– Староссов, если вы еще слышите меня, вспомните о своей матери! Молитесь вместе с ней Любви, явленной миру Иисусом Христом! Возьмите ваше проклятие назад, простите – и Бог простит вам!
Он не отвечал. Я поднесла ухо к его губам; кровь, хлынувшая у него изо рта, обагрила мое белое платье.
– Староссов, простите своего друга, и Бог простит вам!
– Я не нуждаюсь в его прощении! Я сам проклинаю его! – услышала я голос Энцио, холодея от ужаса.
Чернокрылые уже заполнили все помещение. Мне казалось, будто я чувствую, как они сгрудились вокруг умирающего. Но они плотно окружили и Энцио, я видела его искаженное лицо, исполненное нечеловеческой, неумолимой решимости, но при этом маленькое и жалкое – как будто его осеняли высокие темные крылья, которые, казалось, вот-вот раздавят его, точно огромный тяжелый шлем. Он тем временем продолжал изрыгать проклятия. Однако при всей неумолимости во всем этом чувствовалась какая-то потрясающая беспомощность. Я попыталась опять протянуть к нему руки, но на меня уже навалилось свинцовой тяжестью сознание того, что есть некая таинственная грань, за которой даже самая дерзкая и самонадеянная воля уже не властна над собой и, оторванная от каких бы то ни было сдерживающих сил этого мира, уже ничего не может, а только должна. Боже, это было чудовищное зрелище, которое невозможно забыть, которое ломает все мыслимые и немыслимые масштабы, – тот, кому оно незнакомо, даже в самом страшном сне не способен увидеть крайнюю меру зла! Оно исходит уже не от человека! В ту минуту я видела не Энцио, я видела mysterium iniquitatis [40] – я видела этот ужас воочию, оказавшись с ним лицом к лицу.
Умирающий вдруг захрипел.
– Староссов, если вы еще слышите меня, вспомните о своей матери! Молитесь вместе с ней Любви, явленной миру Иисусом Христом! Возьмите ваше проклятие назад, простите – и Бог простит вам!
Тщетно! Да и что мог мой голос? Ведь я уже лишилась Милости – я потеряла даже свое лицо. Мы все трое оказались вне досягаемости милосердия Божия! Руки мои, как и платье, были перепачканы кровью, как будто я глубоко погрузила их в чью-то – совсем не мою – вину. Впрочем, что значило для меня тогда «мой» и «твой»? Разве мне нужно было это разделение? Разве не от него я отказалась, решившись переступить роковую черту? Во мне еще раз воспрянула некая сила, которая, однако, не принадлежала мне и от которой моя собственная сила, наоборот, словно начала стремительно таять, – я вдруг почувствовала себя умирающей.
– Староссов, поразив своего друга, вы поразите и меня. Все, что принадлежит ему, принадлежит и мне, и все, что падет на него, падет и на меня – и ваше проклятие тоже! Мы не существуем отдельно друг от друга, мы – любовь! Простите его ради меня! Молитесь со мной Любви, явленной миру Иисусом Христом!
Поздно! Лицо его уже покрыла тень смерти. На уста, которые я заклинала, легла печать вечного молчания. Демоны, похоже, одержали победу. И вот теперь, – когда я тоже по своей воле приняла проклятие, – они бросились и на меня! Я ощутила короткую смертельную боль – и все внезапно кончилось…
О дальнейших событиях я могу сообщить лишь то, что мне рассказала Жаннет. Она ни разу не упомянула название моей болезни, и я так и не узнала его, как не узнала и названия болезни моей бедной матери. Впрочем, это не имеет значения. Просто последние бастионы моего духа пали, враждебные стихии ворвались внутрь и завладели и душой, и телом. Врачи, разумеется, были бессильны – да и как могли меня спасти человеческие руки? Ведь я уже была там, где кончается власть человека. Если прежде мои бессонные ночи казались мне жутким шествием сквозь мир Энцио, то теперь я достигла границы этого мира: передо мной открылись врата ада. Но ад не имел ничего общего с теми картинами, которые, по обыкновению, рисует себе религиозная фантазия: в него не нужно было спускаться – он сам поднимался навстречу. Я видела, как вздымаются и катятся волны его огня из долины Рейна, как черные клубы дыма пожирают «согретые любовью» камни моего родного города. Прекраснейший из мостов обрушился в реку. Я слышала, как стремительно приближается рев пламени. Никто не пытался остановить огонь – никто и не мог его остановить, ибо людей на земле уже не осталось. Осталось лишь последнее, страшное одиночество.
И конечно же, появление Жаннет в Гейдельберге именно в тот день, когда врачи прекратили борьбу за мою жизнь, было, в сущности, актом милосердия судьбы. Прочитав мое последнее письмо и все больше тревожась за меня, она поручила хлопоты, связанные с ее переездом, одной из подруг и сломя голову помчалась на вокзал. Мне нетрудно представить себе, в каком состоянии она застала моих домочадцев и друзей, внезапно появившись в доме. Бедная свекровь тогда поднялась с постели, с той же непреклонной решительностью, с какой еще совсем недавно намерена была умереть: она опять боролась за сына, то есть за мою жизнь. Вероятно, это была самая тяжелая борьба, в которую ей когда-либо приходилось вступать ради сына. Впрочем, о душевном состоянии Энцио мне пока не хотелось бы говорить!
Итак, Жаннет рассказала мне, что моя свекровь с рыданиями бросилась ей на грудь, когда она приехала; они ведь знали друг друга еще со времен своей римской встречи. Я же, напротив, не узнала Жаннет, когда она подошла к моей постели, – я тогда не узнавала никого. Но Жаннет, маленькая, добрая Жаннет, которая всегда знала, что мне нужно в данную минуту, конечно, и в этот раз сразу же поняла, что необходимо сделать в первую очередь. Не слушая взволнованных советов моей свекрови, в отчаянии ломавшей себе голову над тем, какое еще светило медицинской науки следует призвать на помощь, она своим тихим, спокойным голосом велела послать за священником, чтобы он соборовал меня. Представляю себе, какое действие оказало это слово на всех присутствовавших! Должно быть, оно прозвучало как удар грома. Но я не сомневаюсь, что Жаннет, со свойственной ей невозмутимостью всегда легко проникавшая в суть непонятных ей вещей, сумела побороть страх бедной хозяйки, объяснив ей двойной смысл этого таинства, которое в зависимости от воли Божьей может быть как последним, предсмертным помазанием, так и источником целительной силы. И все же появление декана в доме моей свекрови навсегда останется для меня великим чудом, которое свершила Жаннет, и, судя по всему, никто не препятствовал ей в этом, потому что смерть и в самом деле нависла над этим домом – никто уже не симулировал ее, и никто не решался ослушаться приказов, отдаваемых от ее имени.
Жаннет потом рассказала мне, что после соборования они заметили первые признаки моего пробуждающегося сознания, так что священник даже решился причастить меня. Мои собственные воспоминания начинаются лишь с того момента, когда я услышала молитву ко Святому Причащению: «Господи, я недостоин, но скажи только слово, и исцелится душа моя». Что же произошло? Может, мне просто приснилось, что я была отлучена от таинства любви Божьей? Я видела нежное мерцание гостии, видела свечи на маленьком столике, наспех приготовленном Жаннет для священнодействия… Ах, это не был стократно осиянный алтарь собора Святого Петра, у которого много лет назад закончилось мое ночное шествие через мир Энцио, но и мое теперешнее ночное шествие сквозь этот мир закончилось так же внезапно – призрачная стихия разрушения вдруг совершенно неожиданно сменилась мертвым штилем, демоны отпрянули от меня, оставили меня в покое, скрылись. Я почувствовала облегчение, хотя была слишком слаба, чтобы осознать это, я лишь, как ребенок, сладко зажмурилась в блаженном ощущении спасенности. Сразу же после этого сознание вновь покинуло меня. Я погрузилась в сон, о котором все присутствовавшие подумали, что это мой последний сон. Только Жаннет вновь и вновь выражала надежду на то, что это, напротив, – возвращение к жизни.
Когда я пришла в себя, – а это, по-видимому, произошло лишь много дней спустя, – я вначале совершенно ничего не могла вспомнить. Ближайшее прошлое было словно вытравлено из моей памяти, я как будто вновь очутилась в детстве, потому что без всякого удивления восприняла присутствие Жаннет, которая опять, как много лет назад, ходила по комнате своими легкими, бесшумными шагами. Ее маленькое, невзрачное старческое личико тихо светилось изнутри, словно она только что получила необыкновенно радостную весть. Но это было ее обычное состояние.
Я следила за ней глазами. Вот она открыла окно, и в комнату хлынул золотистый утренний свет и мягкий, ласковый воздух. Я все еще думала, что нахожусь в Риме. Но тут Жаннет подкатила мою кровать на мягких резиновых колесиках ближе к окну; я увидела горы, пологие склоны, поросшие буковым лесом, и все это было охвачено осенним огнем, уподобилось «согретым любовью» немецким камням. Я увидела крыши цвета ласточкиных крыльев, остроконечные главки стройных церковных башен, нежную рассветную дымку – «голубой цветок» гейдельбергской долины! Неужели весь пережитый мной ужас был лишь сном?
– Значит, Гейдельберг не погиб? – пролепетала я с изумлением. – Значит, эти ужасы сюда не добрались, Жаннет?
Она, конечно, поняла, что я еще не успела стряхнуть с себя остатки своих темных, безумных сновидений.
– Нет, Зеркальце, – сказала она, ласково поглаживая мои руки, – сюда эти ужасы не добрались и никогда не доберутся. Ты только посмотри на свой прекрасный город! Ты ведь его так любишь – его невозможно не любить. А любовь – это надежная защита, ты ведь знаешь это, ma petite? [41]
– Да, – ответила я и вновь стремительно поплыла назад, в сумрак своего беспамятства.
С той минуты я начала постепенно оправляться от своей болезни, очень медленно, как будто дух мой возвращался из немыслимых далей, с изломанными крыльями, усталый и словно укутанный в какой-то странный серый покров. Время от времени я вновь соскальзывала в свое прежнее состояние, и мне опять казалось, будто там, вдали, за величественным порталом гор, где я видела пляску огня, начинается пустыня. Но я уже хотя бы знала, что все это мне лишь привиделось в бреду. И я знала, что нахожусь в доме своей свекрови и та теперь уже сама печет печенье, которое мне подавали к чаю. Я знала, что мой опекун прислал нам чудные книги, из которых Жаннет, приехавшая из Рима, время от времени читала мне стихи. Я знала, что приходили «дуплетики» с Нероном, желая навестить меня, и очень огорчились, когда им предложили зайти как-нибудь попозже. Я знала, что пришло письмо от отца Анжело, которое я, однако, решила прочесть после своего окончательного выздоровления. А еще я знала, кто принес изображение двух ангелов, которое когда-то висело над моей кроватью в доме опекуна, а теперь – прикрепленное Жаннет – смотрело на меня сверху здесь. Да, я точно знала, кто его принес, но не хотела знать этого, и все, казалось, молча соглашались со мной. Жаннет ни разу не заговорила об Энцио; не упоминал о нем и декан, изредка навещавший меня, – если не считать врача, они с Жаннет были единственными людьми, которым дозволялось переступать порог моей комнаты. Но больше всего меня удивило то, что даже свекровь ни словом не упомянула о своем сыне, когда ей впервые разрешили навестить меня. Я тогда еще и не подозревала, что это врач запретил все разговоры об Энцио. Лишь позже мне стало известно, что Жаннет то и дело обсуждала с доктором, когда и в какой форме можно будет напомнить мне о событиях, вызвавших мою болезнь. В конце концов я опередила их и сама коснулась опасной темы.
Декан или его капеллан часто приносили мне во время моей болезни Святые Дары, и маленький столик, из которого Жаннет сделала некое подобие алтаря, всегда был готов для евхаристии. Всякий раз, когда я видела маленькое распятие, стоявшее между двух свечей на ослепительно белом покрывале – свекровь выделила для этого свою самую красивую камчатную скатерть, – мной овладевало тихое чувство удивления и любопытства. Лишь слабость и тот самый серый покров, все еще незримо лежавший на моем духе и окружающих вещах, мешали мне выразить это удивление. Но однажды я все-таки спросила Жаннет, как ей удалось преодолеть сопротивление хозяев и привести сюда священника.
Она взяла мои руки в ладони и посмотрела на меня робким и в то же время твердым взглядом.
– Ma petite, – сказала она, – ты действительно достаточно окрепла для того, чтобы услышать ответ на этот вопрос? Тогда приготовься к великой радости! Энцио сам привел священника, когда ты боролась со смертью. Я сказала ему, что если бы ты была в сознании, то непременно попросила бы послать за священником. И он тотчас же встал и молча, с бледным лицом отправился к декану. Мне кажется, для него это было огромное облегчение – что он еще хоть что-нибудь может сделать для тебя. Облегчение и небывалое покаяние. Тебе пришлось едва ли не умереть, чтобы он наконец принес его. Но он принес его! Теперь ты поняла, почему у тебя была возможность принимать Святое Причастие под крышей этого дома? Ты рада этому, ma petite?
У меня при этих словах как будто вдруг заново открылись глаза, но радоваться я не могла. Демоны хоть и покинули меня, но оставили во мне груду развалин, на которой уже ничто не росло, – пустыня, пригрезившаяся мне за величественным порталом гор в долине Рейна, была на самом деле в моей душе. Я горько заплакала.
Жаннет поняла причину моих слез и поплакала немного вместе со мной. Но она не остановилась на достигнутом: несколько дней спустя она прочла мне письмо отца Анжело; это был ответ на то отчаянное послание, которое я отправила ему незадолго до своей последней, ужасной встречи со Староссовом.
«Вы пишете о невыразимых страхах, которые Вам приходится преодолевать, – говорилось в письме. – Сильнее всего меня потрясли Ваши слова об отсутствии человека в Ваших ночных видениях. Ибо катастрофа, к которой, судя по всему, приближается наш мир, обусловлена тем, что человек отрекается от своей человечности, становится бесчеловечным и тем самым действительно прекращает свое существование. Сначала в духовно-нравственном смысле. Но в конце концов он прекращает свое существование и в буквальном смысле – человек, ставший бесчеловечным, неизбежно рано или поздно должен вообще уничтожить род человеческий. Так же как Ваш жених пытается разрушить Вас и Ваш мир, он в конце концов разрушит себя и свой собственный мир. Однако пусть это Вас не пугает, дитя мое! То, что с естественной точки зрения кажется жертвой демонии, с религиозной точки зрения есть плата за освобождение от всякой демонии. Правда, в наше время почти всюду распространилось роковое заблуждение, будто бесчеловечный – а именно одержимый демонами – человек побеждается человеком; на самом же деле он отступает лишь перед божественным человеком: обычному человеку он легко противостоит – обычного человека он уже победил и обезвредил. Божественный человек является лишь в образе Христа! Поэтому, что бы с Вами ни случилось, какие бы страдания ни выпали на Вашу долю, – всегда твердо держите перед собой, как знамя, образ Христа. Несите его через любовь и страдания! Ведь Вы когда-то оставили Рим, чтобы явить миру этот образ. Полагаю, что заветный час Вашего служения приблизился, хоть Вы и совсем иначе представляли себе это служение».
Слушая эти строки, я опять разразилась рыданиями. Для моего потрясенного духа слова отца Анжело оказались слишком сильны – они обрушились на меня снежной лавиной.
– Ах, Жаннет, я так и не смогла явить этот образ Энцио!.. – произнесла я сквозь слезы. – Мне это оказалось не по силам, все пропало!
– Нет, Зеркальце, ты явила ему этот образ, – возразила она. – Он не раз открывался ему во всей своей неопровержимой достоверности, хоть ты и не можешь поверить в это в своей безграничной боли за него, – эта боль, это сострадание и были причиной его протеста. Да, ты потерпела поражение, но Бог обратил твое поражение в победу – твой друг уже совсем не тот человек, которого ты знала.
С тех пор она часто говорила со мной об Энцио, с которым у нее, конечно же, и здесь установились вполне дружеские отношения, как когда-то в Риме, во время трудного периода его творчества, когда она с приветливой невозмутимостью заботилась о нашем неприступном госте. Она рассказала мне, что он не одну ночь провел перед моей дверью в мучительном ожидании счастливой минуты, когда она выглянет и сообщит ему что-нибудь утешительное, – ведь она была единственным человеком в моем окружении, который не терял надежды на мое выздоровление! И каждый раз, когда она на своем плохом немецком, а иногда на французском сообщала ему что-нибудь обнадеживающее, он так трогательно благодарил ее – он даже не имел ничего против французского. При этих словах Жаннет лукаво улыбнулась, и я знала почему.