— Катя, — скривилась Оля, — если вам так не нравится, никто насильно не держит, а насчет хабара я вам отвечу: пусть все так берут, как наш Дегтярь, люди давно уже забыли бы это слово.
Зиновий вскочил с дивана и попрыгал на одной ноге к столу:
— Никто не говорит, что Дегтярь — хабарник, но даю голову на отрез, что в Одессе найдется еще пара свободных квартир, надо только хорошо заплатить. А Дегтярь, если не знает или не умеет помочь, пусть лучше не расписывается за других: мы уделяем первостепенное внимание! Мы, мы! Кто мы?
Иона Овсеич попросил открыть форточку, в комнате делается жарко и сильно накурено, положил руку на плечо Зиновию и сказал:
— Дорогой Зюнчик, когда ты родился в этом доме и бегал, простите, с голой попой на улице, когда ты не хотел учиться и пропускал целые недели в школе, когда в доме у Чеперухи не хватало топлива, когда бывали перебои с хлебом, когда твоему папе обрыдло толкать свою тачку и он захотел сесть на кони в Одесском медицинском институте, который один из лучших в Советском Союзе, — всегда обращались к товарищу Дегтярю. И пусть кто-нибудь вспомнит хотя бы один случай, когда Дегтярь отмахнулся и ответил: не мое дело, устраивайтесь сами, как знаете.
Оля качала головой и вытирала краем косынки глаза, Иона дрожащей рукой разлил по стопкам бутылку сырца, себе отдельно в стакан, и поднял тост за нашего дорогого гостя, с которым мы прошли свою молодость, свои семейные годы и теперь, слава богу, встретились после такой кровопролитной войны, какой мир еще не видел и, даст бог, никогда больше не увидит.
Катя, когда опрокинула вторую стопку, немножко раскраснелась, показала двумя руками на своего тестя, который сидел в обнимку с товарищем Дегтярем, и спросила: они что — родственники или свояки?
— Катюша батьковна, — сказала громко Оля, — мы больше, чем родственники. У нас среди людей говорят: не та мать, что родила, а та — что воспитала.
Иона Овсеич поблагодарил на теплом слове, вспомнил народную пословицу: милые бранятся — только тешатся, — пожал каждому в отдельности руку и заторопился, потому что двор большой, надо успеть ко всем.
В начале первого, Иона Овсеич как раз вернулся домой и только начал стелиться, выключили свет, но луна была такая яркая, что никакого другого света не надо было.
Иона Овсеич улегся на своей кушетке, немного помолчал и обратился к жене:
— Полина, у меня такое чувство, как будто я ходил сегодня целый день в чужом дворе среди чужих людей.
Полина Исаевна не откликалась, видимо, успела заснуть. Иона Овсеич повернулся на другой бок и тоже начал дремать, когда она ответила: двадцать лет назад, во время НЭПа у него было такое чувство, потом во время раскулачивания и коллективизации было, теперь опять.
Нет, сказал Иона Овсеич, тогда было одно, а теперь — совсем другое: тогда людям достаточно было объяснить, они тебя внимательно слушали и старались хорошо понять, а теперь каждый только ждет момента, чтобы выскочить со своей собственной теорией.
Полина Исаевна громко зевнула, похлопала себя пальцами по губам и сказала: а может, дело не в людях, может, сам Дегтярь переменился — раньше умел прислушиваться, а теперь не умеет или не хочет?
Иона Овсеич рассердился: пожалуйста, еще один теоретик со своей собственной теорией нашелся.
Свет от луны бил прямо в глаза, Полина Исаевна чувствовала нехорошую тревогу внутри, под сердцем, и просила мужа закрыть ставни. Иона Овсеич поднялся, прижал сподники к животу, в последнее время он сильно похудел и все вещи сделались велики, закрыл одну створку, другую оставил открытой. Полина Исаевна жаловалась, что все равно свет слишком яркий, пусть прикроет еще наполовину, но Иона Овсеич ответил, нет, человек не должен потакать каждому своему капризу.
Перед тем, как лечь на кушетку, Иона Овсеич подошел к кровати, поцеловал жену в лоб, она тихонько застонала, он еще раз сказал, что не надо обращать внимания на капризы, и добавил: это все от распущенных нервов.
На улице раздался крик, потом быстро затопали ноги, как будто один гонится за другим, потом опять крик и заливистый женский смех.
— Полина, — сказал Иона Овсеич, — сегодня, когда я зашел поздравить Бирюк, они сидели у стола и не пригласили меня даже присесть. Я рассказал им, что в этой квартире до войны жила семья Граник, и Соня Граник, хозяйка, была такая гостеприимная, каких немного найдется даже у нас в Одессе. В ответ Марина Бирюк засмеялась, как дурочка, и спросила, а кто жил до Граников, то есть, мол, кого Граники выселили из этой квартиры после революции, когда установилась Советская власть.
— Марина — красивая женщина, у нее хорошее здоровье, — вздохнула Полина Исаевна. — Пока муж был на фронте, говорят, она не теряла даром время.
Перед рассветом, по улице Советской Армии прошел первый трамвай, Полина Исаевна сильно закашлялась и вместе с мокротой выделилось много крови. Иона Овсеич сказал, не мешает вызвать скорую помощь, но Полина Исаевна просила подождать: может, простая случайность и как само началось, так само и пройдет.
Вечером и на следующую ночь кашель повторился, опять было много крови, Иона Овсеич вызвал карету, взял, вместе с санитаром, носилки, чтобы Полина Исаевна лишний раз не теряла силы, хорошо укутал ее в одеяло, и понесли вниз к машине.
Доктор сказал: посторонним в карету не разрешается, Иона Овсеич предупредил жену, что поедет четвертым трамваем до парка Шевченко, а оттуда рукой подать до туббольницы. Не надо никуда ехать, ответила Полина Исаевна. Он будет напрасно стоять под забором, а с моря всегда дует ледяной ветер.
Получилось, как предвидела Полина Исаевна: сначала Иона Овсеич полчаса ждал трамвая, потом стоял у проходной, внутрь вахтер не пускал и двери держал на запоре. Иона Овсеич объяснял, что ему надо сказать два слова врачу, но вахтер совсем перестал отвечать и громко, как будто умышленно, чтобы подразнить человека на морозе, шурудил в чугунке.
Иона Овсеич вдруг потерял терпение и закричал:
— Три рубля хочешь! А три года, румынский хабарник, не хочешь?
Вахтер перестал шурудить в печке, послал Иону Овсеича к ядреной матери и обещал вызвать милицию. Иона Овсеич ответил, что сам сейчас приведет милицию, но вахтер уже не слушал и опять взялся шурудить в чугунке.
Дома, отойдя немножко после мороза, Иона Овсеич откровенно признался себе, что следовало послушать жену и сидеть в квартире, а вахтер, конечно, большая сволочь, и надо будет хорошенько продрать через начальство.
Кровать, от которой всегда поднимался скрип, когда Полина Исаевна поворачивалась или просто клала руку под голову, стояла совсем тихо. Скрип, особенно в первое время, сильно раздражал Иону Овсеича, и Полина Исаевна старалась двигаться как можно меньше.
Иона Овсеич застелил кровать, положил углом, как в гостинице, подушку, но получилось некрасиво, по-казенному, он снял покрывало, взбил подушку и отвернул угол одеяла, вроде хозяйка отлучилась на минуту и сейчас вернется. Потом он немного походил от дверей к окну и обратно, прилег, взял газету «Большевистское знамя», в отдельных колхозах имелись серьезные недостатки по ремонту сельхозтехники к весенним полевым работам, первая послевоенная весна, а руководители по старинке все сваливают на объективные причины, и опять мысли сами повернули на Полину Исаевну. При ее болезни надо побольше масла, нужны яйца, сливки, мясо, парное молоко — одним словом, надо, чтобы страна минувшие четыре года вела не самую кровопролитную изо всех войн, какие знала история, а строила мирную жизнь, подымала свою экономику постоянно в гору и закладывала прочный фундамент коммунизма.
Иона Овсеич снял брюки, гимнастерку, аккуратно повесил на стул. Кальсоны внизу немножко порвались, тесемки сделались совсем короткие и трудно стало завязывать бантиком, Иона Овсеич взял шкатулку с нитками, кусок шпагата, можно было два раза обмотать вокруг ноги, так что получился запас, добавил с обеих сторон к тесемкам и попробовал, не для проверки прочности, а просто ради удовольствия свободно завязать бантиком и не ломать себе пальцы.
В мыслях и портновской работе, которая сразу давала осязаемые плоды, время летело незаметно — даже не пришлось подыматься выключать свет, он сам погас. Завтра надо будет, прямо с утра, зайти к Ане Котляр одолжить грамм сто сливочного масла и пару яичек для Полины. Некоторые считают, что яйца полезнее всмятку, но лучше оставить сырые — пусть доктора решают на месте.
Утром все сложилось как нельзя лучше: у Ани была вторая смена, и она полностью освободила Иону Овсеича, потому что сама хотела повидать врачей и поговорить насчет Полины Исаевны. По дороге она забежала на Привоз и купила десяток яиц, чтобы больная имела запас на неделю, а то с базаром так: сегодня густо, завтра пусто.
Иона Овсеич тоже планировал в середине дня наведаться к больной, но серьезная поломка машины в закройном цехе не позволила ему отлучиться, надо было срочно организовать ремонтников и мобилизовать на максимальные темпы, иначе дело могло затянуться до субботы, а там бы перенесли уже на понедельник. Лишь к вечеру удалось вырваться на минуту и позвонить по телефону. В больнице оставался один дежурный врач, он советовал обратиться утром, когда все будут на месте, Иона Овсеич на это ответил ему, что хорошо знаком с больничными порядками и настоятельно просит на пятиминутке, которая будет завтра до начала смены, сообщить главврачу: звонил такой-то, справлялся о здоровье жены. А он, в свою очередь, к середине дня или в другое время, при первой возможности, сам поговорит с начальством. Дежурный врач ответил, хорошо, он доложит, и на всякий случай попросил номер телефона товарища Дегтяря.
— Доктор, — сказал Иона Овсеич, — если главврач найдет нужным, он сам разыщет меня в партбюро или райкоме.
Дежурный доктор извинился за свою оплошность: действительно, получилось, вроде он не доверяет товарищу Дегтярю и устроил встречный контроль.
На другой день у Ионы Овсеича не было крайней необходимости звонить в больницу: Аня Котляр до работы успела забежать, чтобы отдать горячее молоко, потом из своей больницы сама вызвала партбюро фабрики, Иона Овсеич как раз зашел на одну минуту из цеха, и сообщила, что ночь прошла неважно, выделения усилились.
— А настроение, как настроение? — спросил Иона Овсеич. — Самое главное — настроение.
Насчет настроения Аня не имела сведений, поскольку в палату не пускают, а врач сообщил только объективные показатели: температура тридцать восемь, сильная одышка, кровохарканье. Любопытно, сказал Иона Овсеич, значит, настроение, даже если оно хорошее, не объективный показатель. Очень любопытно.
Степа Хомицкий, хотя на правой руке из пяти пальцев осталось два, приступил к обязанностям слесаря-водопроводчика домохозяйства, которое теперь выросло в три раза по сравнению с довоенным. На партучет он взялся в конторе коммунхоза. По этому поводу Иона Овсеич удачно пошутил: обувщики и коммунальники — два сапога пара.
Пока хозяйничали румыны, водопровод с канализацией пришли в аварийное состояние, и теперь во дворе не было дня, чтобы жильцы могли обойтись без Хомицкого.
Через Иону Овсеича Степа достал на фабрике списанные тиски, губки сто пятьдесят миллиметров, сбил из сороковки неплохой верстачок и мог по вечерам работать дома. Тося возмущалась, потому что комната наполовину была завалена металлическим хламом, как селянская кузня, Степа молчал и продолжал свое: нового крана нельзя было достать за деньги, оставался единственный выход — реставрировать старые, иначе люди будут сидеть без воды.
Однако в одном пункте Степан вел глупую политику: у жильцов двора и соседей он брал за работу по довоенным ценам, в то время как буханка хлеба на Привозе стоила в пятнадцать раз дороже. Тося говорила, дурак дураком и помрет, а Степа отвечал на это, что зарплата у людей какая была, такая осталась.
— Наш Степан, — кричал пьяный Чеперуха, — хочет вернуть время назад, как было до войны! А время бежит, что мои кони, когда они хорошо напились и хорошо наелись.
Девятого февраля товарищ Сталин выступил с исторической речью на предвыборном собрании перед избирателями Сталинского округа города Москвы. Наряду с задачами первой послевоенной пятилетки, которая предусматривала полное восстановление довоенного объема производства уже в тысяча девятьсот сорок восьмом году, то есть за три года, товарищ Сталин раскрыл грандиозные перспективы нового мощного подъема народного хозяйства СССР в три пятилетки или, может быть, в несколько больший срок. Выплавка чугуна будет поднята до пятидесяти миллионов тонн в год, выплавка стали — до шестидесяти миллионов тонн, добыча угля — до пятисот миллионов тонн, нефти — до шестидесяти миллионов тонн, а выработка электроэнергии — до двухсот пятидесяти миллиардов киловатт-часов. Таким образом, мы создадим материально-техническую базу коммунизма и одновременно будем гарантированы от всяких случайностей международного положения. Строительство коммунистического общества, которое было прервано вероломным нападением гитлеровской Германии в сорок первом году, пойдет новыми, невиданными прежде даже у нас, темпами, и коммунизм из светлой мечты человечества станет повседневной былью и буднями.
В день выборов Иона Овсеич собрал вокруг себя несколько человек и под большим секретом сообщил, как ему лично кажется, товарищ Сталин сам имеет серьезное намерение пожить при коммунизме, а это, к слову, тоже неплохая гарантия.
Сразу после выборов двор приступил к изучению исторической речи товарища Сталина. Собрались у Ионы Овсеича, поскольку он теперь был один. Клава Ивановна, Тося Хомицкая и Дина Варгафтик заранее топили печку, люди приходили в теплую квартиру и чувствовали уют.
На первом занятии уделили главное внимание экономическому положению СССР на конец войны, когда Гитлер был разгромлен у себя в логове, и отчетливо вырисовывалась картина беспримерных разрушений и грабежей, произведенных оккупантами за время их хозяйничанья. Общее число уничтоженных и приведенных в негодность предприятий составило тридцать одну тысячу восемьсот пятьдесят, здесь работало около четырех миллионов рабочих. В угольной промышленности Донбасса и Подмосковного бассейна было разрушено и разграблено тысяча сто тридцать пять шахт, дававших ежегодно более ста миллионов тонн угля; в системе энергохозяйства оккупанты сожгли и взорвали шестьдесят одну крупнейшую и большое количество мелких электростанций. В черной металлургии были разрушены шестьдесят две домны, двести тринадцать мартеновских печей, двести сорок восемь прокатных станов, а число коксовых печей достигло чудовищной цифры — четыре тысячи семьсот, то есть почти пять тысяч! Разрушению подверглись семьсот сорок девять заводов тяжелого и среднего машиностроения, на которых было занято девятьсот девятнадцать тысяч рабочих, шестьдесят четыре станкостроительных и абразивных завода, сорок одно предприятие электротехнической промышленности. Фашистские захватчики разрушили также тысячи предприятий легкой, текстильной и пищевой промышленности.
Что касается нашей Одессы, то здесь не требовалось никаких цифр, ибо каждый имел возможность видеть собственными глазами. Достаточно лишь напомнить, что заводы имени Октябрьской революции, имени Дзержинского, судоремонтный, «Большевик», хлебозавод, мясокомбинат, кондитерская и джутовая фабрики были разрушены дотла, а январцы, когда пришли со своим парторгом Савицким, чтобы восстановить родной завод имени Январского восстания, застали кучи битого кирпича и километры покрученного железа. Буквально из ничего начали вдыхать жизнь в энергохозяйство, сердце завода, начальник цеха Хижняков, механик Бобровский, электромонтер Медынский и машинист Горелик. В сорок первом году Константин Симонов, который был тогда в Одессе военным корреспондентом, следующим образом писал о героях-январцах: здесь люди проводили сутки напролет не выходя, причем рабочее время определялось не количеством часов, не количеством бессонных ночей, а только тем, когда будет готов танк: «Вот закончим танк, тогда и пойду спать», — это была единственная мера времени на заводе.