- Прогресс неодолим, - заметил Алексей.
- Бесспорно. Я лишь говорю о трудностях, с которыми вы столкнетесь. А может быть, и с сопротивлением.
Алексей улыбнулся.
- И все же прогресс неодолим.
- Видите ли, - сказал Баженов, - всякая реконструкция - это ломка. Всякая ломка болезненна. Рабочий, привыкший к определенной системе работы, поддержит реконструкцию, если она будет доведена до конца и даст видимые и ощутимые результаты. К сожалению, мы часто начинаем и бросаем и тем самым порождаем настороженность и недоверие.
- Это правильно, - сказал Алексей. - Вам остается только поверить, что другой задачи у меня нет и не будет.
- Вы человек настойчивый, - рассмеялся Баженов, - и я в вас верю. Еще с тех далеких времен. А что такое повышение производительности труда - это мы все хорошо знаем.
- Я тебя жду! - крикнул Казаков, занимавший весь просвет в двери своего кабинета. - Пора обедать!
Алексей стукнул его по плечу.
- Я готов, старик.
- Что Баженов?
- Встретил хорошо, немножко припугнул.
- Понятно. А я голодный как дьявол. Утром меня покормили очень слабо, пожаловался Казаков.
Они вышли из заводоуправления на мягкий от жары асфальт. У Казакова был вид человека, который не знает, то ли ему лечь спать, то ли пойти в кино, то ли выпить кружку пива.
Он окликнул кого-то.
- Тима, как вчера?
- Хозяин проиграл. А ты что же?
- У меня друг приехал.
- Преферансисты наши, - пояснил Казаков. - Скажу тебе, мы с директором заядлые преферансисты. Ты не начал играть?
- Нет.
- Эх ты! - разочарованно протянул Казаков.
Столовая, представляла собой маленькую комнату, где было четыре-пять столиков, покрытых голубоватыми крахмальными скатертями. В углу стояло старое, с подзеркальником, зеркало, отражавшее широкие спины обедавших.
В комнате было тихо, негромко позвякивали приборы о тарелки, негромко переговаривались обедающие. Притих и Казаков.
Алексей не сразу увидел, что в углу, один за столиком, обедал директор. Вот я ем лук со сметаной, казалось, говорил директор, вот сейчас я буду есть окрошку с луком, потом отдельно сметану, потом компот, то есть я сейчас на ваших глазах делаю то же, что и вы, но боже вас всех упаси помешать мне, зашуметь, заговорить между собой или обратиться ко мне с каким-либо делом или вопросом. Я обедаю.
У директора было бульдожье, смуглое и значительное лицо, усталые, хмурые глаза, мешки под глазами, волосы, не поддающиеся гребенке, пухлые руки. Он не был старым, но его возраст определить было трудно. Может быть, ему не было и сорока лет. Было видно, что спортом он не занимался, тело его в помятом сером костюме с широкими рукавами было грузным.
Он был важным, он хотел быть важным, это было ясно.
"Если ты умеешь руководить заводом, то на кой черт тебе такая важность?" - иронически подумал Алексей.
Принесли винегрет, любимое блюдо Алексея со студенческих лет. Винегрет пахнул огурцами, засоленными в бочках, был заправлен подсолнечным маслом и уксусом, и хлеб был свежий, ноздреватый, нарезанный большими ломтями. Алексей с удовольствием начал есть, а когда снова посмотрел в угол, директор прикладывал салфетку к губам и поднимался со стула. Он медленно поднялся, медленно пересек крошечную столовую и удалился.
В это время со двора послышались удары, размеренный стук железа по железу.
- Шаги командора, - сказал Казаков.
Все громко засмеялись. Так смеются после вынужденного молчания. И заговорили, зашумели, столовая сразу стала похожа на автобус, в котором утром ехали на завод.
- Олечка, еще винегрету, - попросил главный энергетик.
- Эх, пивка бы холодненького, - сказал Казаков. - Олечка, раздобудьте.
- Нету пива, есть лимонад и Минводы, - ответила дебелая официантка, которая тоже стала разговаривать, шутить, быстрее бегать с тарелками, предлагать блюда. - Есть творожок со сметаной, хотите? - спрашивала она у всех. - Свежий, с ледника.
Еще входили люди. Теперь все места были заняты.
- Чертежи даются по ходу пьесы, - высоким голосом говорил человек в голубой куртке на молниях.
- Неизвестно, сколько действий в пьесе, - громко сказал Казаков и шепнул Алексею: - Наш дурачок академик.
Алексей улыбнулся.
"Академик" стоя допил компот, надел темные очки и ушел.
- Когда я просился в академию, мне сказали: "А работать кто будет?" сказал Казаков.
Все опять засмеялись. Нефтяная академия, куда посылали на усовершенствование, была неисчерпаемой темой для шуток. Склочников, дураков, чересчур обидчивых пытались сплавить с производства в академию. Академию недавно закрыли, но вспоминали ее по-прежнему.
В дверях показался Баженов, увидел, что много народу, помахал приветственно рукой и ушел.
- Здесь есть место, позови его, - сказал Алексей Казакову.
- Он пошел обедать в общий зал, - ответил Казаков.
11
Нефтеперерабатывающий завод - это прежде всего трубы, белые и черные, широкие и узкие, одни низко над землей, другие подняты высоко, сотни километров труб, в некоторых местах они стягиваются в замысловатые пучки и расходятся дальше по сложному и необозримому плану. Под землей труб еще больше, фантастическая паутина.
Завод поражает мощью и красотой. Огромные, высоченные колонны, множество странных, необычных на вид сооружений, гигантские серебряные резервуары различных форм, вплоть до совершенно круглых, и все это располагается не в дымных, закрытых, низких цехах, а привольно раскинуто, открытое, белое, сверкающее под голубым небом на зеленой травке, обвеваемое ветрами, обмываемое дождями.
Кругом безлюдно - характерная особенность современного нефтеперерабатывающего завода, на аппаратных дворах мелькают два-три человека. Но люди есть, и пока еще немало, и для них-то и развешаны, прибиты, нарисованы многочисленные предупреждения: "Кури только в специально отведенных для этого местах", "Отбирай пробу только в рукавицах".
Плакатов, предупреждений, правил и лозунгов очень много. Некоторые устрашающи. Почти все начинаются словом "Помни!". Почти все наглядно показывают, что неосторожность ведет к взрыву, пожару, отравлению, гибели. В сотнях вариантов сообщается, что "нефть загорается, а водород взрывается". Помни, помни, где ты находишься, помни, помни, помни.
Энтузиазма по поводу реконструкции, предложенной Алексеем, в цехе каталитического крекинга не было.
Алексей понимал: цех выполнял план как надобно, на все сто два процента. Это не всегда удавалось, но к этому стремились. Это сулило безмятежность, насколько она возможна среди огня и газа. Жизнь текла спокойно. Но это было нехорошее спокойствие.
То, что называется "увеличить производительность", в каждом случае означает разное. Для каталитического крекинга это означало брать хуже сырье и давать при этом больше бензина высокого качества, с высоким "октановым" числом, как говорят техники.
"Дадим стране больше бензина!" - висели лозунги на заводе. Комсомольцы следили за тем, чтобы эти лозунги хорошо висели, чтобы их не мочил дождь, не срывал ветер. Комсомольцы ходили по заводу и подставляли баночки и подносики везде, где можно было предположить потери нефти и нефтепродуктов. Эти баночки сберегали государству десятки тысяч рублей. Так экономил хозяйский глаз.
Инженерная мысль искала резервы в главном, в самих установках, которые должны были работать интенсивнее, должны были "увеличивать производительность".
Существующие понятия проектной мощности в действительности, когда машина из рук творца - человека, создающего ее, - переходит в руки, теплые, живые руки другого человека, который будет ею пользоваться, почти всегда рушатся. Оказывается, тот, кто создавал и строил, запрятал в глубь своей машины то, что называется запасом прочности. Иногда это называют еще скрытыми мощностями. Ни в каких проектах этого нет. И тот, кто взял эту машину, непременно найдет секрет, если будет искать, конечно.
А он будет искать, в этом можно не сомневаться...
Алексей каждый день ходил в цех, часами сидел в операторной, смотрел по приборам, как работает установка. Он почти ничего не спрашивал, ходил, изучал вахтенный журнал, записывал. К нему привыкли. К его сосредоточенному молчанию, к его высокой фигуре в сером комбинезоне. Он лазил по установке повсюду, смотрел, трогал руками. Он любил запахи масла, горячего металла, мазута. Поднимался высоко, на десятый этаж крекинга, откуда виден весь завод и дальше река, лес, поля, и там обдумывал свои предложения, даже писал, прислонясь к ржавым перилам.
В операторной была постоянно сухая жара и усыпляюще стрекотала аппаратура. Алексей оставался и с вечерней и с ночной вахтой, хотя потом признавался себе, что в этом не было необходимости.
Начальник цеха Рыжов, плотный, коренастый человек средних лет, с острыми, дерзкими глазами, крикун, сквернослов и скандалист, известный рыболов и охотник и, как говорили одни, "молодец", другие - "сукин сын и разбойник", обращался с Алексеем вежливо и осторожно.
Казаков смеялся:
- Если Рыжов с тобой такой вежливый, будь начеку.
А сам Алексей однажды слышал, как Рыжов сказал о нем своему старшему инженеру Крессу, тихому человеку с детской улыбкой:
- Ходит здесь, шпионит. Ты его не задевай.
Говорить это самому застенчивому и безобидному человеку в цехе было по меньшей мере смешно. Кресс не только никого не мог задеть, он сам был совершенно беззащитный человек, не от мира сего, из тех, кого забывают включить в списки на награждение, кто в отпуск уходит зимой, а не летом и все блага при распределении получает в последнюю очередь. Кресс не умел постоять за себя, только моргал глазами, большими, черными южными глазами на маленьком личике и улыбался. Долгое время он жил чуть ли не в подвале и никому не жаловался, ничего не просил, даже скрывал это обстоятельство, пока Рыжов не проведал и не помог инженеру с квартирой.
Рыжов никому не давал Кресса в обиду, заботился о нем, как нянька. Злые языки говорили; что он неспроста так держится за Кресса, у Кресса золотая голова, и это не Кресс спокойно живет за широкой спиной Рыжова, а, наоборот, Рыжов припеваючи живет за Крессом. Рыжов был практик, хотя и старый и опытный, а современная техника - это современная техника, тут глоткой и нахальством не возьмешь. Тут думать надо, а думает у Рыжова Кресс.
Крекингом нефти, производством бензина занимался Кресс, и в этом на него можно было полностью положиться. А Рыжов тем временем перекрашивал все строения своего цеха в розовый цвет, чтобы его хозяйство было далеко видно, чтобы выделяться среди других, красивших стены в менее игривые цвета. Рыжов занимался бытовыми делами, интересы своих рабочих он защищал громко и свирепо, даже когда это было совершенно не нужно. Рыжов ругался с ремонтниками, требуя ускорения ремонта, с главным механиком они были злейшие враги. Рыжов добивался собственной ремонтной службы при цехе, вне подчинения главному механику.
В субботу Рыжов старался пораньше удрать с завода, торопясь на рыбалку. Он мог рыбачить спокойно, знал, что Кресс и в воскресенье приедет из города на завод посмотреть, как идут дела.
С потерями нефтепродуктов Рыжов боролся хуже всех, об этом сообщала комсомольская "Молния", висевшая перед воротами завода. Посадками деревьев Рыжов тоже плохо занимался, а цветы на территории его цеха вовсе не росли. И это несмотря на строжайшее распоряжение директора об озеленении завода, несмотря на многочисленные лозунги и призывы "Создадим завод-сад!", несмотря на энергию и старания комсомольцев, которые этим занимались.
- Я не Потемкин, - острил Рыжов у себя в кабинете перед Крессом, Алексеем и Казаковым. - Зачем я буду сажать цветы, туды их растуды, когда у меня еще сто дыр незалатанных?
- А все-таки, дорогой, - вмешивался Казаков, - там у тебя будка такая страшная стоит, ты ее убери. Несолидно.
- Что, я ее на себе увезу, что ли? Трактор пришли.
- Пришлю.
- А где я буду инструмент хранить? Я же к себе слесарей забираю.
Это была навязчивая идея Рыжова - создать собственную бригаду ремонтников, не зависеть ни от кого. Но пока что ему этого никто не разрешил.
- Нет же у тебя пока слесарей, - сказал Казаков.
- Вот что, дорогие начальники, вы своими высокими подписями приказы визируете, а потом сами эти приказы не выполняете. Так нельзя, дорогие товарищи, - запальчиво говорил Рыжов.
Кресс своими круглыми влажными глазами не отрываясь смотрел в разбойничью рожу начальника цеха и улыбался, приоткрыв рот. В Рыжове было все то, чего не хватало Крессу.
Постучав, вошел механик Митя, молодой парень в соломенной шляпе яично-желтого цвета, в клетчатой рубашке со свежими пятнами мазута. На заводе считалось особым шиком ходить таким перемазанным, в клетчатой рубашке и в соломенной шляпе.
- Я приказал собрать слесарей, - загудел Рыжов.
- Я дал указание, - ответил механик.
- Если бы вся соль была, чтоб дать указание... - сладко и грозно сказал Рыжов. - А почему у тебя рабочие бросили инструмент и ушли?
- Я не знаю, - ответил механик.
- А почему я знаю?
- Вы начальник, вам доложили.
- А тебе почему не доложили?
Молодой механик тряхнул чубом, налился краской и сказал:
- Вам легко говорить, а мы делаем.
- Я тебе прощаю твои дерзости, - величественно произнес Рыжов, - потому что ты еще мальчик, дитя природы. Сын степей.
- А вон слесаря идут, - радостно, желая выручить механика, сообщил Кресс. - Идут все как один.
Но Рыжову еще было мало, он продолжал:
- Я ведь твою работу знаю, я в твоей шкуре был. Ты с механиками, со слесарями сжился, ты для них Митя. Вот тебе и не доложили, вот ты и потерял бразды правления. Вот мы уже и рабочих собрать не можем, когда нам надо. Он тебе завтра насос остановит, а ты будешь ходить в своей шляпе.
Кресс сказал:
- Никто ничего не остановит, отпусти человека, работать надо.
- Вот я и говорю, надо выполнить тот объем, который я указал, а торжественного собрания для этого не надо.
И генеральским жестом Рыжов отпустил механика. Он очень любил такие спектакли.
В цехе заметили, что в присутствии Алексея начальник становится особенно буйным, показывает свой нрав.
Вот вошел тощий человек со свисающими на лоб волосами и сказал уныло:
- Дайте людей. Восемь человек.
- Идите жалуйтесь на меня директору, восемь человек я выделить не могу. Приказ, который вы мне сейчас начнете тыкать, писался год тому назад, - с каким-то адским весельем в голосе начал Рыжов.
- Если не восемь, дайте четыре, - сразу сбавил проситель.
- Что ж мы будем рядиться? Я не могу остановить производство.
- А другие цеха дали. Что они, хуже вас?
- Хуже. Ведь не директор писал этот приказ, а вы его готовили, он подписал. У меня в цехе семь музыкантов, один раз у трибуны прогудят, а мы им среднюю зарплату платим. А поставьте дело так, чтобы рабочие после работы оставались.
- Я простой инструктор, я не решаю.
- Вы соберете, а они у вас спят на лекции.
- Бывает, что спят.
- У нас еще очень много работы ради работы. Создают искусственные трудности, а потом думают, как их ликвидировать.
Алексей улыбнулся. Рыжов сидел с каменным лицом.
- Дайте хоть четыре человека.
- Доложите директору: Рыжов людей не дал.
На лице инструктора мелькнуло подобие улыбки; может быть, в душе он был согласен с Рыжовым, но вышел он со словами:
- И доложу.
Рыжов откинулся на стуле, искоса взглянул на Алексея, понимает ли товарищ Изотов, с кем имеет дело, нас голыми руками не возьмешь. Алексей понимал и без этих фокусов, что предстоит работа нелегкая. Ведь не уезжать теперь ему на другой завод оттого, что Рыжов, шельма, все шутит неискренне: "Мы наши мощности скрывать не собираемся". А на лице откровенно написано: "Гулял бы ты, милый человек, подальше".