голова с пантами.
Валентин расстался со скорбной миной и нервно рассмеялся:
— Ну, как вам нравится?
Снова, конечно, жали руки, обнимались, а он рассказывал, как все происходило на самом деле.
— Собаки — орлы, без них бы нечего и думать. Бегу, слышу — подняли, поставили, лают на месте; жму из последних сил, сердце вот-вот выскочит, а он оторвался, снова уходит, уже в бурелом. Ну, думаю, еще сто шагов — упаду. Вдруг впереди узкий ключ, гавкают где-то в русле. Откуда сила взялась, ноги подкашиваются, но бегу. Скатился, гляжу — положили в воду, держат! Я их потом всех перецеловал…
Юрий предостерегающе поднял руку — послышались шаги. Шин! И сразу стихийно возникло решение разыграть его так же, как и нас.
— Давайте спрячем в палатку обе головы, послушаем, что он скажет!
Быстро втащили внутрь, поставили рядом, опустили полог. Из-за кустов выросла высокая прямая фигура. Алексей Петрович подошел не торопясь, прислонил к кусту длинную арисаку, сел и потянулся в нагрудный карман за сигаретой. С кривой усмешкой оглядел наши постные физиономии.
— Н-но, палили, понимаете. Что, промазали, отпустили, да?
Дурачить дальше стало неловко. Валентин буркнул:
— Да нет… — И откинул полог палатки. Шин стрельнул узким коричневым глазом и смолк. Какой же выдержкой обладал наш неповторимый Старый Таза! Широкоскулое бронзовое лицо восточного идола дрогнуло на едва приметное мгновение, и тут же рот сложился в привычную равнодушно-скептическую гримасу:
— Переросшие, понимаете. Надо было убивать две недели раньше, тогда — да. А такие — полцены. — Он сделал паузу, видимо почувствовав, что перегнул; погасил заготовленную гримасу и улыбнулся, показав крупные бежевые зубы. — Но все равно спасибо, молодцы. Ничего, что, немного поздно, за второй сорт пойдут, важно — не пустые, не стыдно будет ворочаться. — И он ткнул всем по очереди узкую смуглую ладонь. Очевидно, мысль — только бы не вернуться пустыми — преследовала каждого.
Теперь уже все вместе дружно перетащили остатки мяса, разожгли костер. Думаю, этот день — шестнадцатое июля — запомнился участникам на всю жизнь.
А сейчас командовал Шин:
— Строим шалаш-коптилку. Столько мяса… надо сохранить, понимаете. Кто-нибудь варите суп, я буду вырубать панты, сделаю как удобно нести. После обеда надо быстро шагать, хоть ночью добраться зимовьё Чу-ёнгама, а утром рано в Андохён бегом. Такая жара, середина июля, понимаете, на третьи сутки панты могут спортиться.
Это понимали все, работа кипела. Под руководством старика соорудили невысокий, по грудь, крытый корой лиственницы шалашик, внутри на прутьях развесили нарезанное длинными пластами алое мясо; под ним из ветвей корявой горной ольхи разложили небольшой костер. Вскоре мясо начало шипеть, корежиться, испускать сок, постепенно превращаясь в коричневый сухарь. На втором костре варилась мясная похлебка: для заправки нарвали дикого лука.
Тем временем ученик уссурийского охотничьего племени тазов ворожил над пантами. Вырубил их с куском черепа на уровне глаз, вынул мозг; задрав шкуру, тщательно очистил ее и череп от мяса и мездры; чтобы не проникла муха, стянул толстой ниткой под скальпом края кожи и наконец укрепил обе пары драгоценных рогов на вытесанные из сухого пня плашки. Теперь панты были готовы к длительному путешествию.
За это время мясо в кастрюле почти дошло, из-под крышки валил ароматный пар. Шеф-повар Валентин заправил похлебку поджаренным на изюбрином сале луком.
— Все готово, давайте обедать, — распоряжался Шин. — Давайте, давайте, садитесь, надо торопиться, солнце уже вон где! До темноты нужно по крайней мере успеть свалиться с чертова обрыва к Сунгари. Если запоздаете, сломаете панты и свои шеи, так и знайте. Кто пойдет? Я думаю — кто стрелял: Валерий Юрьевич и Валентин Николаевич, верно говорю?
На этот раз жеребьевки не требовалось, мы согласно кивнули. Все четверо, наполнив миски, расселись на валежинах вокруг костра. После нескольких дней, проведенных на жидкой чумизной каше и остатках сухарей, мясная похлебка казалась пищей богов. Все азартно дули в ложки и торопились управиться с едой.
Я хлебнул раз, другой, как вдруг почувствовал дикую резь в желудке, будто его раздирают на части. К горлу подошел комок, в глазах помутилось. Показалось, что умираю. Видимо, издал какой-то звук, потому что компаньоны обернулись в мою сторону, на их лицах отразилось недоумение. А я только нашел силы отставить в сторону миску, подняться вопросительным знаком и, держась за живот, сделать несколько шагов в сторону. Тут силы оставили окончательно, я упал на руки лицом вперед, только что проглоченный суп хлынул на траву и — о чудо! — боль мгновенно прекратилась. Я открыл глаза и сквозь слезы увидел в траве еле передвигавшую лапы большую зеленую муху! Очевидно, она села в ложку, я принял ее за кусочек дикого лука, а вернее, просто не заметил и пережил муки ада…
Солнце перевалило за полдень, нужно было спешить. Шин и Юрий помогли укрепить за спиной панты, мы попрощались и тронулись в путь. Миновали шумящий слева водопад, место, где утром разделывали быка, утренний след пантачей. Увал за увалом, ключ за ключом, прошагали час, другой, третий, и я с тревогой почувствовал, что Валентин начал сдавать. Набегался за раненым изюбром, переутомился, но, главное, давала знать старая рана, полученная от хунхузов. Он начинал горбиться, лицо становилось землистым, глаза проваливались…
Уже совсем красное солнце неумолимо спускалось к горизонту, до страшного спуска к Сунгари оставалось около часа ходу, а Вальков все чаще садился передохнуть, и я видел — теряет последние силы. Он отставал все дальше, фигурка цвета хаки начинала растворяться среди тронутых желтизной трав и кустарников. Что делать? Я скинул свою ношу и неохотно вернулся назад. Валентин выглядел смущенным и подавленным, не смотрел в глаза.