— Ничего не понимаю… Ведь мы здесь… между своими, — запинаясь, проговорил Богданов. — Может, она куда-нибудь упала…
Рожков махнул рукою:
— Мы не можем рассчитывать на случайность. Придется обыскать комнату, а может быть, и кого-нибудь…
— Это лишнее, — возразил лесничий, но Рожков уже ходил по комнате, отставляя стулья, заглядывая под столы, в углы, отвернул ковер. Усов следил за ним и, наконец, сказал:
— Оставьте, это ничего не даст… Не помните, кто убирал со стола?
— Я с тетей Настей, — ответила Вера Николаевна.
— Найдите тетку, — приказал Усов Рожкову. Тог ушел, и скоро тетя Настя появилась в комнате, а Рожков где-то задержался. Она равнодушно спросила Богданова:
— Что вам угодно?
Вместо Богданова заговорил Усов:
— Что вы убирали с того столика, гражданка Блохина?
— С того маленького? Стаканы с недоеденным компотом, — был спокойный ответ.
— И больше ничего?
— Еще ложечки. Серебряные… Мы их подаем только гостям, — подчеркнула старуха.
— Хорошо, а что еще? Вспомните-ка!
— Что мне вспоминать! Больше ничего не было…
— Тетя Настя, — спросила Вера Николаевна, — не было ли там еще какой-нибудь мелочи?
— Что-нибудь пропало? Такого в нашем доме быть не может, — уверенно сказала старуха.
— Вы правы, такого быть не должно, — заявил Усов и вопросительно посмотрел на Рожкова, который тем временем вернулся. От меня не укрылось, что Рожков сделал едва заметное движение рукой. Усов сказал старухе, что она больше не нужна.
— Товарищ начальник, все-таки я бы хотела знать, почему вы меня сюда позвали? Уж не думаете ли вы, что я что-то украла? — раздраженно спросила она.
— Ничего такого я не сказал, — строго, без обычной приветливости ответил Усов. — Идите, мать, к себе и помните, как говорят: много будешь знать, скоро состаришься…
Тетка Настя что-то проворчала и исчезла за дверью.
— Вы предполагаете, что пряжку взяла она? А товарищ Рожков… он, наверное, проводил обыск на кухне? — вступил в разговор Шервиц.
— Угадали, но это было только начало… — не моргнув, засмеялся Усов. Рожков тихо спросил своего шефа есть ли смысл продолжать обыск?
— Смысл-то есть, вот только результата нет, — сказал начальник. — Эту пряжку легко спрятать и трудно найти. Одно ясно: ее владельцу придется купить новый ремень… — Усов вернулся к своему прежнему спокойному тону.
— Если, конечно, у него нет дома другого, — добавил Шервиц.
Я удивился, почему Усов так быстро прекратил следствие, но вскоре понял, что сама по себе пряжка значила куда меньше, чем тот факт, что она кого-то в доме заинтересовала. Кого? Это и нужно было расследовать…
Рожков дал нам подписать протокол о нападении на Хельмига, и оба представителя органов государственной безопасности собрались к отъезду.
— Сообщение обо всем этом мы, понятно, пошлем в Ленинград, в наше областное управление, — сказал Усов. — И вас туда пригласят. А мы завтра займемся Хельмигом. Это будет крепкий орешек.
— Желаю, чтобы вы его как можно скорее раскололи, — пожелал я.
Едва Усов и Рожков уехали, в комнату вошла тетка Настя и спросила, не хотим ли мы чаю?
— Хоть сполоснете горечь с языка, — добавила она, явно ожидая, как мы к этому отнесемся.
Отозвался только Шервиц. Он поинтересовался, какую горечь она имеет в виду.
— Мало того, что у человека желчь разлилась, — недовольно сказала старуха. — Еще и племянника хотели арестовать. Этот долговязый все задвижки в кухне проверил, будто я злодейка какая. Да еще все спрашивал, что, да как, да почему… И вас замучил…
— А не имеют ли ваши задвижки какую-нибудь связь с попыткой убить Хельмига? — спросил Курилов.
Бабка испуганно выдохнула:
— Боже сохрани, с чего это вы взяли?
— Бог с этим делом не имеет ничего общего. Сказал просто так. — Филипп Филиппович пристально глянул на бабку. Та опустила голову и проворчала:
— Такой солидный человек и делает из старой женщины посмешище. — Затем она повернулась к дверям, добавила: — Сейчас принесу самовар, хотя вы против меня и что-то затеваете. И вышла из комнаты.
Шервиц засмеялся, заметив, что у тетки острый язычок, а Курилов сказал:
— Язык у нее за зубами. Разве вы не поняли?
— Она своенравна, ворчлива, но за все время, что у нас, ни в чем не провинилась. Я могла бы поручиться за ее порядочность, — возразила Вера Николаевна.
— Так-то оно так, — продолжал Богданов, — но мой отец, например, тетю Настю не любит. Он говорит, что у нее и глаза, и язык змеиные.
— Посмотрите-ка, как расходятся мнения… Впрочем, не кажется ли вам, что сейчас полезнее идти спать, ведь завтра рано уезжаем? — закончил Шервиц.
— А как же чай? — спросил Богданов.
— Пусть его попьет с теткой Настей товарищ Курилов, — пошутил Шервиц.
— Избавьте меня от этой радости и побудьте со мной, — обратился ко мне Филипп Филиппович.
— Воля ваша, — торжественно объявил я.
Остались трое: Курилов, Богданов и я. Самовар, который тетка Настя молча поставила на стол, шипел, выпуская клубы пара. Сидели, наслаждаясь чаем с вкусным вареньем.
— Ну, и что вы скажете обо всей этой истории? — первым нарушил молчание Богданов, помешивая ложечкой в стакане. Вопрос был обращен к нам двоим, но я ждал, что скажет Курилов.
— Выводы делать рановато: пока не ясен мотив преступления. Понадобится терпеливое расследование. Одно ясно — загадочное исчезновение пряжки его не облегчит. Не знаю, кто и зачем ее взял, но из всех, кто находится в доме, по-моему, можно подозревать двоих…
— Двоих? — переспросил я, пытаясь сообразить, кого он имеет в виду.
— Первый из них — это инженер Карл Карлович Шервиц.
— Да вы что? — вырвалось у меня. — Это же абсурд!
— Почему же? А что если у него есть основания спрятать пряжку? Кто поручится за то, что в Хельмига стреляли не потому, что тот кому-то стал не нужен, даже опасен? Нельзя забывать, в какой политической ситуации мы живем. Гитлеровцы начинают распускать свои щупальца по всей Европе. В капиталистических странах убийства стали обычными. Не исключено, что нацисты пытаются сделать нечто подобное и в Советском Союзе.
— Нет, нет, все-таки нет! — решительно сказал я. — Знаю Шервица и не верю, что он мог быть причастен хоть к чему-либо подобному. Он не имеет с гитлеровцами ничего общего. Более того, ненавидит их всем сердцем.
— Это звучит достаточно убедительно, — кивнул Курилов. — Тогда остается второе лицо.
Богданов пытливо на него уставился.
— Тетя Настя, — сказал Курилов так тихо, что его слова были едва слышны в монотонном клокоте самовара, в котором догорали последние угольки.
«Настя? Возможно, она или…» Тут мне пришел в голову еще один человек, который был в доме в критический момент.
— А не лесник ли это? Тот, который сюда входил, — предположил я.
— Исключено, — сказал Филипп Филиппович, — ведь он даже не перешагивал порога комнаты.
Богданов согласно закивал. Он может положиться на своих людей. И хотя под тяжестью обстоятельств допускает обоснованность подозрений в отношении тетки Насти, но в глубине души этому все-таки не верит.
— Допустим, что и в самом деле была она, — размышлял он вслух. — Но откуда ей знать, кому принадлежит пряжка?
— Это еще ни о чем не говорит, — возразил Курилов. — Мне решительно кажется, что и начало, и конец этой проклятой истории следует искать у вас, товарищ лесничий, — добавил он. Богданов вздохнул, а Курилов продолжал: — И это вас, согласитесь, кое к чему обязывает.
— К чему?
— Мы, понятно, не можем сейчас перевернуть дом вверх ногами, чтобы найти пряжку. Утром уезжаем и просим нам помочь. Обратите на тетку Настю особое внимание и, главное, предупредите супругу: у нее ведь тетка целый день на глазах. Пусть присмотрится, понаблюдает, и если тетка уйдет, проверьте, туда ли, куда сказала.
— Попытаюсь, но толк вряд ли будет, — заметил Богданов, — впрочем, кто знает…
— Вы все еще сомневаетесь, что помощника убийцы следует искать у вас? — удивился Курилов.
Богданов молчал. Ему было явно не по себе оттого, что кто-то в его доме мог быть причастен к этой неприятной истории…
За окнами в морозной ночи раздался протяжный стон. Одним махом я подскочил к окну. Как назло, в эту минуту и на дворе, и в комнате погас свет, все погрузилось в кромешную тьму. Лишь красный огонек сигареты освещал мне кончики пальцев.
— Черт возьми, что это значит? Зажгите хоть спичку!
Спички лежали на столе, и пока я шарил, пытаясь их найти, зацепил стакан, который упал и разбился. Нервы были так напряжены, что в первое мгновение я даже звон разбитого стекла отнес за счет «неизвестного преступника».
Из лесу снова раздался жалобный стон. В сенях заскулили собаки, одна из них царапала дверь. Хотела к нам…
— Волки? — прошептал Филипп Филиппович.
— Пожалуй, нет, — быстро ответил Богданов и зажег карманный фонарик.
— Кто же тогда?
— Не знаю. Скорее человек…
Он бросился в сени, оттуда послышалось несколько крепких слов, и через минуту в комнате загорелся свет. Вернулся лесничий. Он был разгневан.
— Одна пробка выпала. Не могу понять, почему?
— А что если ей кто-нибудь помог? — предположил Курилов. — Теперь быстро фонари, ружья и — в лес. Слышите, опять стон!
Когда все, казалось, потеряли голову, он один оставался спокоен и действовал рассудительно. Первым из дому выбежал я, за мной спешил Филипп Филиппович (точнее было бы сказать: ковылял), а Богданов остался в сенях: чертыхаясь, он освещал фонариком доску с пробками, пытаясь найти повреждение, потому что на дворе лампочки еще не горели. Забрался на ветхий столик, который при каждом его резком движении качался и скрипел, — чудом не упал. В конце концов, ему удалось навести порядок, и лампочки перед домом снова зажглись. Догнав нас, он был вне себя от злости:
— Теперь начинаю верить, что в моем доме что-то творится! И остальные пробки были вывернуты. Попадись мне только этот негодяй! — грозил он неизвестно кому кулаком.
Собаки выбежали за нами, однако по моему приказу остановились. Мы поспешили туда, где раздавались стоны. Снег скрипел под ногами, и в свете лампочек его крупинки взлетали под нашими быстрыми шагами, как зимние светлячки.
— Смотрите-ка… Там, вон там что-то шевелится, видите? — крикнул Богданов.
Мы ускорили шаги, и, действительно, через минуту в свете карманных фонариков на снегу показался какой-то непонятный темный предмет, который, к нашему удивлению, вдруг раздвоился.
Дружок ворчал, а Норд высоко поднял голову и принюхивался. Тут до нас долетел хрип: «На по-мо-ощь! По-ги-баю, во-о-л-ки…»
Приготовив ружье, я осторожно подался вперед. Остальные рассыпались по сторонам, чтобы улучшить возможности стрельбы и прийти мне на помощь, если понадобится.
Волк! Точно, это он. Подняв ружье, я, однако, не решался выстрелить: вполне мог угодить в лежавшего на снегу. Дерзкий хищник опять к нему приблизился и словно бы слился с ним воедино. Тотчас же снова раздался голос, зовущий на помощь, но только уже более спокойный.
Что за чертовщина?
— Осторожно! — предостерегающе зазвенел голос Богданова. — Не стрелять!
Мы длинными прыжками бросились вперед, и через минуту были возле «несчастного». Каково же было наше изумление, когда мы увидели, что в снегу лежал Демидыч. Он обнимал большого, невесть какой породы пса, которого вполне можно было принять за волка.
— Демидыч, что случилось? — участливо спросил Богданов.
— Ох, батюшка, худо, худо… — заговорил Демидыч, едва ворочая языком. Заслоняясь рукой от света наших фонариков, он пытался встать, но только еще больше увяз в снегу. Мы ему помогли, но едва он встал, как снова упал, чуть не повалив Курилова.
И тут мы поняли: Демидыч крепко пьян!
— Что же случилось? Где лошади? Где ты нализался? — строго выспрашивал Богданов.
— Эх, кони, мои кони, — пьяными слезами заплакал конюх. — Они там, волки их, поди, грызут, а я… Я жив-живешенек… Эх, ма…
— Что ты болтаешь о волках, старый хрыч, — рассердился Богданов. — Ведь собака-то цела, а ее бы в первую очередь разорвали на куски… Говори, куда подевал лошадей?
Демидыч тупо глядел на нас, словно никого не узнавая, качался во все стороны, а потом развел руками:
— Там… там… и там. И нигде иначе… Богданов потерял терпение.
— Хватит. Давайте дотащим его до избы, авось там воскреснет.
Немало пришлось потрудиться, чтобы добраться до дому. Там мы стащили с пьяного возницы огромный мохнатый тулуп, вымыли ему лицо холодной водой и усадили в кресло. Однако толку добиться все равно не удалось. Он зевал, храпел, бормотал чепуху и, в конце концов, заснул.
— Вот наделал делов, — ругался Богданов. — И лошади пропали, и слова из этого пьяницы не выбьешь. Пусть проспится…
— Он не обморозился? — спросил я.
— Какое там! В таком-то тулупе… Пока шел да валялся в снегу, пожалуй, даже вспотел, — заверил лесничий.
Не оставалось ничего другого, как ждать. Мы уселись вокруг стола и решили снова пить чай. Юрий Васильевич пошел на кухню, чтобы самому развести самовар, так как был убежден, что тетка Настя уже спит. Однако она была там, и когда он спросил, почему она полуночничает, пожала плечами и язвительно сказала:
— Когда бодрствуют господа, не спит и прислуга. «Странное дело», — подумал Богданов. Он знал, что старуха обыкновенно ложилась спать с курами, независимо от того, бодрствуют «господа» или нет. «Что-то с ней творится, иначе бы не сидела тут, как сова», — продолжал размышлять лесничий.
Вернувшись, он поделился с нами своими сомнениями.
— Наверное, ей интересно, что тут сегодня происходит, — предположил я.
Филипп Филиппович прищурил левый глаз и кивнул; Юрий Васильевич в растерянности поглаживал бороду, уставившись глазами на дверь. Сидели молча, пока старуха не принесла самовар. Расставляя стаканы, она на нас даже не глянула и лишь вздохнула при виде Демидыча:
— Эк тебя отделали!
— Еще счастье, что его не разорвали волки, — заметил я.
— Волки? — переспросила старуха.
— Вы в этом сомневаетесь? — задал вопрос Курилов.
— Я в этом ничего не понимаю, мое дело заниматься домашним хозяйством, — проворчала тетка Настя, как бы давая понять, что ни о чем другом говорить не хочет.
— Не везде-то в вашем хозяйстве порядок, — сказал Курилов.
— Что же вам не понравилось? — спросила тетка.
— Например, кто-то вывинчивает пробки, и свет гаснет, — ответил Богданов.
— Это меня не касается, — отрезала старуха, загремела посудой и быстро вышла из комнаты.
— Готов побиться об заклад, что у бабки нечиста совесть, — заметил Курилов, принимаясь за чай.
— Что это тут пищит? — с усмешкой сказал Богданов и повернулся.
— Пи-пи-ть, — простонал Демидыч, не открывая глаз.
— Настя, молока, — крикнул лесничий в коридор и обратился к Демидычу: — будет тебе молоко!
— Мо-мо-локо, — зачмокал Демидыч, моргая глазами.
Вошла тетка Настя с крынкой и насмешливо сказала, подавая ее Демидычу:
— Гляньте-ка, гляньте-ка, грудной младенец с усами. Вот тебе молочко.
Демидыч несколькими глотками выпил целый литр, вытер усы и загоготал во все горло. Я пошел закрыть дверь, которую тетка Настя оставила полуоткрытой.
— Ну что, пришел в себя? — спросил Богданов.
— А почему бы и нет, Юрий Васильевич? — удивился Демидыч. Он и впрямь уже чувствовал себя куда лучше.
— Раз голос вернулся, авось и память придет, — заметил Филипп Филиппович.
— Хорош же ты был, — снова сказал Богданов. — Где хоть нализался-то?
— Ну, не то чтобы… Не совсем так. Немного, правда, переложил… Да если Аркадий все наливал и предлагал выпить за мое здоровье, за свое, за твое, да за женушку… Тут и со счета собьешься.
— Хватит, Демидыч! Куда ты девал лошадей? — строго спросил лесничий.
— Лошадей? Ах, да… Никуда их не девал — они сами меня бросили… — Хмель еще не вышел у него из головы… — Думаете, вру?
— Это мы еще увидим. Выкладывай все по порядку, опиши все, что было! — настаивал Богданов.